Вячеслав Шишков
Емельян Пугачев, т.2
3
Ранним утром 21-го ворота крепости распахнулись. Войска с воеводой Пироговским и прочими офицерами, а также духовенство и вся масса горожан при колокольном звоне вышли из пригорода с крестным ходом, с хлебом-солью. Обезоруженные солдаты, распустив по плечам длинные волосы, уныло шли с боевым знаменем.
Вдали показался со свитой Пугачев.
Огромная толпа, предшествуемая духовенством, вразноголосицу пела: «Спаси, Господи, люди твоя». Гвардии сержант Анцыферов нес пред собой запрестольный слюдяной фонарь с зажженной свечой; кашляя и посовываясь носом, он тоже подпевал за толпой дребезжащим старческим баском: «Побе-еды благоверному императору нашему Петру Фео-о– доровичу на супротивные твоя да-а-руяй!» А шедшая впереди старушонка, забыв наставление попов, по старинке верещала фистулой: «Благоверной государыне нашей Катерине Алексе-е-евне...» Сержант крикнул: «Дура!» – и, поддав ей коленом «киселя», надсадно и зычно, чтобы все слышали, запел: «Императору нашему Петру Федоровичу...»
– На колени, братцы! Шапки долой! – раздались голоса.
Все стали на колени. Тучный, в золотых ризах, протопоп, с крестом и Евангелием в руках, опустился возле воеводы, прямо в пыль.
Тихим шагом подъехал Пугачев, взглянул хмуро на лежавшую у ног своих толпу. Под взором его жители сникли, многих прохватила дрожь; в страхе ждали, каким судом осудит их грозный царь.
Только ребятишки бесстрашно столпились возле нарядного всадника. Две собачонки, побольше и поменьше, яростно облаивали царского коня. Проворный казак Ермилка ловко поддел на пику лохматую дворнягу и швырнул через плечо, а ребят разогнал, помахивая плеткой.
Начальник гарнизона майор Скрипицын, униженный и растерявшийся, скомандовал преклонить знамя. Пугачев милостиво взглянул на майора, громко проговорил:
– Бог и государь прощают тебя. Ежели будешь верно служить мне, награждение примешь... Белобородов! Шпагу не отымать у его. Что касаемо остальных офицеров – отнять!
Пугачев слез с коня, приложился ко кресту и приказал – солдат и жителей привести к присяге, воинскую команду отправить в лагерь, солдат остричь в кружальце, одеть по-казацки, в крепости забрать все ружья, порох, пушки, а крепость сжечь.
В этот миг тарарахнул с крепостной стены пушечный выстрел. За ним – другой... Картечь трижды метко стегнула по толпе. Начался переполох, крики: «Измена!» Старый сержант бросил фонарь в пыль, со стоном свалился. Вместе с ним упало с десяток жителей Осы. Сидевший на коне Остафий Долгополов, ахнув, пронесся прочь, сослепу налетел на всем скаку на всадника-башкирца, перемахнул через голову своего коня и ляпнулся в кусты.
Пугачев вскочил в седло, насупил брови, обернулся к своим, махнул рукой. Башкирцы и казаки бросились к крепости. Унтершихтмейстер Яковлев, а с ним два престарелых солдата, отказавшиеся пойти на поклон к «злодею», были захвачены на крепостной стене, у дымящихся пушек. Их тут же подняли на пики.
Крепость запылала в трех местах. Начался вольный грабеж пригорода.
Вернувшись в ставку, Пугачев произвел майора Скрипицына в полковники.
– Ведомо мне, что ты стоял за сдачу крепости без бою. Из твоих солдат я Божией милостью делаю Казанский полк. Ты будешь командиром...
Бывший тут подпоручик Минеев, завидуя внезапному возвышению Скрипицына, мстительно посверкал глазами на своего обидчика.
Наутро были собраны яицкие казаки с башкирскими старшинами. Пугачев объявил им:
– Ну, детушки! Получил я с нарочным от наследника, от сына своего великого князя Павла Петровича, богатые дары с письмом. Назначает он мне свиданьице на Волге. Многое множество войск у него. А посему мы, Божией милостью, решили сегодня же выступить во город во Казань со всем воинством своим верным.
Под вечер, когда крепость вместе с церковью догорала, забили барабаны, затрещали трещотки, с гиком рыскали по стану вестовые – пугачевцы выступили походом вдоль реки.
Ни офицерам, ни даже Скрипицыну верховых лошадей не дали, их рассадили по отдельным повозкам, за ними негласный учинили надзор. Погода стояла отличная. Скрипицын верст пять прошел пешком. Он видел, что у вольницы мало дисциплины: башкирские толпы слабо вооружены и плохо обучены, у мужиков рогатины, топоры да вилы, дороги убойные, в походе полная неразбериха, тыл брошен на произвол судьбы, лишь пугачевское имущество да свитские «дамы» в карете воеводы и сам Пугачев сопровождаются сильным отрядом яицких удальцов-казаков. Скрипицын пред походом приметил, как выгоняли нагайками пьяных бражников из оврагов, из кустов, как вышибали днища у бочонков с вином, – крики, перебранка, гвалт... Нет, какое же, к черту, войско это! С таким войском долго не погуляешь.
Сердце Скрипицына сжималось. Да, прав был воевода Пироговский: Оса могла продержаться некоторое время, а там подоспел бы Михельсон. И вечная память офицеру Яковлеву.
– Где полковник Скрипицын? Эй, где полковник Скрипицын? – продираясь чрез встречные толпы, ехал ординарец Пугачева, губастый казак Ермилка, в поводе у него незаседланный конь.
– Здесь я. Что надо?
– Господин полковник? – подъехал к Скрипицыну Ермилка, широкая рожа его растеклась в улыбке. – Его величество приказал вас сыскать, все ли вы в добром здоровье, и пущай, говорит, на конь сядет да со свитой вместях едет.
Скрипицын с неохотой залез в седло и поехал с казаком подле дороги, лесом. Казак спросил:
– Ну, глянется ли вам здеся?
Скрипицын посмотрел в хитрые глаза Ермилки, подумал: «Подослан, черт... выпытывает» – и ответил:
– Порядку маловато. Я государю служить стану верой, правдой и, ежели дозволено будет, порядок наведу.
Ермилке понравился ответ, он был искренне рад, что в их войске, слава Богу, имеется теперь всамделишный вояка-полковник. Курносый Ермилка утер ладонью рот, опять заулыбался, хвастливо сказал:
– Ха! Да это ж мы просто переезжаем, тут всячинки с начинкой. А вот вы ужо на деле поглядите нас... Мы на драку лютые!..
Впереди во много глоток заорали:
– Стой! Стой!
Скрипицын вымахнул из леса и поскакал вперед. На круто спускавшейся дороге – треск, грохот, черная ругань, лошадиный визг. Многочисленные кони, впряженные в тяжелые орудия, карьером мчались с кручи, сшибали друг друга, путались в постромках. Пушки, на резком повороте, одна за другой кувыркались под скалистый обрыв, увлекая за собой лошадей.
– Стой! Держи коней! Тормози! Руби постромки! – что есть силы закричал Скрипицын.
Люди лавой бросились напересек остальным, мчавшимся с горы орудиям и, не щадя себя, кой-как остановили лошадей. Пять человек затоптано тут было насмерть, с десяток изувечено. А под откосом – вверх колесами четыре чугунные пушки и мортира. Две лошади раздавлены, многие с перебитыми ногами, с распоротыми животами жалобно стонали, повизгивали. Их пристрелили. Скрипицын созвал своих людей, и под его умелой командой пушки волоком потащили вдоль реки к низменному берегу. Прискакал второй ординарец:
– Чего стряслось? Пошто стреляли?
– А вот, гляди! Коней покарябали.
Узнав от ординарца о случившемся, Пугачев нахмурился, повернул жеребца, хотел сам наводить порядок, однако передумал.
– Кто вожатый? Подать сюда вожатого, – приказал он, а красотке Василисе пригрозил нагайкой за то, что не вовремя при всем народе по-нахальному подмигнула ему из экипажа.
В той же карете с красотками торчал на облучке Остафий Долгополов. Видом был он несчастен и жалок: ссутулился, шею втянул в плечи, голову обмотал тряпицами, уши и левую ноздрю заткнул куделью, дабы в мозги не проникла дорожная пылища. Голосом умирающего он повествовал свитским девкам, как поранен был под Осой двумя картечинами, из коих одна ударила ему в грудь и, как черт, отскочила от святого нательного креста, другая прошибла череп и благополучно вылетела вон. Дамы, подпрыгивая, хохотали, били в ладоши.
– Ах, какой вы, папаша, веселенький!..
Сзади кареты, на поповских дрогах – колокольчик под дугой – двигалась семья атамана Белобородова: жена Ненила и малые девчонки – Авдотья с Марфочкой. Белобородов вывез их из родного села Богородского. Жена недавно прислала в стан гонца, велела сказать мужу: «Пущай забирает нас к себе: жили вместе и умирать будем вместе». Девчонки с любопытством посматривали вокруг, сосали леденцы, царь-батюшка подарил им целое лукошко сладостей, а Марфочке – цветистый полушалок.
Впереди отряд казаков высокими голосами, под удары тулумбаса, заливисто пел боевую песню. А с противоположного берега плыли поперек реки в челнах, в лодках и на саликах сотни крестьян. Сняв войлочные шляпы и поднявшись дыбом, они кричали:
– Эй, надежа-осударь! Прими нас, отец! Эй, где ты, кормилец?..
Привстав на стременах, Пугачев махал им шапкой:
– Здорово, детушки. Я здеся! Ладьте к берегу. Айда за мной!
Емельян Иваныч сразу повеселел, и, когда рыжебородый вожатый подъехал к нему с повинной (голову вниз, без шапки, губы силятся что-то сказать – не могут), Пугачев только и всего что огрел его крест-накрест нагайкой да сквозь зубы прошипел:
– Прочь с глаз моих!
Вожатый, виновник катастрофы, поеживаясь, нахлобучил шапку и нырнул в толпу. А Пугачев обернулся к Скрипицыну. Тот подъехал, взял под козырек.
– Вольно, полковник! – скомандовал Пугачев. Ехали они рядом, голова в голову. – Спасибо мое царское тебе, полковник, что стараешься. Доложили мне, что пушки, кои под гору дураки мои кувырнули, поднял ты и опять на колеса поставил. Спасибо, спасибо!
– Рад стараться, – глухим голосом, без всякого подобострастия, ответил Скрипицын.
Ночевали в лесу, на берегу Камы, вблизи Рождественского завода. Приплыла из-за реки заводская депутация (расходчик Иван Кондюрин да четверо рабочих), поклонилась пудом сотового меду: рабочие ждут, мол, царя-батюшку к себе в гости.
Ночь была светлая, теплая. От леса шел хвойный дух. Рыбаки старались наловить к царскому столу рыбы. Всюду костры, шорохи, выкрики, звяки. Ржали, всхрапывали кони, жировали на сочной лесной траве. Пятнадцать пушек сгружены в одно место, задернуты дерюгами. Возле пушек часовые, чуть подальше – палатка начальника артиллерии Федора Чумакова. Бледная северная ночь опоила блаженным сном всю пугачевскую вольницу. Тишина. Высланные во все стороны дозоры охраняли людской покой.
Вновь произведенный полковник Скрипицын, несколько часов тому назад присягнувший Пугачеву, лежал под сосной на войлочном потнике, глядел в небо. На его сухощавом скуластом лице выражение крайней подавленности. Да, ему не до сна теперь. Он – предатель, он – клятвопреступник, он не воин, не защитник российского престола, попросту – подлец. На глазах у него злобные слезы, зубы скоргочут, как во сне у болящего глистами. Да, да, надо отыскать своих... Он вскакивает, озирается по сторонам.
– Господин майор, – слышит он негромкий, но внятный окрик.
Он передергивает плечами, придерживая шпагу и пригибаясь, идет на голос, садится рядом с капитаном Смирновым, тут же молодой офицер Бахман. Скрипицын говорит:
– Давайте ляжемте, будет удобнее и не столь заметно. Хорошо, что вы близко. А не знаете, где Пироговский и Минеев?
– Я здесь, – выдвигается из полумглы низенький сутуловатый подпоручик. – Здравствуйте, господин полковник, – говорит он.
– Простите, Минеев, я не полковник, а майор.
– Но вы же сегодня произведены...
– Бросьте, Минеев! Вы на меня все еще сердитесь, да? Простите, пожалуйста. Сами понимаете, долг службы, а вы тогда, в крепости, при всем народе: Петр Федорович – царь. Теперь сами видите, какой он царь. Ложитесь, Минеев, потолкуем.
– Да я змей тутошних боюсь, я постою.
– Чего ж бояться змей? – озлобленно, как бы издеваясь над собою, говорит Скрипицын. – Мы сами змеи...
– Да, змеи. Однако можем и орлами стать... От нас зависит, – двусмысленно говорит Минеев и садится.
Вздрагивающим голосом Скрипицын дает оценку того положения, в которое они все, по малодушию своему, попали.
– Исхода нет. Мы погибли, – безнадежно шепчет он.
Томительное молчание. Капитан Смирнов сказал:
– Есть два выхода: бежать или пулю в лоб...
– Тсс... потише, – предостерегает его Скрипицын. Вблизи проехал дозор из трех казаков. – Ха, бежать! Разве не видите? Нас караулят. Да и куда? В Осе пугачевский отряд, а в лесу, в степи да всюду, всюду рыщут башкирцы и восставшие смерды...
– Мне сдается, – зашептал Смирнов, – Михельсон вот-вот нагонит Пугачева и расколотит его в прах. Куда мы, изменники, денемся? Ну, куда?
– Нет, господа, – привстав и опираясь рукой о землю, с взволнованной решимостью сказал Скрипицын. – До такого позора нам не дожить. Совесть замучит. Да лучше башкой о камень...
У подпоручика Минеева на бритых губах чуть приметная улыбка.
– А выход есть, – тенорком проговорил молодой Бахман и тоже приподнялся. – Надо написать казанскому губернатору... Так, мол, и так... Предупредить об опасности...
– А знаете?.. – ткнув офицера в плечо, вскричал Скрипицын и тотчас зажал себе ладонью рот. – А знаете, Бахман, я тоже об этом думал, ей-Богу, клянусь вам, – возбужденно шептал Скрипицын. – Значит, решено? А я сумею собрать своих солдат в кучу, и, когда начнется бой, мы ударим пугачевцам в тыл. Так и напишем губернатору...
– Да, но с кем и как послать? – уныло спросил капитан Смирнов, вздохнул и задвигал морщинами на лбу.
– Ну, об этом не сумневайтесь, – сказал Скрипицын. – Этим письмом, буде оно дойдет до губернатора, мы облегчим свою вину.
– Хм, – хмыкнул подпоручик Минеев и нервно потянулся, кости в суставах хрустнули. – Напрасно, господа, делаете себе иллюзию. Какие бы письма мы ни выдумывали, как бы кулаками себя в грудь ни били, все равно все мы будем преданы суду. И, поверьте, пощады нам не будет...
– Следовательно? – посунулись все к Минееву и шумно задышали.
– Выход из сего предоставляю сделать вам самим, – голос Минеева вздрагивал, в глазах неприязненный блеск.
– Пулю в лоб? Бежать?
– Нет, – ответил Минеев.
– Ну, так что же, говорите.
Вести спор и раздумывать было некогда. Обстановка требовала действий. Да к тому же и Минеев от прямого ответа уклонился.
Рапорт губернатору Бранту составили короткий, «с приложением к оному двух его, Пугачева, злодейских, о преклонении к нему народа, указов». Рапорт подписали майор Скрипицын, капитан Смирнов, подпоручик Бахман.
4
Следующим утром пугачевцы двинулись в путь. Из-за реки, с лесных дорог, с боков, навстречу продолжали валить толпы конных и пеших мужиков, спрашивали встречных-поперечных:
– Где царь-батюшка? Мы, братцы, к вам... Господ своих порешили под метелку. Вот, всей гурьбой. Послужить желательно... Веди к царю, указывай! Челом бьем.
Так множилась вольная мужицкая рать Емельяна Пугачева.
К обеду войско подтянулось к переправе.
У берега красовались чисто струганные «коломевки», плоты, лодки, великое множество челнов, весь берег у Рождественской пристани кишмя кишел ожидавшими государя крестьянами. Горели костры, варилось в котлах пиво. Много раскинутых холщовых палаток. Бабы, девки, ребятишки, распряженные телеги с лесом поднятых оглобель.
Пугачев к народу не спустился. С высокого взлобка он осматривал в подзорную трубу всю переправу (опорой для трубы служило плечо низкорослого подпоручика Минеева), сказал:
– Кажись, дивно хорошо, посудин много, и погодье задалось доброе... Ну, наперед поснедать надо, а уж после того... Эй, стряпухи, накрывай скатерти в холодке, на травке под сосной... – Пугачев был весел, скреб обеими пятернями густоволосую, давно не мытую голову. На взлобке они – вдвоем с Минеевым. – Ну, как, ваше благородие, служишь?
– Служу, ваше величество, – стукнув каблук о каблук, вытянулся Минеев.
– Служи, брат, служи, ништо... Бывало, как на престоле сидел, многих вот таких молодчиков, как ты, в чин производил. А иным часом на другого и притопнешь, и оплеуху дашь... Служи, брат, служи. Ась?
– Я завсегда верой и правдой, – козырнул Минеев; глаза его вдруг заискрились решимостью, губы стали кривиться. – И дерзну доложить вам... одну неприятность... с полковником Скрипицыным...
– Царская палатка готова! – под самое ухо Пугачева заорал подбежавший верзила-казак в бараньей шапке. – Так что пуховики взбиты, мамзели нарумянились, рыбаки живых налимов принесли...
Вздрогнув от громоносного крика, Пугачев сердито отмахнулся:
– Пошел! – и, нахмурив брови, глянул в смущенные глаза Минеева. – Ну-ну, толкуй: какая еще там неприятность?
Минеев оглянулся, поближе подступил к Пугачеву и тихо, с волнением, забормотал:
– Государственная измена, ваше величество. Скрипицын, Смирнов и третий, немчик, написали казанскому губернатору поносное письмо с изветом на вас, ваше величество.
Пугачев прищурил правый глаз и зло погрозил Минееву искривленным пальцем:
– Ну, смотри, офицер: Скрипицын в военном деле знатец, к тому же старается... Ежели на Скрипицына ты облыжно показал, – вот эту елку видишь? На ней и закачаешься...
– Верьте мне, государь. Я вам пригожусь. Я всю Казань, как свои пять пальцев... Имею свои соображения, как быстро взять ее.
– Ты богат, поди? Деревни, поди, есть? Сердце, поди, поет, что царь дворян зорит?.. А как вас, супротивников, миловать-то?
– Из бедных я, государь, ни деревень у меня, ни денег... Мне терять нечего... Я из самого низкого, убогого шляхетства.
Пугачев быстро ушел в палатку. «А что, ежели Скрипицын уничтожил письмо или успел его отправить? Ведь он шушукался с целовальником и с голицынским приказчиком?» Минеева бросило в жар и в холод. «Что сделал, что сделал я! – мысленно повторял он, прикрыв лицо ладонью и бессильно повесив голову. Он чувствовал, как ноги его начинают трястись, сердце сжимается. – Но ведь я же обдумал все, я же сознательно. Это не мальчишеский порыв, а так и надо было».
И, как молния, вломилась в душу дерзость, разгоряченную голову охватил азарт игры в жизнь и смерть...
– К черту! Держись, Минеев Федька! – с задором выкрикнул он. – Либо в герои, либо на виселицу.
...Трех оговоренных офицеров нашли не вдруг. Их привели под конвоем. Пугачев кончал с атаманами под сосной обед. Стол был прост: тертая редька с квасом, налимья уха, гречневая с медом каша. Вдовица Василиса в венке из полевых цветов шелковым платочком обмахивала ему взмокшее лицо.
Было очень жарко, душно, от земли подымалась испарина. Пугачев восседал на пуховых подушках; он в беспоясой, мокрой от пота желтой рубахе с расстегнутым воротом, в широких штанах.
Офицеры со связанными назад руками стояли возле. Молоденький Бахман дрожал. Полуплешивая голова капитана Смирнова поникла на грудь, безжизненными глазами смотрел он в землю; земля вся в хвоях, мураши бегают, рогатый жук ползет. Майор Скрипицын как бы не в себе, белобрысые брови его нахмурены, покрасневшие от бессонницы глаза смело и ненавистно глядят в лицо Пугачева.
От места переправы сбегались крестьяне на любопытное зрелище. Яицкие казаки кольцом окружили царскую ставку, никого не пропускают. Дежурный Давилин передал Пугачеву отобранный у Срипицына пакет с двумя манифестами. Емельян Иванович послюнил пальцы, развернул письмо, приготовился читать. Рядом сидевший с ним Чумаков шепнул ему: «Вверх ногами держишь». Пугачев перевернул письмо, нахмурился и, водя взглядом по строкам, стал шевелить губами. Затем ткнул Чумакова локтем, сказал ему:
– Да-а, зело похабно написано. Измена... – и крикнул: – Секретарь! Дубровский! Где ты? Читай само громко.
Алексей Дубровский, в новой казацкой одежде, с подобострастием принял бумагу из царских рук и начал внятно вычитывать.
– Так-так-так, – протянул Пугачев, – хорошо, сукины дети, пишут, складно! Все, что ли? Та-а-к... Подпоручика Минеева сюда!
– Я здесь, ваше величество, – выдвинулся вперед Минеев.
Он дрожал всем телом, был бледен, как мертвец.
– Жалую тебя, подпоручик Минеев, чином подполковника. Дубровский, слышишь? Чтоб моя Военная коллегия написала о сем именной указ. – Затем Пугачев наскоро отер подолом рубахи пот с лица и обратился к связанным: – Что ж, сволочи, в ступе вас, змей ползучих, истолочь али живьем изжарить? (У Смирнова вдруг ослабли ноги, он как-то боком повалился на колени, побелел.) Ну, Скрипицын, полковник мой, недолго же ты послужил мне. А ведь я тебя и в князья мог произвесть... – Голос Пугачева, как это ни странно, звучал теперь мягко, глаза подобрели. Минеев неприятно поежился, а Белобородов с Перфильевым поняли, что недаром атаманы за обедом втолковывали царю, что Скрипицын – полковник дельный, опытный, что он может принести еще им большую пользу. Да и сам Пугачев не особенно-то обескуражен был обнаруженным письмом: хоть сто писем посылай губернатору, все равно Казань будет взята. – Ах, Скрипицын, Скрипицын, – сожалительно качал Пугачев головой. – Ведь мне доведется лишить тебя полковничьего чина. Уж не взыщи... И как ты мог умыслить этакое против государя своего! Ась?
– Какой ты мне государь! – громко сказал Скрипицын.
Пугачев в изумлении открыл рот, выпучил глаза, откинулся спиной к сосне.
А Белобородов в досаде махнул рукой, буркнул: «Пропал, дурак» – и отвернулся.
– Ты вор и обманщик, – возвысил Скрипицын голос. – Ты преступник государственный. Ты...
– Замолчи! – Пугачев вскочил, весь затрясся, швырнул в Скрипицына горшком с кашей.
Скрипицын плюнул в него и закричал:
– Солдаты, казаки, мужики! Чего смотрите на врага государыни?! Вяжите его!
Пугачев в бешенстве выхватил из-за пояса Чумакова нож, кинулся к Скрипицыну, чтоб поразить его, но тот увернулся, Скрипицына сгребли в охапку. Пугачев бросил нож, лицо его стало багровым, он закричал резким, как свист стрелы, визгом:
– Вздернуть! Вздернуть! Немедля!
Мужики прорвали цепь, хлынули к связанным, чтоб расправиться с ними. Казаки ощетинили пики, гнали толпу прочь. Беспоясый, босоногий Пугачев, едва дыша от приступа ярости, спешил в свою палатку. Никто еще не видал мужицкого царя в таком исступлении.
Скрипицын, Смирнов и Бахман повешены были на двух тихих соснах-близнецах. По указанию Минеева были схвачены приказчик Клюшников и целовальник. Минеев обвинил их в знании и сокрытии предательского умысла Скрипицына.
Вновь прилепившиеся к пугачевцам крестьяне, видя впервые, как вешают людей, испуганно похохатывали.
А дед Агафон, пришедший с народом из села Сайгатки, чтоб пристать к воинству батюшки-царя, пожалел казненных, перекрестился, прошептал: «Упокой, Господи, их душеньки», взмотнул бородой и плаксиво сморщился.
– За что же это их, сердешных? – утирая слезы, спросил он пробегавшего мимо казака.
– За шею, дед, за шею! Что, жалко господ-то?
– А чего их жалеть, – испугался Агафон и замолчал.
Казак запустил руку в правый карман штанов, вытащил горстку медных денег, запустил руку в левый карман, вытащил алую ленточку.
– На, старинушка. Поди, внучка есть алибо сноха молодая?.. Видел ли государя-то нашего?
– А к чему мне его видеть-то? Царь и царь...
Он поблагодарил казака, закинул за плечо кошель и потащился по лесной тропке в обратную дорогу.
На следующий день, чем свет, войско стало переправляться через Каму. Все обошлось благополучно. Утонуло лишь несколько лошадей, две негодные пушки да человек десять пьяных мужиков.
Переправой артиллерии руководил сам Емельян Иваныч. Отъезжая от берега в дальный путь, он в последний раз взглянул на сосны, где смирнехонько висели казненные им офицеры. Взглянул и тяжело вздохнул.
