Петр Дмитриевич Боборыкин
Василий Теркин
Кузьмичев вынул часы, тряхнул своей курчавой головой и сказал:
– И весьма!
Аршаулову Теркин помог подняться. Они все вчетвером сели в тарантас и по узковатой дороге шажком пустились к реке.
Там Теркин крикнул кучеру: "стой!" – и начал прощаться с Аршауловым и капитаном.
– А вы как же? – спросил Кузьмичев.
– Я пешком добреду до перевоза. На пароме перееду. Антон Пантелеич проводит вас до Заводного. Ну, дорогой Михаил Терентьевич! в добрый путь!.. На пароходе не извольте храбриться. Как семь часов вечера – в каюту… Капитану я строго-настрого вменяю в обязанность иметь над нами надзор. И в Самаре не извольте умничать – противиться лекарям… Пейте бутылок по пяти кумысу в день – и благо вам будет.
– Слушаю! – с смешливой кротостью выговорил Аршаулов. – Досадно, ужасно досадно, что не удастся расписаться в книге "по женихе" или "по невесте".
– Ну, мы наверстаем! – сказал капитан. – Через годик, а может, и раньше на крестины попадем.
– Всенепременно! – пустил Хрящев в ход свое любимое слово.
Все рассмеялись.
– Нарочно прибегу! Вот на "Батраке" же, – заговорил с усилием Аршаулов, и в его блестящих зрачках тяжкобольного заиграла уверенность, что он будет пить шампанское на этих крестинах.
Теркин поглядел было на него, но тотчас же отвел глаза.
"Бедняга! – подумал он. – Хорошо, если до Самары-то тебя доставят".
То же подумали капитан и Хрящев.
– Ну, трогай! Путь добрый! – кричал Теркин, стоя на рассыпчатом грунте прибрежной дороги, и замахал рукой.
– До свидания, Василий Иваныч! Спасибо вам, большое спасибо! – долетели до него хриплые, прерывистые звуки голоса Аршаулова.
– Пошел! – пискнул Чурилин и снял картуз.
"Болезный!" – подумал Теркин крестьянским словом, каким, бывало, его приемная мать жалела его, когда он, мальчиком, заболевал. Но ему отрадно стало от этого, – конечно, предсмертного – свидания с Аршауловым. Ничто не сокрушило веры энтузиаста: ни последний градус чахотки, ни та вечная кладенецкая сумятица, про какую он сейчас так самоотверженно и пылко высказался.
Без чванства и гордости почувствовал Теркин, как хорошо иметь средства помогать горюнам вроде Аршаулова. Без денег нельзя ничего такого провести в жизнь. Одной охоты мало. Вот и мудреца лесовода он пригрел и дает полный ход всему, что в нем кроется ценного на потребу родным угодьям и тому же трудовому, обездоленному люду. И судьбу капитана он обеспечил – взял его на свою службу, видя что на того начали коситься другие пайщики из-за истории с Перновским, хотя она и кончилась ничем.
Деньги!.. Они будут у него всегда, и все больше и больше их будет. Не глупая удача, а что-то в нем самом сулит ему это. И находятся же такие суесловы, что требуют одного личного ручного труда. Что бы он сделал мужицкой работой хоть бы для Аршаулова?
– Ха-ха! – рассмеялся он и замедлил шаг.
Ему показалась впервые эта проповедь такою юродивою, что он даже не огорчился.
Взгляд его упал на синеющий вблизи плес реки, далее – на темную стену заказника и повернул вправо и назад, к нагорному берегу, где за полверсты виднелись парк и усадьба.
Спасти великую реку от гибели, положить предел истребления лесных богатств… Поди!.. Добивайся этого ручной работой одного человека!
– Ха-ха!..
Теркин встал лицом к реке и вдруг глубоко задумался.
Там, в усадьбе, его невеста. Неужели он в ней нашел свою желанную?.. Кто знает! Да и к чему эта погоня за блаженством? Лучше он, что ли, своего отца, Ивана Прокофьича? А тому разве был досуг мечтать о сладостях любви? Образы двух женщин зашли в его душу: одна – вся распаленная страстью, другая, в белом, с крыльями, вся чистая и прозрачная, как видел он ее во сне в первую ночь, проведенную с ней под одною кровлей… Живи Калерия – она бы его благословила…
Глаза его стали влажны.
Он поднял голову и радостно оглянулся кругом, прислушиваясь к бодрящему шепоту великой реки.
