Петр Дмитриевич Боборыкин
Василий Теркин
– Что же, господин таксатор, – начал он шутливо, – вашей работой я доволен… и в низовьевских дачах и здесь. Вы дело смыслите.
– Мне чрезвычайно лестно, – начал было Первач, но Теркин перебил его.
– Только со мною надо во всем начистоту… Вам, быть может, желательно бы было продолжать и дальнейшие работы, какие наша компания будет производить в своих лесных угодьях?
– О, весьма!
Восклицание вырвалось у Первача раньше, чем бы он сам хотел, но устоять было трудно.
В глазах Теркина, – Первач был в этом уверен, мелькнуло что-то, говорившее прямо: „любезный друг, ты, прежде всего, должен сам выказать готовность держать нашу руку…“
– По даче Низовьева, – продолжал Теркин, – вы не были посредником… Но в вотчине Ивана Захарыча…
– Позвольте, Василий Иваныч, доложить вам, перебил Первач, – что и в даче Низовьева есть целое урочище, по которому сам владелец еще не имеет вполне ясного представления о ценности этого участка. Он ждет окончательной оценки от меня… Я уже не говорю о лесе Ивана Захарыча и усадьбе с парком, если бы вы пожелали приобрести их… Без моего мнения это дело не может состояться.
Теркин одобрительно качнул головой.
– Другой бы на моем месте заявил требования… знаете, как нынче разные штукмахеры… Но я далек от всякого нахального куртажа… Не скрою от вас и того, – Первач оглянулся и стал говорить тише, – в семействе Черносошных с этой продажей связаны разные интересы… И без моего совета, смею думать, ничего не состоится. Вся суть не в старике, главе семейства… а в другой особе, и вы, может быть, догадываетесь – в ком именно.
– А-а? – вопросительно протянул Теркин.
– В таком смысле я уже заводил речь с господином Хрящевым.
– Заводили? – переспросил Теркин и прищурился.
– Я полагал, Василий Иваныч, что он ваш фактотум и вполне доверенное лицо… А между тем… он не больше как… вроде нарядчика.
– Это неверно, Николай Никанорыч. Хрящеву мы думаем поручить довольно ответственное место. Он человек больших практических сведений.
– Не спорю. Но я боюсь, Василий Иваныч, что он меня плохо понял. Пожалуй, подумал, что я ему предлагаю куртаж… подкупаю его. Ничего подобного не было… Совершенно понятно… я хотел знать немного и ваши намерения. Не скрываю и того, что судьба фамилии Черносошных… для меня не безразлична.
– Породниться не хотите ли? – спросил Теркин и подмигнул.
– До этого еще далеко… Иван Захарыч может в скором времени очутиться в весьма печальных обстоятельствах… Я бы не сказал этого другому покупщику, но вы – человек благородной души, и вам я могу это сказать. Разумеется, компания не обязана входить в семейные интересы продавцов. С другой стороны, от меня зависит направить торг так или иначе.
Первач быстро вскинул на Теркина своими красивыми глазами и опустил ресницы.
– По моим соображениям, – отозвался Теркин спокойно и все так же благодушно, – Иван Захарыч настолько запутался в делах, что ему надо как можно скорее найти покупщика на усадьбу. И на ней он сделает б/ольшую уступку, чем на лесной даче.
– Понятное дело!
Первач засмеялся коротким смехом.
Дверь тихо отворилась.
Вошла Павла Захаровна.
Они оба разом встали.
– Николай Никанорыч! брат вас просит к себе, – сказала она и заглянула. – Вы вернулись, Василий Иваныч, а мне никто не доложит… Где же ваши дамы?
– В саду, – ответил Первач.
– И вы туда собираетесь?
– Нет-с… Я к Ивану Захарычу. Мы вот с Василием Иванычем побеседовали немножко.
Первач обернулся к Теркину.
– Имею честь кланяться, Василий Иваныч; разговор наш, если позволите, как-нибудь продолжим.
– Я не хочу мешать! – выговорила Павла Захаровна и пристально поглядела на них обоих.
– Это не к спеху, – ответил Теркин. – Да все существенное и сказано.
Первач, уходя, шаркнул ногой.
– Вам в сад угодно? – еще раз спросила Павла Захаровна.
Она присела на конец дивана и оглядела стол с остатками угощения.
– Веселая компания у вас была. И пение, кажется?
Ее губы повела брезгливая усмешка.
– Да, – ответил ей Теркин, присаживаясь к столу. – Я застал компанию в полном сборе. Кажется, у вас скоро и свадьба? – прибавил он простодушно.
– Свадьба? Кого же выдавать будут?
– Племянницу вашу, Александру Ивановну. Разве господин Первач не жених ее?
– От вас первого слышу.
– Так как же, почтеннейшая Павла Захаровна, сестрица ваша позволяет постороннему мужчине быть на такой ноге с девушкой хорошего дома?.. Вы меня извините: я не имею права делать какие-нибудь замечания… Я судил по очевидности…
– Девочка эта – по натуре испорченная в корень… Вся в мать… Я умываю руки… Сестра по слабости своего характера потакает ее наклонностям. Господин ли Первач, другой ли – точно так же бы повел себя.
– Жаль мне ее стало… Если позволите поговорить по душе, такая она юная и беспомощная… Опять же – единственная наследница своего отца… На нее охотников немало будет, на ее приданое.
– Какое?
Павла Захаровна повела своими приподнятыми плечами.
– Неужели же от двух вотчин Ивана Захарыча ничего не останется? Мне неловко спрашивать об этом. Я – представитель компании, которой ваш брат предлагает свой лес и даже – вам это, вероятно, известно – и эту усадьбу с парком. Если мы поладим, он получит самую высшую цену по здешним местам… Но только, почтеннейшая Павла Захаровна, надо устранить всяких ненужных посредников и маклаков.
– Вы на кого же намекаете?
Она уже догадывалась, что он намекает на таксатора. Первач мог провести ее с братом и передаться на сторону покупщика. Пускай он поскорее осрамит девчонку, и тогда можно будет из денег, полученных за продажу одного имения, выкинуть тысяч пять или десять на приданое ей, – и чтобы ее духу не было!
Но этот разночинец сам простоват. Его можно поддеть на благородстве его чувств. Он желает показать, что у него больше благородства и честности, чем у дворян. Она еще вчера решила с глазу на глаз переговорить с ним… Кажется, и девчонка ему приглянулась… Пускай отобьет ее у землемера и увезет… Тем лучше…
– Не угодно ли вам пройти ко мне? – выговорила она и встала. – Я вас долго не задержу… Вы увидите, что вам нельзя покончить с братом, не выслушав меня.
– К вашим услугам, Павла Захаровна. Вы ведь здесь – голова… Я это сразу увидал.
Она ничего не ответила и только издала неопределенный звук носом.
– Василий Иваныч! – окликнула Саня, подбегая к террасе. – Вы здесь?
– Василию Иванычу сейчас некогда! – ответила в окно Павла Захаровна и застучала по полу палкой, уводя за собою Теркина.
XXV
– Так вот какое дело, Павла Захаровна!..
Теркин выслушал горбунью внимательно и с почтительным выражением лица; но внутри у него накипало желание „оттаскать“ ее – так она была ему противна. Под конец, однако, и эта злобная старая дева показалась ему жалка, – чем-то вроде психопатки. Она ему не открыла главной причины своего поведения; но он хорошо помнил то. что рассказывала Федосеевна, и все сообразил.
– Да-с, – с оттяжкой нижней губы выговорила Павла Захаровна. – Вы понимаете, милостивый государь, ежели брат мой имеет такие обязательства предо мною и сестрой и, по слабости своего характера, привел дела в такое расстройство, я должна была поставить вам это на вид…
– Конечно, конечно, – поспешил согласиться Теркин. – Но с чем же очутится племянница ваша? У Ивана Захаровича, если он продаст и усадьбу, останется то дальнее именьице; но и на него вы предъявляете свое право. Стало, оно фактически ему принадлежать не будет. Правда, наследницей вашей, во всяком случае, Александра Ивановна…
– Позвольте-с… Я умирать еще не собираюсь! Дело отца – заботиться о своей дочери… И наконец, это… это…
– До меня не касается, хотели вы сказать? Это точно, Павла Захаровна. Но ведь вашу барышню мне вчуже жаль. Она без всякого призора. Вы не можете же не знать, что здесь через стену делается. Вы меня извините… Я говорю так после вашего ко мне обращения… Вы желаете, чтобы я вас при предстоящей сделке с братом вашим поддержал? Стало, доверяете мне?
Горбунья повела плечами, глаза сначала замигали, потом в них вспыхнул огонек, и губы стали вздрагивать.
– Господин Теркин! Вы хоть и посторонний человек, но я должна вам сказать – эта девочка по натуре своей в корень испорчена… Бедный мой брат боготворил ее мать, а она его самым постыдным манером обманывала.
„Так, так! – думал Теркин. – Федосеевна правду говорила“.
– И вы, что же… теперь на дочери вину матери ее вымещаете, даже если предположить, что та и согрешила перед мужем своим?..
– Позвольте, милостивый государь! Эта девчонка вовсе не дочь брата Ивана и никогда ею не бывала!
– Быть может, почтеннейшая Павла Захаровна; но она значится его дочерью, она – дворянское дитя, воспитанная девушка из института… тоже, наверное, дворянского, и все в ней полудетское, чистое.
Говоря это, Теркин чувствовал, что выходит из своей роли дипломата, желавшего обойти горбунью, что он открывает перед ней свои карты… Его что-то влекло к Сане, что-то большее, чем простая жалость.
– Чистое? – резко повторила Павла Захаровна. Шашни уже начала! Поди, во всех углах целуется…
– С кем?
Вопрос Теркина прозвучал почти гневно. Он присел к ней ближе и заговорил вполголоса и быстро:
– Как вам не грех – вам и сестрице вашей – толкать ее в лапы такому прощелыге, как этот таксатор!.. Вы думаете, он женится на ней, не заполучив куша? Как бы не так! А вы, видимое дело, хотите се осрамить и выгнать без куска хлеба…
– Мои чувства и мысли при мне остаются.
– Полноте хитрить! – громче отрезал Теркин и заходил по комнате. – Я вас выслушал. Теперь мой черед. В ваши родственные расчеты я входить не обязан, но коли захочу – могу оказать давление на вашего брата и помочь вам получить с него если не все, то хоть часть долга… И я ставлю первым условием: этого шустрого таксатора сейчас же устранить. Он – плут, и моему лесоводу, и мне лично делает посулы и готов сейчас же вас всех продать.
– Все нынче такие!
– Может быть; но его чтобы завтра же здесь духу не было. Извольте на вашего братца подействовать: сделать это сегодня же и при мне. А затем – в случае покупки мною усадьбы с парком – Иван Захарыч обеспечит Александру Ивановну при жизни и при заключении нашей сделки.
Павла Захаровна поднялась, нервно обдернула платье вокруг своей жилистой шеи и порывисто отковыляла к дальнему углу комнаты.
– Но вы, милостивый государь, кажется, законы ваши думаете предписывать?
Этот „хам“ возмущал ее нестерпимо: в концах ее костлявых пальцев она ощущала зуд. Мужик, разночинец – и смеет так вести себя!
Она громко перевела дыхание и вернулась опять на свое место.
– Вы злоупотребили моим доверием, и теперь…
– Та-та-та! – перебил Теркин и махнул рукой. Без жалких слов, Павла Захаровна, без жалких слов… Я вам нужен. И кроме меня в эту минуту никто у Ивана Захарыча лесной его дачи за хорошую цену не купит. Только наша компания может это себе позволить. И усадьбу с парком компания не купит без моего особого ходатайства. Следственно, извольте выбирать: или сделайте порядочное дело и не обижайте ни в чем не повинной девушки, не развращайте ее, да еще так предательски…
– Я ее развращаю?!
– А то как же? Ваша сестрица прямо спаивает ее и… сводит с жуликом.
Он спохватился: не слишком ли он далеко зашел. Но ему уже трудно было переменить тон, да и не хотелось. Головка Сани с ясными глазами, ее голосок, особая беспомощность и безобидность всего ее существа согревали его и настроивали на новый прилив жалости к этому чаду вырождающейся помещичьей семьи. В ней еще текли свежие соки. А остальное вызывало в нем гадливость и сознание своего превосходства: эта горбунья, ее жирная сестра-дура, их брат, вся бестолочь их ненужной и постылой прозябаемости, где самым жизненным нервом являлась мания старой девы, так бездушно мстящей за любовь брата к ненавистной невестке… Какая дичь!.. Стесняться ему нечего.
Глаза Павлы Захаровны блеснули ярче, и углы рта вздрогнули. Она издала короткий звук смеха.
– Да вы уж не желаете ли сами осчастливить нашу идиотку… предложением руки и сердца? Ха-ха!
Этот вопрос заставил его встрепенуться. К щекам прилила краска. Он подавил смущение и не сразу ответил ей.
– Нам где же, мы – простецы… На вашем барском наречии вы нашего брата кошатником величаете. Одно скажу – имей я виды на Александру Ивановну, я бы не так повел дело… Вы это изволили сказать в пику мне, что, мол, я об ее приданом хлопочу на всякий случай, так позвольте вам доложить, сударыня, – он в первый раз так назвал ее, – я в таких денежных делах, что мне зазорно будет и о более крупном куше хлопотать, когда надумаю жениться.
За дверью раздались шаги Первача.
– Можно войти?
– Уговор лучше денег! – шепотом произнес Теркин, нагнувшись над столом. – Его… – и он сделал жест рукой.
– Можете войти! – крикнула Павла Захаровна.
– Наша конференция с Иваном Захарычем кончилась, – заговорил он, потирая руки. Глаза его беспокойно перескочили от горбуньи к Теркину.
– Брат у себя в кабинете? – спросила Павла Захаровна.
– И желал бы до чая побеседовать еще с Василием Иванычем.
– Попросите Ивана Захарыча сюда! – сказал Теркин. – Одного! – прибавил он значительно.
– Понимаю-с!.. Я и не желаю быть лишним… Сделайте одолжение!
Первач повернулся на одном каблуке и у двери обернулся к ним лицом.
– Напрасно вы беспокоитесь, Василий Иваныч! Лишним я не желаю быть.
– И разлюбезное дело! – сказал ему вслед Теркин точно так, как виденный им московский актер в Льве Краснове.
XXVI
На балконе собрались все к чаю.
Разливала Марфа Захаровна. Саня сидела немножко поодаль. Первач отошел к перилам, присел на них, обкусывал стебелек какой-то травы и тревожно взглядывал на тот конец стола, где между Иваном Захарычем и его старшей сестрой помещался Теркин. Он уже почуял, что ему больше ходу не будет в этом доме, что „лесной воротила“ на службу компании его не возьмет… Да и с барышней ничего путного не выйдет.
Иван Захарыч, в светло-голубой домашней тужурке, с закинутой назад маленькой головой, медленно курил папиросу и старался соблюсти свое достоинство. Лицо у него было краснее обыкновенного. Его грызло то, что он должен был при покупателе из разночинцев сводить свои родственные счеты. Сестра Павла подвела его, стакнулась с покупщиком. Никогда еще его дворянский гонор так не страдал. Еще добро бы Теркин влюбился в Саню и сделал предложение… И того нет. Он только разыграл роль сердобольного опекуна: поставил условием сделки обеспечение Сани… Бог знает, что такое! На все это Иван Захарыч должен был согласиться и чувствует теперь, что сестра Павла еще больше заберет его; а на стороне у него на днях ожидается приращение незаконной семьи. Надо и тех обеспечить. Без продажи усадьбы нечего и думать обойтись; а лучшего покупщика не найти. Злиться на сестру он не смеет. Формально она права; но никак он уже не ожидал такого подхода.
Павла Захаровна поглядывала вкось на брата и прихлебывала чай с блюдечка. Она добьется того, что получит свое; но этот „кошатник“ как-то сразу изменил ее позицию. Ему она будет обязана, а не своей мудрой голове. Точно подачку ей подал. И как он ни хитри, ему „девчонка“ понравилась. Очень может статься, она угодит за него!.. Брыкаться и брат не станет; а ей и подавно нечего стоять за ненавистное отродье распутной невестки. И что же выйдет? Госпожа Теркина вот здесь барыней заживет, миллионщицей; отец совсем прогорит, продаст и вторую вотчину. Положим, они с сестрой купят ее, и он при них останется. А если зятек с дочкой здесь очутятся? Они его к себе переманят… „Кошатник“ из одного разночинского задора это сделает.
Чай плохо шел в горло Павлы Захаровны, и она то и дело откашливалась.
Теркин сидел между ними, но разговаривал больше с Саней.
Его подмывало настроение, сходное с чувством, когда удастся кого-нибудь вытянуть из воды. На Саню он поглядывал точно на собственное „чадо“. Почему-то ему верилось, что теперь она уже не пропадет. Таксатора завтра же не будет здесь: он этого прямо потребовал. Не плутоватого маклака устранял он, главным образом, а нахала, способного развратить милую девушку. И он не стыдился такого сознания. Все сильнее и сильнее разгоралось в нем желание оставить Заводное за собою, если не сейчас, то через два-три года. Он уже решался взять на свой страх эту покупку. Если компания не одобрит ее, тем лучше: это будет его имение, и он на свой счет создаст в нем школу практических лесоводов.
Не одно это его тешило. Сидит он среди помещичьей семьи, с гонором, – он – мужичий подкидыш, разночинец, которого Павла Захаровна наверное зовет „кошатником“ и „хамом“… Нет! от них следует отбирать вотчины людям, как он, у кого есть любовь к родному краю, к лесным угодьям, к кормилице реке. Не собственной мошной он силен, не ею он величается, а добился всего этого головой и волей, надзором за собственной совестью.
– Вам покрепче, Василий Иваныч? – донесся до него голосок Сани.
Она глядела на него из-за самовара.
– Да, покрепче, Александра Ивановна.
– Со сливками?
– Нет, позвольте с лимоном.
Что-то заиграло у него в груди от голоска Сани и мягкого блеска ее глаз. Прилив жалости подступил к сердцу. Захотелось сейчас же увести ее из этой семьи, обласкать, наставить, создать для нее совсем другую жизнь. Быстрая-быстрая мысль пронизала его мозг… Ведь женщина два года назад помогла ему. С ее деньгами дошел он в такой ничтожный срок до теперешнего положения… И она же довела его до сделки с совестью. Всю жизнь он будет помнить про эту сделку. Там он попользовался, здесь – сам должен оградить беспомощное женское существо, разделить с ним свой достаток, сделать из нее подругу не потому, что животная страсть колышет его, а потому что „так будет гоже“, мысленно выговорил он по-мужицки.
Его взгляд приласкал Саню, когда она подавала ему стакан чаю.
Сегодня во всем доме произошло какое-то событие. И в ней самой есть что-то новое. Ей почти неприятно чувствовать позади себя Николая Никанорыча. Хотелось бы выкинуть то, что было между ними. Он ей чужой. „Хороший человек“ не он, а вот тот, Василий Иванович, перед которым все смирились, даже тетка Павла. Как будто и всю судьбу их семьи держит он в своих руках. Но ей он не страшен. Напротив! Василий Иваныч добрый и красивый, гораздо милее Николая Никанорыча. Наверное он будет с ней еще много говорить… И она ему во всем покается сама, не дожидаясь его расспросов.
– А ваш управляющий где же? – спросила Теркина Марфа Захаровна. – И ему бы чаю предложить.
– Он еще не вернулся из лесу, – ответил Теркин.
Павла Захаровна поглядела вбок на сестру: „довольно, мол, и одного хама, а то еще его приказчиков всяких в свою компанию принимать!“
Теркин подметил этот взгляд и сказал, обернувшись к Ивану Захарычу:
– Вашу дачу он теперь знает как свои пять пальцев.
Иван Захарыч промолчал и только слащаво усмехнулся. Ему предстояло объяснение с Первачом, и он не знал, как ему быть: сестра отказалась от всякого посредничества… Денег заплатить Первачу у него не было: приходилось просить их у покупщика.
Протянулось очень длинное молчание. Теркину оно не показалось тягостным. Он и не требовал, чтобы его занимали… Ему было хорошо. Из цветника долетало благоухание ветерка. В парке защелкал соловей. Позади, внизу, неслышно текла река, куда ему хотелось спуститься под руку с Саней.
– Колокольчик! – тихо вскрикнула Саня, будто она вздохнула.
– Кто бы это?.. – спросила Марфа Захаровна. Предводитель?
– Ему теперь не до разъездов! – выговорил Иван Захарыч.
Звон резко оборвался у крыльца.
Теркин подумал о Звереве. Будь он тогда у него в таком же настроении, как сегодня, вероятно „Петька“ выклянчил бы у него тысчонку-другую.
Камердинер Ивана Захарыча показался в дверях террасы.
– Кто приехал? – спросила первая Марфа Захаровна.
– Барыня… Карточку вот дали… Господину Теркину… По делу… Их желают видеть.
– Меня? – переспросил Теркин и быстро поднялся.
– Так точно.
На карточке стояло: „Серафима Ефимовна Рудич“.
Он подавил в себе смущение, но Саня заметила, как глаза его вдруг потемнели.
– Вы позволите принять эту госпожу, – обратился он к хозяевам – во флигеле?
– Почему же нет? Гостиная в вашем распоряжении, – чопорно выговорил Иван Захарыч.
Теркин был уже на пороге, скорым шагом прошел из гостиной и в зале столкнулся с гостьей.
Первая его мысль была не принять ее, но он сейчас же нашел это „гнусной трусостью“ и смело пошел на все, что этот приезд Серафимы мог повести за собою.
XXVII
В той самой беседке, где он в первый раз говорил с Саней, сидели они друг против друга.
Теркин быстро-быстро оглядел ее и тотчас же отвел глаза. Серафима была одета пестро, но очень к лицу – шляпка с яркими цветами и шелковый ватерпруф темно– малинового цвета, с мешком назади и распашными рукавами. Ему показалось, что она немного притирается. Глаза выступали непомерно – она их или подкрашивала, или что-нибудь впускала в зрачки. На лице – бледном и немного пополневшем – пробегали струйки нервной дрожи. От нее сильно пахло духами. Из-под юбки светлого платья выставлялась нога в красноватой ботинке. На лбу волосы были взбиты.
„Кокотка, как есть кокотка!“ – определил он мысленно и в груди ощутил род жжения. Никакой радости, даже волнения он не сознавал в себе. Ему предстояло что-то ненужное и тяжкое.
– Здравствуй, Вася! – заговорила первая Серафима и подалась к нему своим, все таким же пышным станом.
Он ничего не ответил.
– Ты так меня встречаешь?
– К чему же этот приезд сюда?.. Ведь у меня есть квартира в городе.
– Кто же виноват, что ты здесь днюешь и ночуешь?.. Низовьев хотел тебя вызвать, нарочного послать. Он тебя ждет второй день. Ты получил его письмо?
– Получил… Но здесь я еще не покончил.
– Ну, я и рассудила поехать сама. Я по делу, ничего тут нет неприличного. Уж если ты нынче стал такой ц/ирлих-ман/ирлих… Или ты у этих уродов на правах не одного покупателя, а чего-нибудь поближе?
Губы ее начали заметно вздрагивать. Она их закусила, чтобы удержать слезы.
– Все это ни к чему, и вы напрасно…
– Нет, уж пожалуйста, не на „вы“! В каких бы ты ни был ко мне чувствах – я не могу… слышишь, Вася, не могу. Это нехорошо, недостойно тебя. Я – свободна, никому не принадлежу, стало, могу быть с кем угодно на „ты“… Да будь я и замужем… Мы – старые друзья. Точно так и ты… ведь ты никому не обязан ответом?
Ее глаза остановились на нем пытливо и страстно. Ему стало неловко. Он не глядел на нее.
– Тут свобода ни к чему, – выговорил он немного помягче.
– Пойдем отсюда. Здесь мы на юру! Оттуда видно… И ты будешь стесняться…
– С какой стати?
– Прошу тебя.
Она так произнесла эти два слова, что он не мог не встать. Встала и Серафима и взяла его сама под руку.
– Туда… туда!.. Книзу! Ведь они, там, могут меня считать за покупательницу. Явилась я к тебе… а ты скупаешь леса… Вон там внизу лужайка под дубками… Как здесь хорошо!
Серафима придержала его за руку и остановилась.
– Ах, Вася! – Она вздохнула полной грудью. Как жизнь-то играет нами!.. Вот я попала в Васильсурск, на лесную ярмарку.
– Я знаю с кем…
Он не подавил в себе желания кольнуть ее, напомнить ей, с кем она туда явилась, какими поклонниками она теперь не пренебрегает. Ему припомнилось то, что рассказывал Низовьев о каком-то петербургском лесопромышленнике – сектанте.
– Тебе небось Низовьев говорил про Шуева?
– Какого Шуева?
– Ну, того… из „белых голубей“.
Она не докончила и рассмеялась.
– Правда это? – спросил он, и его губы сложились в усмешку жалости к ней.
Она схватила это глазами и отняла руку.
– Ты думаешь, я его вожу?..
– С такими трудно иначе, – шутливо выговорил он.
– Ну, все равно, думаешь, я обираю его? Могла бы!.. Так как он… страсти-ужасти!.. Ты не знаешь!.. До исступления влюблен… Да… И он душу свою заложит, не только что отдаст все, что я потребую… Дядя у него – в семи миллионах и полная доверенность от него… Слышишь: семь миллионов! И он – единственный наследник…
– Хорошо, хорошо!
Ему стало уже досадно на себя, зачем он намекнул на этого сектанта.
– Я запретила ему за мной следом ездить. Провались они все! – вскричала она и, обернувшись к нему, опять взяла его под руку. – Вон туда сядем… Пожалуйста!.. Там так славно!
Он не противился. Серафима опустилась прямо на траву в тень, между двумя деревьями.
– Садись сюда же… Ну вот, спасибо. Ты не желаешь, чтобы я тебя, по-старому, Васей звала и „ты“ тебе говорила?.. А?
– Мне, пожалуй…
– Ну, хоть и на том спасибо.
Над ними сбоку наклонились ветви большой черемухи, и к ногам их спадали белые мелкие лепестки.
Серафима подняла голову и громко потянула в себя воздух.
– Господи! – перебила она себя. – Так хорошо!.. Воздух!.. Пахнет как! Река наша – все та же. Давно ли? Каких-нибудь два года, меньше того… Тоже на берегу… и на этом самом… А? Вася? Тебе неприятно? Прости, но я не могу. Во мне так же радостно екает сердце. Точно все это сон был, пестрый такой, тяжелый, – знаешь, когда домовой давит, – и вот я проснулась… в очарованном саду… И ты тут рядом со мной! Господи!..
Волнение перехватило ее речь. Она отвернула голову и взялась руками за лицо. Теркин сидел немного повыше ее, прислонившись спиной к одному из молодых дубов. И его против воли уносило в прошлое. Как тогда задрожали его колени, когда он, у памятника, в садике, завидел ее издали. Он себя испытывал, почти боялся, что вот не явится этого признака, по которому он распознавал страсть… И признак явился. В чувстве этой роскошной и пылкой женщины он находил потом больше глубины и честности, чем в себе. Ничего мудреного нет, что она осталась верна его памяти, даже если и начала кружить головы мужчинам… Кто его так любил?..
Глаза его украдкой остановились на ее профиле, на ее стане, на линии ее головы. Да, она смахивала на кокотку; но в ту минуту вся трепетала влечением к нему, жаждой примирения, любовью, искупающею всякий грех.
Листки дубов и черемухи ласково шептались и слали им свое благоухание; вблизи ворковала горлинка, из травы выглядывали головки маргариток.
На сердце Теркина стало помягче. Он не хотел помнить зла: но не мог и лгать, надевать на себя личину или поддаваться соблазну, чтобы сказать тотчас же потом: „Ты хотела добиться своего… Ну, а теперь прощай!“
Чуть-чуть дотронулся он до ее руки, немного ниже локтя. Серафима, точно от укола, повернулась к нему от одного прикосновения.
– Во мне, – заговорил он, не поднимая на нее глаз, – нет никакого против… тебя, – слово не сразу сошло с губ его, – сердца… Все перегорело… Может быть, мне первому следует просить у тебя прощения, я это говорю, как брат сказал бы сестре…
– За что? – почти изумленно перебила Серафима.
– Я тебя на грех подтолкнул… Никто другой.
– Вот еще! С какой стати ты на себя такое святошество напускаешь, Вася? Это на тебя не похоже… Или…
Она хотела сказать: „или Калерия тебя так переделала?“
– Никакого тут святошества нет. Я употребляю слово „грех“ попросту. Я тобой хотел овладеть, зная, что ты чужая жена… и даже не думал ни о чем другом. И это было низко… Остальное ты знаешь. Стало, я же перед тобой и виноват. Я – никто другой – и довел тебя до покушения и перевернул всю тебя.
За три минуты он не ожидал ничего похожего на такой приговор себе. Это вылилось у него прямо, из какой-то глубокой складки его совести, и складка эта лежала вне его обычных душевных движений… И ему стало очень легко, почти радостно.
– Не фарисействую я, Сима. Осуждаю себя и готов всячески поддержать тебя, не дать тебе катиться вниз… Встретил я тебя нехорошо… Не то испугался, не то разозлился… А вот теперь все это отлетело. И никаких счетов между нами, слышишь – никаких…
– Никаких? – захлебываясь, выговорила она и наклонила к нему низко трепетное лицо.
– Никаких!..
XXVIII
– Вася!.. Прости!..
С этим воплем Серафима припала головой к нему. Рыдания колыхали ее.
– Что ты! Что ты!..
Теркин не находил слов. Руками он старался поднять ее за плечи. Она не давалась и судорожно прижимала голову к его коленам.
– Прости! Окаянную!.. Жить не могу… не могу… без тебя! – прерывистым звуком, с большим усилием выговаривали ее губы, не попадая одна на другую.
Все ее тело вздрагивало.
Так прошли минуты… Ему удалось поднять ее за плечи и усадить рядом.
Внезапный взрыв страсти и раскаяния потряс его, и жалость влилась в душу быстро, согрела его, перевернула взгляд на эту женщину, сложившийся в нем в течение года… Но порыва взять ее в объятия, осыпать поцелуями не было. Он не хотел обманывать себя и подогревать. Это заставило его тут же воздержаться от всякой неосторожной ласки.
С помутившимися, покрасневшими глазами сидела она у ствола, опиралась ладонями о дерн и силилась подавить свои рыдания.
– Полно, полно! – шепотом успокаивал он, наклоняясь к ней.
За талию он ее не взял и даже не прикоснулся к ее плечу кистью руки.
– Ты добрый, чудный… Я не оправдываюсь… Я, Вася, милостыни прошу! Все опротивело… вся жизнь… разъезды… знакомства… ухаживания… мужчины всякие, молодые, старые… Стая псов каких-то… Ужины… шампанское… франтовство… тряпки эти… – Она схватила свою шляпку и швырнула ее. – Не глядела бы!.. И таким же порывистым движением она прижалась к нему и положила голову на его плечо. – Вася! Жизнь моя!.. Не оттолкни!.. Возьми… Ничего мне не нужно… Никаких прав… Ежели бы ты сам предложил мне законный брак – я не соглашусь… Да и как я посмею! Тебя… тебя… слышать, сидеть рядом… знать, что вот ты тут… что никто не отнимет… никто, кроме… тебя самого или смерти… Да я умру раньше… Я это знаю. Мне хоть бы годков пять… Много… Хоть два года! Хоть год!
В ее отрывистой речи проглядывали неслыханные им звуки, что-то наивно-детское и прозрачное по своей беззаветной пылкости. Никогда и прежде, в самые безумные взрывы страсти, ее слова не проникали так в самую глубь его души, не трогали его, не приводили в такое смущение.
Он чуть не остановил ее возгласом: „Не нужно!.. Не говори так!“
Слезы подступили к глазам, он их уже ощущал в углах, и губы вздрагивали… Жалость к ней росла, жалость сродни той, какая пронизала бы его у постели умирающего или человека, приговоренного к смерти, в ту минуту, когда он прощается с жизнью и хватается за нее последними хватками отчаяния сквозь усиленный подъем духа.
Но больше ничего не было в сердце – он это сознал бесповоротно.
– Сима, – заговорил он нетвердо, боясь расплакаться, – ты меня тронула, как никогда… В любовь твою верю…
– Веришь! – вскричала Серафима и выпрямила стан. Глаза заблистали. Лицо мгновенно озарилось.
– Верю, – повторил Теркин и отвел от нее взгляд. – Но я прошу, умоляю тебя… Не насилуй моей души… Назад не вернешь чувства…
Докончить у него не хватило жестокости.
– Да-а, – протянула она глухо и поникла головой. Руки тотчас же опустились, и опять она уперла их ладонями в траву. – Я знала, Вася… могла предвидеть… Вы, мужчины, не то, что мы. Но я ничего не требую! Пойми! Ничего!.. Только не гони. Ведь ты один… свободен… Если ты никого еще не полюбил, позволь мне дышать около тебя! Ведь не противна же я тебе?.. Не урод… Ты молодой…
