Петр Дмитриевич Боборыкин
Василий Теркин
И ему стало ясно, чего не хватает в его связи с Серафимой. Убеждения, что она отдалась ему не как «красавцу мужчине», – он вспомнил прибаутки Большовой, – а «человеку». Не он, так другой занял бы его место, немножко раньше, немножко позднее, если взять в расчет, что муж ей набил оскомину и ограбил ее.
В ней он еще не почуял ничего такого, что согревало бы его, влекло к себе душевной красотой. Его она любит. Но помимо его, кого и чт/о еще?..
Впервые эти вопросы встали перед ним так отчетливо. Он не хотел оправдывать себя ни в том, что вышло и могло еще выйти у Большовой, ни в том, что успех дельца и любостяжателя выедает из него все другие, менее хищные побуждения. И если б он сам вдруг переменился, стал бы жить и поступать только «по– божески», разве Серафима поддержала бы его? В ней-то самой нашел ли бы он отклик такому перелому? Она не мешала бы ему – и только… Чтобы не потерять его, свою «цацу», своего Васю, как пьянчужка актерка все отдаст, только бы ее не лишали рюмки коньяку…
В пятом акте Теркин уже не мог отдаться судьбе Марии Стюарт. Ему хотелось уйти тотчас после главной пьесы, чтобы не смотреть на «Ночное» и не иметь предлога ужинать с Большовой.
Искренно выбранил он себя и за «свинство» и за глупую склонность к душевному «ковырянью». Лучше бы было насладиться до конца игрой артистки.
В зале еще гулко разносились вызовы; но он уже спешил к вешалке, где оставил вместе с пальто и пакет с двумя платками.
– Теркин! Здравствуйте!
Его окликнули сзади. Он обернулся и увидел Усатина, которому капельдинер тоже подавал пальто.
– Мое почтение! Весьма рад! – выговорил он не сухо и не особенно радушно.
– Вы куда отсюда? Ужинать?
– Не прочь.
– И прекрасно!.. Поедемте в заведение Наумова. Потолкуем… Давненько не видались!
– Потолкуем, – повторил Теркин и почувствовал, что ему не совсем ловко с Усатиным.
IV
– Все Москва! Куда ни взглянешь!
Усатин повел жестом правой руки, указывая на белую залу, в два света, довольно пустую, несмотря на час ужина.
– Да, скопировано с Гурьинского заведения, подтвердил Теркин.
Они закусывали за одним из столиков у окна.
Низковатая большая эстрада стояла с инструментами к левому углу. Певицы разбрелись по соседним комнатам. Две-три сидели за столом и пили чай. Мужчины хора еще не показывались.
– Москва все себе заграбастала, – продолжал возбужденнее Усатин, отправляя в рот ложку свежей икры. – И ярмарка вовсе не всемирный, а чисто московский торг, отделение Никольской с ее переулками. И к чему такие трактирищи с глупой обстановкой? Хор из Яра, говорили мне, за семь тысяч ангажирован. На чем они выручают? Видите – народу нет, а уж первый час ночи. Дерут анафемски.
Он взял карту вин.
– Не угодно ли полюбоваться?.. Губонинское белое вино – три с полтиной бутылка. Это поощрение отечественных промыслов и охранительная торговая политика!
Теркин слушал его, опустив немного голову. Ему было не совсем ловко. Дорогой, на извозчике, тот расспрашивал про дела, поздравил Теркина с успехом; про себя ничего еще не говорил. «История» по акционерному обществу до уголовного разбирательства не дошла, но кредит его сильно пошатнула. С прошлого года они нигде не сталкивались, ни в Москве, ни на Волге. Слышал Теркин от кого-то, что Усатин опять выплыл и чуть ли не мастерит нового акционерного общества.
Не хотелось ему иметь перед Усатиным вид человека, который точно перед ним провинился. Правда, он уехал из усадьбы вроде как тайком; но мотив такого отъезда не трудно было понять: не желал пачкаться.
– Так вы теперь в больших делах? – начал Усатин, как бы перебивая самого себя. – И в один год. У кого же вы тогда раздобылись деньжатами, – помните, ко мне в усадьбу заезжали?
Глаза Усатина заискрились. Он отправил в рот еще ложку икры.
– Раздобылся, – ответил Теркин с усмешечкой и тут только рассердился на Усатина за такой простой вопрос.
– Деньги не больно большие были, – добавил он небрежным тоном. – И вы, Арсений Кирилыч, – теперь дело прошлое, – совесть мою тогда пытали. Должно быть, хотели поглядеть: поддамся я или нет?
Такой оборот разговора Теркин нашел очень ловким и внутренне похвалил себя. – Пытал?.. Ха-ха!.. Я вам, Теркин, предлагал самую простую вещь. Это делается во всех «обществах». Но такой ригоризм в вас мне понравился. Не знаю, долго ли вы с ним продержитесь. Если да, и богатым человеком будете – исполать вам. Только навряд, коли в вас сидит человек с деловым воображением, способный увлекаться идеями.
– Как вы, Арсений Кирилыч, – подсказал Теркин и поглядел на него исподлобья.
– Да, как я! Вы тогда, я думаю, сели на пароход да дорогой меня честили: «хотел, мол, под уголовщину подвести, жулик, волк в овечьей шкуре…» Что ж!.. Оно на то смахивало. Человеку вы уж не верили, тому прежнему Усатину, которому все Поволжье верило. И вот, видите, я на скамью подсудимых не попал. Если кто и поплатился, то я же.
– И значительно?
– Уж, конечно, половина моих личных средств ушла на то, чтобы ликвидировать с честью.
– Нешто вы прикончили «общество»?
– Нет, я его преобразовал, связал его с эксплуатацией моего завода и открыл другие источники.
– И Дубенский у вас находится по-прежнему?
Усатин слегка поморщился.
– Это – ригорист… почище вас. Мы с ним расстались. Я на него не в претензии за то, что он слишком неумеренно испугался уголовщины.
«Аферист ты! Игрок! Весь прогоришь и проворуешься окончательно. От прежнего Усатина мокренько не останется!» – говорил про себя Теркин, слушая своего собеседника.
– Вот не угодно ли обследовать этот невзрачный кусочек?
Усатин вынул из кармана что-то завернутое в бумагу.
– Что такое? – спросил Теркин.
– Разверните.
В бумаге оказался кусочек какого-то темноватого вещества.
– Это – мыло! Но из чего оно добывается? Вот в том-то вся и штука. Один бельгиец-техник предложил мне свой секрет. Нигде, кроме Америки да наших нефтяных мест, нельзя с этим кусочком мыла таких дел наделать!..
– Ой ли, Арсений Кирилыч?
– Я вам это говорю!
Усатин откинул голову; жирное его тело заколыхалось, лицо все пошло бликами, глаза заискрились.
«Попал на зарубку!» – подумал Теркин.
Половой подал заказанное ими блюдо – стерлядку по-американски. Хор запел какой-то вальс. Под пение Усатин заговорил еще оживленнее.
– Привилегия уже взята на Францию и Бельгию.
– Вот на этот самый комочек?
– Да, да, Теркин! На этот самый комочек. После ярмарки еду в Питер; там надо похлопотать, – и за границу за капиталами. Идея сразу оценена. В Париже денег не нам чета, хоть долгу у них и десятки миллиардов!
– И в податях недохватки. И виноградники филлоксера выдрала во скольких департаментах!
– Никакая филлоксера их не подведет! Деньжищ, сбережений все-таки больше, чем во всей остальной Европе, за исключением Англии.
– По теперешним чувствам господ французов к нам, русским, не мудрено заставить их тряхнуть мошной. Только сдается мне, Арсений Кирилыч, вся их дружба и сладость по нашему адресу значит одно: «отшлепай ты вместе с нами немца». А когда мы у него Эльзас и Лотарингию обратно отберем, тогда и дружбу по шапке!
– Очень может быть, и не в этом дело. Доход с ренты у них падает; правительство не желает больше трех процентов платить. А мы им восемь-десять гарантируем.
– Или по меньшей мере посулим.
Смех Теркина вырвался у него невольно. Он не хотел подзадоривать Усатина или бесцеремонно с ним обходиться.
– Верьте мне, – говорил ему Усатин перед их уходом из трактира, положа локти на стол, весь распаленный своими новыми планами. – Верьте мне. Ежели у человека, пустившегося в дела, не разовьется личной страсти к созданию новых и новых рынков, новых источников богатства, – словом, если он не артист в душе, он или фатально кончит совсем пошлым хищничеством, или забастует – так же пошло – и будет себе купончики обрезывать.
– Позвольте, Арсений Кирилыч, – возразил Теркин, – будто нельзя посмотреть на свою делецкую карьеру как на средство послужить родине?
Он поднял голову и пристально поглядел на Усатина. Собственные слова не показались ему рисовкой. Ведь он души своей одному делечеству не продавал. Еще у него много жизни впереди. Когда будет ворочать миллионами, он покажет, что не для одного себя набивал он мошну.
– Родине!
Усатин пренебрежительно тряхнул своей лысой головой.
– Однако позвольте, – Теркин понизил голос, но продолжал с легким вздрагиванием голоса. – Вы изволили же в былые годы служить некоторым идеям. И я первый обязан вам тем, что вы меня поддержали… не как любостяжательный хозяин, а как человек с известным направлением…
– Направление! – остановил его Усатин. – Оно у меня вот где сидит. – Он резнул себя по затылку. – И когда эту самую родину изучишь хорошенько, придешь к тому выводу, что только забывая про всякие цивические затеи и можно двигать ею. И вам, Теркин, тот же совет даю. Не садитесь между двух стульев, не обманывайте самого себя, не мечтайте о том, чтобы подражать дельцам, какие во Франции были в школе сансимонистов. Они мнили, что перестроят все общество во имя гуманности и братства, а кончили тем, что стали банковскими воротилами. Все это – или пустая блажь, или бессознательная, а то так и умышленная фальшь!..
Он опять вынул из кармана бумажку с кусочком мыла.
– Вот я распалился этим комочком без всякой филантропии и высших социальных идей, и целый край будет кормиться около этого комочка! Так-то-с, батюшка! А засим прощайте! Желаю доброго успеха!.. И знайте, что без игрецкого задора – все окажется мертвечиной!
– Загадывать не стоит! – сказал, подымаясь от стола, Теркин.
– Будет у вас идея… настоящая, на которую капиталисты сейчас пойдут, как на удочку, – валяйте!.. Понадобится вам смекалка Усатина, – идите к нему… Он вас направит, даром что вы его под сумнением держали.
Внизу, на крыльце, они простились приятельски. Теркин пошел пешком к станции железной дороги, где стоял в номерах.
V
На площадке перед рестораном Откоса, за столиками, сидела вечерняя публика, наехавшая снизу, с ярмарки, – почти все купцы. Виднелось и несколько шляпок. Из ресторана слышно было пение женского хора. По верхней дорожке, над крутым обрывом, двигались в густых уже сумерках темные фигуры гуляющих, больше мужские.
Внизу Волга лежала плоским темноватым пластом, сдавленная песчаными перекатами. «Телячий Брод», ползущий вдаль до Печерского монастыря, суживал русло неправильной линией. Луговой берег реки уходил на десятки верст от села Бор, где белые церкви еще довольно ярко выплывали на буром фоне. Кое-где тускловато отливали, вроде небольших лужиц, выемки, не высохшие с половодья. Под самым Откосом слышалось унылое гудение пара сигнальных свистков. По воде, вверх и вниз, разбрелись баржи и расшивы, а пароходы с цветными фонарями стояли в несколько рядов, белея своими трубами и длинными рубками на американский манер.
Ночь собиралась звездная и безлунная, очень тихая, с последним отблеском зари. В сторону моста сгустились мачты и трубы, и дымка ходила над ярмарочным урочищем. Влево взгляд забирал только кругозор до Егорьевской башни кремля, замыкавшей наверху всю панораму.
На самой вышке, у обрыва за кустами, стоял Теркин.
Он только что приехал с ярмарки нарочно – на прощанье с Нижним посидеть на Откосе. Вид оттуда реки был ему неизменно дорог, а на этот раз его влекло и довольно жуткое душевное настроение, с каким он возвращался домой, туда в посад Чернуха, на низовьях, где они с Серафимой провели зиму.
В нем с того ярмарочного вечера, когда он побывал на «Марии Стюарт» и поужинал с Усатиным, закопошилось что-то новое и вместе очень старое. Сквозь довольство своими делами и въедавшиеся в него порывы самолюбия, любования своей удачей и сметкой, повадок приобретателя и хозяина, он распознавал и смутное недовольство многим, так что в него забралось тревожное желание разобраться и в чувстве к Серафиме, в ее натуре и убеждениях.
Ночь и речная даль навевали на него приятную унылость. Не было уже охоты «ковырять» в душе и расстраивать свой созерцательный «стих».
Вправо от того места, где он стоял, у самого обрыва на скамейке сидел кто-то.
Теркин поглядел туда, и взгляд его остановился на спине плотного мужчины, сидевшего к нему вполпрофиля. Эта спина, и волосы, и фуражка показались ему знакомыми.
«Кузьмичев?» – умственно спросил он, но не тотчас окликнул его.
«Он и есть!» – утвердительно ответил себе Теркин.
Капитана «Бирюча» он не видал в этот приезд и как будто избегал этой встречи. Ему еще с конца прошлой навигации было известно, что Кузьмичеву грозило дело по жалобе Перновского за самовольную высадку с парохода. Дошло до него и письмо Кузьмичева Великим постом, где тот обращался к нему, как к влиятельному пайщику их товарищества, рассказывал про изменившееся к нему отношение хозяина парохода, просил замолвить за него словечко, жаловался на необходимость являться к судебному следователю, намекал на то, – но очень сдержанно, – что Теркин, быть может, захочет дать свое свидетельское показание, а оно было бы ему «очень на руку».
Это письмо Теркин оставил без ответа. Сначала хотел ответить, через два дня уехал надолго в Астрахань и совсем забыл про него.
«Ведь я свински поступил!» – пронизала его мысль, когда он снова оглядел фигуру Кузьмичева.
– Андрей Фомич! – не громким, но звучным голосом назвал он капитана, подошел к нему сбоку и прикоснулся рукой к его плечу. – Вы это?
– А-а, Василий Иваныч!
Кузьмичев быстро поднялся с места, снял картуз и не сразу пожал протянутую ему руку, охваченный неожиданностью появления Теркина.
– Созерцаете? – спросил тот, не выпуская его руки. – И я тоже… Вы, никак, пришли сверху?
– Точно так… Сегодня утром.
– Пустите-ка меня на скамеечку! – сказал Теркин.
Они оба присели.
– Надолго ли к нам? – спросил Кузьмичев.
Глаза он отвел в сторону. В его тоне Теркин заслышал съеженность, какой прежде никогда не бывало.
«Считает меня пошляком, подумал он, – и, по-своему, прав». – Я завтра в обратный путь. И весьма рад нашей встрече, Кузьмичев. Как это хорошо, что меня надоумило поехать на Откос!
Кузьмичев все еще не глядел на него.
– С «Батраком» мы, Василий Иваныч, разминулись повыше Юрьевца… Ходок отличный, даже завидки берут, когда на такой скверной посудине, как «Бирюч», валандаешься.
Про себя он, видимо, не хотел заводить речь сразу.
– Кузьмичев! – окликнул Теркин на другой лад. Вы ведь на меня в сердцах?
– Я, Василий Иваныч?
– А то нет?
– В сердцах… Это не верно сказано, а только…
– Стойте, я за вас доскажу… В прошлом году, помните, когда вы меня провожали при спуске «Батрака»… в ваше положение я недостаточно вошел… Знаете, в чаду хозяйского торжества… И на письмо ваше не ответил. В этом чистосердечно каюсь. Не то чтобы я струсил… а зарылся. Вот настоящее слово. И вы вправе считать меня… ну, да слово сами приберите.
– Вы уж слишком, Василий Иваныч! – заговорил Кузьмичев, и тут только его обыкновенно смешливые глаза обратились к Теркину с более искренним приветом. – Канючить я не люблю, но положение мое из-за той глупой истории с Перновским так покачнулось, что просто и не знаю, как быть.
– Что вы!
– Ваших компаньонов вы редко видаете. Мой патрон труса празднует и меня, можно сказать, ни чуточки не поддержал… И ежели бы у меня с ним не контракт, он бы меня еще прошлой осенью расчел и оставил бы на зиму без всякого продовольствия. Наше дело, сами знаете, какое. Конечно, другие летом копят на зиму, а я не умею, да к тому же у меня семья… Целых четыре души. Как-то совестно такие нищенские фразы употреблять: но это факт… В ноябре контракту срок, и принципал меня удерживать не станет. Да это еще бы сполагоря… А вот гадость… Подсудность эта гнусная. Положим, следователь парень хороший, он так ведет следствие, чтобы все на нет свести… Тот Иуда Искариот… уже успел свою ябеду распустить… Из Питера сюда запрос насчет моего недавнего прошлого. Меня уже два раза «ко Иисусу» таскали – к генералу: здесь архаровцами-то генерал, а не полковник заведует. Того гляди, угодишь в отъезд по казенной надобности. И мой принципал уж, конечно, меня выдаст с головой, да и остальные не поддержат… Я был той веры, Василий Иваныч, что только вы – человек другого покроя. Тем более что ваше, например, показание дало бы окраску всему происшествию. Матросы – мои подчиненные. Прокурорский надзор их заподозрит.
Речь его прервал короткий смешок, точно он хотел сдержать волнение; стыдно стало своего малодушия.
Теркин, слушая его, все время повторял себе:
«Да ведь кто же Перновского-то разъярил, кто был зачинщиком всей истории? Ты – и больше никто! Разве Кузьмичев один впутался бы? Тебе и надо поддержать его».
– Вот что я вам скажу, Кузьмичев, – искренней нотой начал он, кладя ему руку на колено. – Спасибо за то, что вы меня человеком другого покроя считаете… И я перед вами кругом виноват. Зарылся… Одно слово!.. Хорошо еще, что можно наладить дело. Угодно, чтобы я отъявился к следователю? Для этого охотно останусь на сутки.
– Вот бы чудесно!
Кузьмичев круто повернулся к Теркину и взял его руку своими обеими.
– Это давно была моя обязанность. Насчет места вам нечего смущаться. Только бы вам здесь пакости какой не смастерили административным путем… Дотянете до ноября, – милости просим ко мне.
Наплыв хороших, смелых чувств всколыхнул широкую грудь Теркина. Он подумал сейчас же о Серафиме. Как бы она одобрила его поведение? И не мог ответить за нее… Кто ее знает? Быть может, с тех пор он и «зарылся», как стал жить с нею…
Ему отраднее было в ту минуту уважать себя, сознавать способность на хороший поступок, чем выгораживать перед собственной совестью трусливое «себе на уме».
– Не знаю, право, Василий Иваныч, как и…
– Ничего!.. – прервал он Кузьмичева. – Знайте, Андрей Фомич, что Василий Теркин, сдается мне, никогда не променяет вот этого места (и он приложился пальцем к левой стороне груди) на медный пятак. Да и добро надо помнить! Вы меня понимали и тогда, когда я еще только выслуживался, не смешивали меня с делеческим людом… Андрей Фомич! Ведь в жизни есть не то что фатум, а совпадение случайностей… Вот встреча с вами здесь, на обрыве Откоса… А хотите знать: она-то мне и нужна была!
Порывисто вскочил Теркин.
– Спустимся вниз, в ресторан. Надо нам бутылочку распить…
Кузьмичев от волнения только крикнул по-волжски:
– Айда!
VI
– Милый, милый!
Серафима целовала его порывисто, глядела ему в глаза, откидывала голову назад и опять принималась целовать.
Они сидели поздним утром на террасе, окруженной с двух сторон лесом… На столе кипел самовар. Теркин только что приехал с пристани. Серафима не ждала его в этот день. Неожиданность радости так ее всколыхнула, что у нее совсем подкосились ноги, когда она выбежала на крыльцо, завидев экипаж.
– Сама-то давно ли вернулась? – спросил он после новых, более тихих ласк.
– Я уже три дня здесь, Вася! Так стосковалась, хотела в Нижний ехать, депешу тебе слать… радость моя!
Опять она стала душить его поцелуями, но спохватилась и поднялась с соломенного диванчика, где они сидели.
– Ведь ты голоден! Тебе к чаю надо еще чего-нибудь! Степанида!
Она заходила по террасе около стола. Теплый свет сквозь наружные маркизы ласкал ее гибкий стан, в полосатом батистовом пеньюаре, с открытыми рукавами. Волосы, заколотые крупной золотой булавкой на маковке, падали на спину волнистой густой прядью.
Теркин любовался ею.
Мысль его перескочила быстро к ярмарке, к номеру актрисы Большовой, где они, каких-нибудь пять дней назад, тоже целовались… Он вспомнил все это и огорчился тем, что укол-то совести был не очень сильный. Его не бросило в жар, не явилось неудержимого порыва признаться в своем рыхлом, нечистоплотном поведении.
И на эту женщину, отдавшуюся ему так беззаветно, он глядел глазами чувственника. Вся она вызывала в нем не глубокую сердечную радость, а мужское хищное влечение.
Он тотчас же стал внутренне придираться к ней. Ее красота не смиряла его, а начала раздражать. Лицо загорелое, с янтарным румянцем, он вдруг нашел цыганским. Ее пеньюар, голые руки, раскинутые по спине волосы – делали ее слишком похожей на женщину, созданную только для любовных утех.
Горничной Степаниде, тихой немолодой девушке, Серафима отдала приказание насчет закуски и сейчас же вернулась к нему и начала его тормошить.
– Васюнчик мой!.. Пойдем туда, под сосны… Пока тебе подадут поесть… Возьми с собой стакан чаю… Там вон, сейчас за калиткой… На хвое как хорошо!..
Он принял ее слова за приглашение отдаться новым ласкам и не обрадовался этому, а съежился.
– Нет, – ответил он с неискренней усмешкой, побудем здесь… Эк тебе не сидится!
На террасе было очень хорошо. Ее отделял от опушки узкий цветничок. Несколько других дач, по одной стороне перелеска, в полуверсте дальше, прислонились в лощине к опушке этого леса, шедшего на сотни десятин. Он принадлежал казне, дачи были выстроены на свой счет двумя инженерами, доктором да адвокатом. Одного из инженеров перевели, – он уступил свою Теркину еще ранней весной. С тех пор Серафима жила здесь почти безвыездно, часто одна, когда он отлучался неделями. Зиму они проводили то здесь, то там: жили в Москве, в Нижнем, в Астрахани. Скитанье по гостиницам и меблированным комнатам менее ее тяготило, чем одинокое житье на этой даче, в нескольких верстах от богатого приволжского посада, где у нее не было никого знакомых. Ей сдавалось, что Теркин продолжает ежиться от их нелегального положения. Правда, он должен был разъезжать по своим делам; но ему, видимо, не хотелось устроиться домом ни в Москве, ни в одном из приволжских губернских городов. Он, конечно, боялся за нее, а не за себя. Эта деликатность стесняла ее. Муж ее не преследовал, – кажется, забыл и думать о ее существовании. Его перевели куда-то за Москву. Их никто не беспокоил. Она жила по своему гимназическому диплому. Нигде – ни в Москве, ни в других городах – он не выдавал ее за жену, и это его стесняло.
Серафима недавно, перед тем как он собрался в Нижний, а она к своей матери, сказала ему в шутливом тоне:
– Вася! Ты все еще за меня смущаешься?.. Что я, Анна Каренина, что ли? Супруга сановника? Какое кому дело, венчаны мы или нет и что господин Рудич – мой муж?.. Коли ты в закон вступить пожелаешь, – когда разбогатеем, предложим ему отступного, вот и все!
Он тогда ничего ей не ответил, ни в шутку, ни серьезно; но теперь она ему как-то особенно резко казалась ничуть не похожей на жену всем своим видом и тоном. И он не мог освободиться от этих ненужных и расхолаживающих мыслей.
Вместе с Степанидой что-то принес для стола карлик, в серой паре из бумажной материи, очень маленький, с белокурой большой детской головой, безбородый, румяный, на коротких ножках, так что он переваливался с боку набок.
Ему было уже под тридцать. Звали его Парфен Чурилин. Теркину он понравился в Казани, в парикмахерской, и он его взял себе в услужение. Серафима его не любила и скрывала это. Она дожидалась только случая, чтобы спустить «карлу». Кухарка уже донесла ей, что он тайно «заливает за галстук», только изловить его было трудно.
– Чурилин! Как изволите поживать? – обратился к нему Теркин, державшийся с ним всегда шуточного тона.
– Слава Богу, Василий Иваныч. Благодарю покорно.
Голос у карлика был не пискливый, а низковатый и тусклый, точно он выходил из большого тела.
Чурилин поставил на стол прибор, причем его маковка пришлась в уровень с бортом, приковылял к Теркину, еще раз поклонился ему, по-крестьянски мотнув низко своей огромной головой, и хотел приложиться к руке.
– Не надо! – выговорил Теркин и отдернул руку.
В преданность карлика он верил и чувствовал к нему нечто вроде ласковой заботы о собачке, которая с каждым днем все больше привязывается к хозяину.
– Ступай, неси судок, да не растеряй пробки!
Серафима намекала на то, что накануне у него выпала пробка из бутылочки с уксусом. Чурилин, и без того красный, еще гуще покраснел. Он был обидчив и помнил всякое замечание, еще сильнее – насмешку над его ростом. В работе хотел он всегда отличиться дельностью и все исполнял серьезно, всякую малость. И это Теркину в нем очень нравилось.
– Такой карпыш, – говаривал он, – а сколько сериозу! Для него все важно!
Степанида и Чурилин еще раз пришли и ушли. Теркин крикнул даже:
– Довольно! Нечего больше таскать!
Когда они остались вдвоем с Серафимой и она стала наливать ему чай и угощать разной домашней снедью, он ощутил опять неловкость после ее вопроса: «как веселился он у Макария?»
Он стал рассказывать довольно живо про театр, про «Марию Стюарт», про встречу с Усатиным и Кузьмичевым, но про встречу с Большовой умолчал, и сделал это уже без всякого колебания.
«Стоит в этом каяться!» – окончательно успокоил он себя.
Разговор с Кузьмичевым он передал подробно; не скрыл и того, что был у судебного следователя по делу о Перновском.
Всю эту историю Серафима слышала в первый раз.
– Ты почему же мне никогда не говорил про это, Вася?.. – спросила она его спокойно, совсем не тоном упрека.
– Почему?.. Да не пришлось как-то!.. Право слово, Сима!.. Все это вышло как раз перед нашей встречей. До того ли мне было!
– Разве мы мало провели времени на «Сильвестре», перед тем как тонуть?..
Этот вопрос вышел у нее уже тревожнее.
– Или, быть может, не хотел тебя смущать, портить первых дней нашего тогдашнего житья… И то, пожалуй, что я не люблю вспоминать про историю моего исключения из гимназии…
Из этой истории Серафима знала далеко не все: ни его притворного сумасшествия, ни наказания розгами в селе Кладенце.
– Конечно, конечно!
Глаза ее потускнели. Она потянулась к нему лицом и поцеловала в лоб.
– Только вот что, Вася, – продолжала она потише и вдумчивее, – как бы тебе не впутаться в лишнюю неприятность… Кузьмичев один в ответе.
– Да ведь он и не выгораживает себя.
– Ну, так что ж?..
– Как же ты не хочешь понять, Сима (Теркин начал краснеть)! Я довел Перновского до зеленого змея – это первым делом; а вторым – я видел, как он полез на капитана с кулаками, и мое показание было очень важно… Мне сам следователь сказал, что теперь дело кончится пустяками.
– И ты Кузьмичеву пообещал место?
– Счел это порядочным поступком.
– Да не ты ли говорил как-то, что он хороший малый, но с ленцой?
– У меня будет исправен!
Она замолчала; он видел, что в ней женская «беспринципность» брала верх, и уже не впервые. В его дела она не вмешивалась, но каждый раз, как он вслух при ней обсуждал свои деловые поступки, она становилась на сторону «купецкого расчета» и не поддерживала в нем того Теркина, который не позволял ему сделаться бездушным «жохом».
– Эх, Сима! – вырвалось у него. – Растяжимая совесть у вашей сестры!.. Не хочешь понять меня!
– Понимаю! – порывисто крикнула она. – Вася!.. Ты всегда и во всем благороден! Прости!.. Мы – женщины – трусихи!.. За тебя же боюсь…
И она бросилась его целовать, не дала ему доесть куска. Он должен был отвести ее рукой и чуть не подавился.
VII
– Закормила ты меня, Сима! Кажется, я злоупотребил этим варенцом…
Теркин бросил на стол салфетку и весь потянулся.
– Курить хочешь? Спички есть? Я сейчас принесу…
– Есть, есть!..
Откинувшись на спинку соломенного кресла, он прищурил глаза и ушел взглядом в чащу леса за частокол цветника.
– Экая здесь у нас благодать! – выговорил он тронутым звуком. – А? Сима!..
– Да, милый.
– Ты поддакиваешь, а сдается мне, без убеждения.
– Почему же?
– Не больно ты, Сима, охотница до лесных-то дебрей. Да и насиделась, бедная, в этом захолустье. А меня хлебом не корми, только пусти в лес. Не знаю сам, право, что ближе моей душе: Волга или лес.
Он раскрыл глаза, – они глядели своими большими темными зрачками, – и ласкал ими стройные, крупные стволы сосен, выходивших из поросли чернолесья: орешника и кустов лесных мелких пород.
– Для этого надо родиться, – тихо ответила Серафима, но не начала жаловаться на скуку, хотя частенько скучала тут, на этой опушке, в его отсутствие.
Ему бы хотелось поговорить на свою любимую тему; он воздержался, зная, что Серафима не может войти в его душу по этой части, что она чужда его бескорыстной любви к родной реке и к лесному приволью, где бы он их не встречал. – Что же ты про матушку-то свою не скажешь мне ничего? Как живет-поживает? Чем занята? Она ведь, сколько я ее по твоим словам разумею, – натура цельная и деятельная.
– Да чт/о, Вася… – Серафима точно прервала себя и присела к нему поближе. – Мама ведь опять к старой вере повернула.
– Чего повертывать? Она и всегда была в ней.
– Они с отцом и со мною, – прибавила она, улыбнувшись, – в единоверии состояли. Ты знаешь?
– А теперь?
– Прежде они ведь беспоповской веры были… Вот старая-то закваска и сказалась. От одиночества, что ли, или другое что… только она теперь с сухарниками держится.
– С кем? – переспросил Теркин.
– С сухарниками… Потеха! Это, видишь, такие же беспоповцы… Только у них беглых попов нет… Надоела возня с ними… Дорого стоят, полиция травит, и безобразие от них идет большое.
Теркин слушал с интересом и то и дело взглядывал на Серафиму. Она говорила с веселым выражением в глазах, и ее алый рот складывался в смешливую мину.
– Что же это значит – сухарники?.. Я в толк не возьму…
– Погоди, Вася! Я тебе объясню… только все это со стороны – просто потеха!..
– Почему же потеха? – строже спросил он. – Каждый по– своему верит. Лучше это, чем никакого закону не знать и никакого предела для того зверя, который в нас сидит.
– Милый! Да ты послушай и говори потом… Разве это не жалко: мать – умная женщина, всегда была с царем в голове – и вдруг в такое изуверство удариться!
И, не давая ему возразить, она опять с насмешливой миной заговорила быстро:
– Сухарники они вот почему. От какого-то старца – там где-то на Иргизе или где в другом месте, уж не знаю, – их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал. Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое – и сие во спасение…
– Что ж эти сухари-то обозначают?
– Запасные, видишь, дары… Как это называется
– А-а! И потом что?
– Вася! Ты точно сказку слушаешь… Ха-ха!
– Вовсе нет, Сима… Это очень занятно. Я всегда про раскол люблю узнавать.
– Охота!.. Так вот, видишь, старец-то, как помирать стал, и оставил мешочек начетчику, разумеется, мужику… фамилию я забыла… И начал этот мешок с сухариками переходить из рук в руки, от одного начетчика к другому, по завещанию. Разумеется, прежние– то кусочки, от агнца-то, давно перевелись, а только крошки запекали в просвиры и резали потом на новые кусочки и сушили.
– Вот оно что!
– И кому удавалось захватить этот самый мешочек, тот делался столбом благочестия и выше всякого наставника… Вот теперь там, у нас, мешочек хранится у одной старой хрычовки…
