Анастасия Орлова
Блад: глубина неба
Механические птицы
73-й год эпохи тридия
Он пришёл. И на следующий вечер, и через день, и через два. Началась череда изнурительных тренировок, на которых у Винтерсблада ничего не получалось. Через пару недель он догадался взять в левую руку кортик – в помощь сабле, и тогда дело пошло веселее. Но Тен всё равно расправлялась с ним играючи, а он уставал так, что едва мог доползти до своей койки. Погоняв его таким образом месяц, она наконец-то начала объяснять технику боя.
– Смотри, показываю, – говорила, забирая у Блада саблю с кортиком и вручая ему свой стальной веер, – ты делаешь так и оставляешь мне лазейку здесь. Видишь? Если чуть изменишь наклон лезвия, а кортик уведёшь сюда, – демонстрирует медленно, чтобы было понятно, – закроешься полностью, а потом развернёшься, – до конца выпада ещё далеко, но Блад уже понимает, что кортик полетит ему в ухо, – и вуаля! – Остриё легонько клюёт его туда, куда он и предположил. – Понял?
Он кивает.
– Научишься работать против крыльев – никакой штык или сабля тебе будут не страшны, – Тен улыбается глазами.
– Нельзя было сразу всё объяснить, а не мучить меня предыдущие недели?
– Нельзя. Я даю тебе то и тогда, что и когда ты готов принять. Слушал бы ты меня так внимательно, как сейчас, с прежней своей самоуверенностью? С верой в то, что ты сам найдёшь решение и наставник тебе для этого не нужен?
Блад не ответил, лишь мрачно взглянул на Тен, возвращая ей её оружие.
– Давай попробуем, – командует она, и Блад делает всё так, как она ему показала, но его кортик, вместо того, чтобы затормозить у её виска, проваливается в пустоту, а сам Винтерсблад чувствует остриё пера у основания своего черепа. – Но можно и так. – Тен чуть надавила на веер, оставив на коже Блада маленький прокол.
– Это нечестно, ты показала совсем другое!
– А ты разве спросил, есть ли у меня варианты ухода от такого выпада? Попросил меня показать их?
Блад упрямо молчал, уже догадываясь, к чему она ведёт.
– Так может быть, ты сам виноват в том, что у тебя сейчас ничего не вышло? Но обвинить другого в нечестности, конечно, проще, чем спросить совета или, помилуй боги, обратиться за помощью. Верно?
– Ты не дала времени подумать.
– Всё равно ничего бы не придумал. Ты всё никак не усвоишь главный урок: не стоит записывать во враги весь мир, включая своих союзников – одному против всех не выстоять. Ну что, хочешь о чём-нибудь меня попросить, или продолжим?
Не ответив, Винтерсблад повторил выпад и полетел вверх тормашками, опрокинутый очередным незнакомым приёмом. До блеска начищенный сапог Тен упёрся ему между ключиц и не позволил встать.
– Подумай пару секунд, – сказала Тен и не глядя отбила стальным веером занесённую Винтерсбладом саблю, выбив её из руки.
– Да ты издеваешься! – воскликнул он, распластавшись на залитом жёлтым светом полу грузового отсека.
74-й год эпохи тридия
– Да ты издеваешься! – выкрикнул отброшенный к стене Блад. Лезвия одного из стальных крыльев Тен вошли в стенку по обе стороны его шеи, оставив на коже неглубокие порезы. – Ты хоть раз так делала? Метала их хоть когда-нибудь – в бою или на тренировке?! – Он дёрнул веер, пытаясь освободиться из ловушки, но тот слишком глубоко засел в деревянную обшивку. – Я не был к этому готов. Даже не знал, что так можно!
– Теперь знаешь, – спокойно ответила Тен, вытаскивая из стены веер, – ты не оставил мне выбора, пришлось действовать вне правил. – Она сложила крылья и надела китель, давая понять, что занятие окончено.
– Что-о? – не понял Винтерсблад. – Что значит – «не оставил выбора»? – Он заступил ей дорогу к выходу.
– То и значит. Поражение для меня не выбор. – Тен отстранила его с дороги и пошла прочь.
– То есть ты с двумя веерами едва не проиграла мне с саблей и кортиком? Серьёзно?!
Она не ответила и даже не оглянулась, лишь шутливо помахала ему пальцами над своим плечом, прощаясь.
75-й год эпохи тридия
– Да ты издеваешься! – выдохнул Винтерсблад, глядя на три окружившие его механические фигуры, с которых Тен только что сдёрнула чехлы.
Это были железные птицы, похожие на цапель, ростом выше Блада, с длинными заточенными клювами и крыльями, как веера Тен. У каждой был ключ, приводивший в движение механизм.
– Я должен противостоять этим чудищам один, с саблей и кортиком?
– Не один, – она вошла в круг птиц и расправила свои веера, – теперь мы будем работать вместе, а не друг против друга. В одиночку против них не выстою даже я.
***
– Нет, ты правда издеваешься! Этих птиц не одолеть и вдвоём. Сколько недель мы уже с ними пляшем, и никаких подвижек.
Блад и Тен лежали, пытаясь отдышаться, на полу малого грузового отсека, как и повалились – навзничь, голова к голове. Вокруг уродливыми громадами высились замершие механические птицы.
– Одолеем, – ответила Тен. – Просто мы ещё не научились работать достаточно слаженно.
– Да мы…
– Нет, Блад, даже не спорь. Нужно ещё лучше. А мы пока не настолько хорошо друг друга чувствуем.
Они помолчали.
– И как этому научиться? – Винтерсблад развернул к ней лицо.
Тен приподнялась на локте, иронично прищурилась.
– Ну-у… Есть один способ…
– О нет. – Блад сперва решил, что не на то подумал, но взгляд Тен не оставил ему вариантов.
– О да-а, – мягко протянула она, поигрывая бровями. – Не смотри так, я же не ритуал предлагаю и даже не интрижку. Всё для пользы дела, заодно и напряжение снимем – я изголодалась, ты наверняка тоже, а летать ещё долго.
– Нет, Тен, – уже серьёзно ответил Винтерсблад. – Нет.
Она замолчала, но вернулась к разговору спустя несколько дней. Ну как – вернулась… Схватила меня за задницу после тренировки. Так и застыли: я – по пояс голый, весь потный и перемазанный кровью, с полотенцем в руках, и она – близко, очень близко – глаза в глаза; сжимая мою ягодицу.
– Да ты издеваешься, – вздыхаю. – Про нас и так судачат, Тен.
– Тем более, – отвечает, улыбаясь глазами. Руку не убирает, медленно, всё настойчивей сжимает пальцы на моей заднице и так же медленно их разжимает, и снова сжимает. Чувствую, что сохранить хладнокровие будет непросто. – Без обязательств, Блад. Обязательств мне хватает на земле.
– Тогда я тебе зачем?
Её белая майка рельефы не скрывает, и воображение услужливо дорисовывает всё то, что я видел в ночь несостоявшегося ритуала.
– Сам знаешь. – Подступает вплотную и наверняка уже чувствует, как мой член упирается ей в бедро. – И хочешь того же. К чему отказывать себе в удовольствии?
Действительно, кому от этого станет хуже? Но ты же помнишь: «ни под кем не прогибаться». Наверняка помнишь, ведь ты ничего не забываешь. А сейчас пытаешься прогнуть меня, и хочешь именно этого, именно это тебя и заводит. Если бы хотела меня – вела бы себя иначе. Но я для тебя всё ещё твоя дрессированная сорока.
– И ты, конечно же, будешь сверху? – спрашиваю.
– Я и так сверху. Всегда, не только в койке. – Забирает у меня полотенце и отбрасывает его прочь. – Мы можем трахаться не лёжа, чтобы избежать всех этих «сверху-снизу».
– Мы можем вообще не трахаться, чтобы уж наверняка.
Подбираю свою рубашку и ухожу, спиной чувствуя её взгляд: чуть досадливый, но всё-таки довольный. Понимаю: теперь я для неё дрессированная сорока намного меньше, чем был до этого.
76-й год эпохи тридия
– Да ты издеваешься! – Винтерсблад без стука ворвался в кабинет Тен, и дремавшая на плафоне настольной лампы сорока испуганно подскочила. – Макги? Ты серьёзно?! После боя, выигранного благодаря мне, ты подаёшь бумаги на повышение Макги?!
Тен оторвала взгляд от своих бумаг.
– Я подала прошение о твоём награждении, – ответила с неизменным спокойствием, – и не переживай, твой подвиг не останется незамеченным: он уже во всех газетах.
– К чёрту награждение! Что толку с очередной медали? Я хочу повышение, я заслужил его задолго до этого боя. Мне уже двадцать семь, я что, так и буду до конца дней в капитанах?
Не мигая глядя на Винтерсблада, Тен выдержала паузу настолько долгую, что тот успел успокоиться.
– Я как твой наставник и командир хоть раз подводила тебя, делала глупости, была несправедлива? – спросила она.
– Никак нет.
– То есть, логично предположить, что я знаю, что делаю? Всему своё время, Блад. И твоему повышению тоже. Иди, свободен.
Она вновь склонилась над бумагами, но Блад, уже взявшись за дверную ручку, вдруг обернулся на Тен.
– Это же не месть за…
– Нет, – перебила Тен. – Но если ты передумал, моё предложение в силе, и сегодня ночью я свободна. – Она подняла на него лукаво смеющийся взгляд: не поймёшь, шутит или нет, но не улыбнуться в ответ невозможно, и Блад улыбнулся.
– Я доверяю тебе, Тен. Это насчёт повышения.
– В этом ты прав, уж поверь.
77-й год эпохи тридия
– Да ты издеваешься! – раздосадованно вздохнул Винтерсблад, откинув ткань, покрывавшую тела убитых, сложенные в малом грузовом отсеке. – Зачем?! Ты же знаешь, я в состоянии прикрыть тебя.
Под тканью лежал мёртвый Макги – полностью седой. Тен, лично составлявшая списки убитых, строго глянула на Блада.
– В этот раз ты бы не смог. Боги открыли мне… кое-что. Иначе было нельзя.
– Боги!.. Я хоть раз тебя подвёл? С чего вдруг ты решила, что именно сейчас я не справлюсь? – с горечью спросил он. – Даже если бы не справился – я бы успел закрыть тебя собой, – чуть тише добавил, а потом вдруг изменился в лице, словно о чём-то догадавшись. – Погоди, если Макги всё-таки мёртв, значит, я не справился? И без ритуала погибла бы ты, потому что я не смог…
– Потому что я закрыла тебя собой, Блад, – перебила его Тен. – Без ритуала погиб бы ты.
Винтерсблад не нашёлся, что сказать. С усилием потёр глаза, сжал переносицу пальцами, задумался. Спустя несколько глубоких вдохов посмотрел на Тен.
– Если ты можешь вот так спасти другого… Почему не спасла Медину?
– Боги открывают мне только мою смерть.
– И мою?
Глаза Тен печально улыбнулись.
– Только мою.
И тут он понял: боги открыли ей не его гибель, после чего она решила его спасти, нет. Она бы заслонила его собой не раздумывая – такую свою смерть она и увидела. И, всё наперёд зная, могла бы просто не рисковать собой. Могла бы, но не стала.
78-й год эпохи тридия
– Да ты издеваешься! – ахнула Тен, войдя в малый грузовой отсек.
На памяти Винтерсблада, она впервые выглядела потрясённой.
Он стоял посреди зала с саблей и кортиком в руках, по пояс голый, весь в крови, сочившейся из многочисленных порезов. Вокруг него предсмертно скрежетали уцелевшими шестерёнками разбитые механические птицы.
– Это всё ты… – проговорила она, окидывая взглядом место побоища, – …один?
– Я починю, – ответил запыхавшийся Блад.
– Ты идиот, майор, – сделала вывод Тен. – Самоубийца! В одиночку с ними не справлялась даже я.
Винтерсблад улыбнулся, тыльной стороной ладони стирая с подбородка кровь, и пожал плечами.
– Я справился.
– Попортил мне оборудование, – проворчала Тен, стараясь скрыть своё изумление и гордость.
– Я почи…
– Да ну тебя, – отмахнулась она, склоняясь над ближайшей птицей, – ты и штепсель от дросселя не отличишь. Пусть капитан пришлёт кого-нибудь из механиков.
***
– Спишь? – шёпотом интересуется священник, сам только что продравший слипающиеся веки.
– Нет, – отвечаю, – просто задумался.
– Эта девочка… Она была единственной, кого ты любил?
Я уже так далеко ушёл в своих молчаливых воспоминаниях, пока старик дремал, что не сразу соображаю: речь об Инеш. Молчу. Не знаю, что сказать. У меня никогда не получалось так легко говорить о любви, как это делал Асмунд. А сейчас не получается даже думать о ней. Но, вопреки этому, чувствую, как к горлу подкатывает история с Анной. Девочкой, поцеловавшей меня в душной, заваленной тряпьём кладовке позади приютской прачечной. Девочкой, которую я не забывал со своих шестнадцати и вновь встретил в двадцать девять. Значит, пришло время рассказать и эту историю. Повыдергать из себя оставшиеся нервы и уже спокойным, безучастным пойти на расстрел.
Анна
79-й год эпохи тридия
Стоял тёплый и ласковый июнь – самое приятное время для двухнедельного увольнения после полугода тяжёлых боёв и длительных полётов. Первые три дня своего отпуска Винтерсблад провёл в одном из лучших публичных домов Детхара, на четвёртый день заскучал и от нечего делать купил местную газету. Не читая, он пролистнул первую полосу, с которой на него смотрел его же фотографический портрет, быстро пробежал глазами вторую и третью. Не найдя ничего для себя интересного, уже хотел бросить газету в урну, как заметил среди объявлений четвёртой полосы нечто любопытное.
В Хадвилле – маленьком городке неподалёку от Детхара, где жила элита Траолии, а на лето снимали дачи богатейшие люди Бресии и (реже) Распада, – открывался конный клуб. Разумеется, устраивалось пышное празднество, но заинтересовало Винтерсблада не это. В честь открытия организовывались дружеские скачки среди любителей верховой езды. Требовалось записаться и уплатить пошлину участника; победителю обещался крупный денежный приз и бесплатное годовое членство в клубе. Он, хоть и давненько не сидел в седле, решил не упускать возможность приятно провести время и – чем чёрт не шутит, – может быть, даже выиграть главный приз. До Хадвилля было около двух часов езды по побережью; до открытия конного клуба оставалось чуть больше суток, и Блад, не задерживаясь, отправился на вокзал и взял билет на ближайший поезд.
Публика на перроне собралась представительная. Обеспеченные мужчины средних лет – банкиры или чиновники – путешествовали всем домом: с ухоженными жёнами, которые, несмотря на июньское тепло, кутались в дорогие меха; с детьми, одетыми со взрослым лоском, искоса поглядывающими на окружающих с детским любопытством пополам со взрослым презрением; с гувернантками, что крепко держали этих маленьких «взрослых» детей за руки; с горничными, выше головы нагруженными круглыми шляпными коробками; с флегматичными дородными кухарками, недовольно плетущимися в арьергарде процессий. Мужчины постарше, запакованные в дорогие модные костюмы и увенчанные благородной сединой, держали под локотки совсем юных, небесно красивых девушек: любовниц или, что чаще, – лучших и самых дорогих куртизанок столицы. Богатые юноши ехали отдыхать компаниями человек по пять и более, а незамужних девушек сопровождали престарелые компаньонки или нянюшки.
Блад в своей военной форме среди этого сборища выглядел, как чеснок в вазочке с клубничным десертом, но оглядывались на него не поэтому. Его узнавали. То и дело долетали женские шепотки: «Смотрите, а ведь это тот самый офицер – из газет! А в жизни-то он куда как симпатичнее! А какой у него кот, только посмотрите! Это ведь его кот?». Кукуцаполь, с достоинством воздев хвост к небесам, стоял у его ног: передние белые носочки рядышком, как по линеечке, задние лапки весьма изящно «зайчиком» (коленки вместе, мысочки врозь).
В белоснежных клубах пара, с оглушительными гудками подкатил состав, такой же нарядный, как и толпа на перроне. Винтерсблад занял очередь на посадку и почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Не такой, как остальные, ощупывавшие его уже минут пятнадцать. Этот взгляд был особенным: он не вызывал желания смыть его с себя холодной водой. Блад огляделся, отыскивая, кто же на него так смотрит. Он узнал её сразу, несмотря на то, что с их последней встречи прошло четырнадцать лет. Анна Рид, стоявшая у вторых дверей в тот же вагон, что и Винтерсблад, повзрослела и похорошела, но в целом изменилась мало. В невычурном, но явно дорогом платье, подчёркивающим тонкость и изящность линий её стана, в маленькой шляпке, приколотой к причёске, из которой выскользнуло несколько мягких каштановых локонов, она путешествовала в сопровождении строгой старушки с узким мышиным личиком и седыми волосами, до зеркальной гладкости зачёсанными в пучок. Скромное серое платье и чёрная шаль выдавали в той не родственницу или приятельницу, а нанятую компаньонку. Анна узнала Винтерсблада: он понял это по её глазам. Он хотел подойти, но она едва заметно покачала головой и страдальчески изломила тонкую бровь, указывая взглядом на компаньонку. Ясно, значит, старуха тут не для компании, а для надзора. Перед самой посадкой Анна оглянулась на него, мимолётно улыбнувшись, и в этой улыбке он прочёл тайное приглашение.
Пассажиры расселись по свободным купе, устроившись на мягких диванчиках, поезд дал гудок и тронулся. Блад в купе не пошёл: выждав у окна в проходе некоторое время, он отправился искать Анну.
На его удачу, она со старухой занимали отдельное купе, и второй диванчик оставался свободным. Анна, сняв шляпку, со скучающим видом прислонилась виском к деревянной оконной раме; её спутница обеими руками держала на коленях ридикюль и её суровый вид не оставлял сомнений в том, что за надзор ей заплачено, и много. Блад заглянул в купе, улыбнулся самой очаровательной из всех своих улыбок – старухе.
– Позволите, мадам? Кажется, свободных мест в вагоне больше не осталось…
Та, ещё крепче вцепившись в потёртую ручку своей сумки, недовольно поджала губы.
– Сочтём за честь, сэр, – ответила за неё Анна.
– Господину Уэлчу это не понравится, – проскрипела старуха, – а он платит мне за то, чтобы я доставила вас, мисс, в целости, сохранности и в срок!
– Господина Уэлча можно и не расстраивать такими мелочами, – мягко заметила Анна, – ведь господин офицер просто хочет доехать до своей станции и вряд ли задержит поезд или съест меня по дороге. Тем более – это сам господин Винтерсблад, герой Распада, вы разве не узнали его? Присаживайтесь, прошу вас, – сказала уже Винтерсбладу.
Старуха потемнела лицом, но ноги в чёрных заношенных башмаках подобрала, освобождая проход. Блад сел на диванчик, следом запрыгнул кот, с наслаждением потянулся и свернулся клубком, укрыв нос хвостом. Анна с напускным равнодушием отвернулась обратно к окну; её компаньонка с мрачным подозрением сверлила Винтерсблада взглядом; купе погрузилось в долгое муторное молчание. Блад глянул в окно и встретился глазами с Анной: она смотрела не на улицу, а на него в отражении стекла. Она чуть улыбнулась и незаметно ему подмигнула.
– Как зовут вашего зверя, сэр? – нарушила гнетущую тишину старуха.
– Его зовут Поль, мэм.
– Он очень крупный для обычного кота. Сколько в нём фунтов?
– Полагаю, около тридцати, мэм.
– Слишком крупный, – старуха неодобрительно покосилась на Кукуцаполя, – должно быть, на его прокорм уходит жуть как много мяса?
– Он отличный крысолов, – ответил Винтерсблад, и во взгляде компаньонки мелькнуло уважение.
– Вы едете в Хадвилль? – спросила она, и Анна едва заметно нахмурилась.
– Нет, – заметив это, соврал Блад, – я еду навестить друга. Выйду станцией раньше.
Старуха удовлетворённо кивнула. Остаток пути они провели в молчании, пока она любезно не подсказала Бладу, что поезд подходит к его станции, и Винтерсбладу с Кукуцаполем пришлось выйти в коридор. Поезд остановился, постоял минут семь и тронулся дальше, в Хадвилль. Блад остался стоять в конце коридора, у окна, подальше от купе старухи и Анны. Спустя недолгое время Анна вышла из купе и подошла к нему.
– Задремала, старая кошёлка, – улыбнулась она облегчённо и вместе с тем немного нервно, – если проснётся, скажу, что выходила подышать воздухом… – Она посмотрела на Блада, а потом вдруг обняла его. – Господи, Шентэл! – прошептала она в расстёгнутый ворот его кителя и отстранилась – так же быстро, как и до этого прильнула к нему. – Я читала о тебе! И до статей – я помнила… не забывала…
– Я тоже, – ответил Блад, и Анна улыбнулась, сверкнув повлажневшими глазами.
– Ты же в Хадвилль? – спросила она.
– Да, на открытие конного клуба. А ты?
Анна поморщилась.
– Домой… Старик Уэлч совсем болен, доктор рекомендовал ему перебраться в местечко потише Детхара, так что теперь мы живём в Хадвилле, – Анна невесело усмехнулась, – вещи перевезли ещё на прошлой неделе, его – позавчера, теперь и до меня очередь дошла. Вон, приставил ко мне сторожиху… Этот старый хрыч так боится, что я сбегу от него, что даже документы мои хранит в банковской ячейке!
– А ты пыталась? Сбежать?
В глазах Анны мелькнула злая искорка.
– Семь раз. И не пыталась, а сбегала! Но у него везде ищейки, каждый раз меня ловили и возвращали «папеньке». Опекун чёртов, чтоб он сдох побыстрее! Бумаги оформил, словно кобылу себе купил: никуда без его ведома нельзя, пока незамужняя. А уж брал он меня из приюта никак не для того, чтобы кому-то в жёны отдать. Ну ничего, как подохнет – некому будет за мной смотреть, а все его деньги мне отойдут, как единственной наследнице, хоть не зазря маялась. Недолго осталось, я подожду. – Она сбавила голос до едва слышного шёпота: – Большой белый дом на углу Кингвуд и Биверстрит, позади – сад, после десяти вечера Уэлч спит, прислуга отпущена. Я оставлю заднюю калитку не запертой, если ты вдруг… – Анна не договорила и быстро пошла обратно в своё купе, но Блад и так всё понял.
– И ты пошёл? – интересуется священник.
Не понимаю – почему, ведь ответ он уже знает. Догадался.
Конечно, я пошёл. В дальнем углу сада была старая беседка, заросшая вьюнком так сильно, что даже вход в неё не найдёшь, если не знаешь точно, где искать.
На побережье летние ночи темны и долги, и мы с Анной разговаривали обо всём на свете, пока небо на востоке не начинало розоветь. Тогда я уходил, прячась в исчезающей ночной тьме. Когда добирался до гостевого домика, в котором снимал комнату, уже было светло. Светло и свежо. Под ногами скользили влажные от опустившегося утреннего тумана камни мостовой, над головой пронзительно кричали чайки. Пахло морем, и свежей рыбой, и чем-то лёгким, искристым, похожим на розовое игристое. Бессонная ночь щипала веки, но сердце билось быстрее, чем ему положено, и казалось чуть захмелевшим, поэтому я брал полотенце и отправлялся освежиться на пока ещё пустынный пляж.
Мы с Анной были совсем чужие друг другу люди, которых связывал всего лишь маленький эпизод из детства, но почему-то казалось, что мы знакомы всю жизнь, только очень долго не виделись, – и сами не замечали, сколько же тоски накопилось в каждом из нас из-за этой разлуки. Теперь она – разлука – казалась невыносимой, даже если длилась всего несколько часов. И в десять вечера я вновь открывал маленькую калитку, затерявшуюся среди розовых кустов, и шёл узкой тропой к беседке, в которой ждала меня Анна. Вкус её поцелуев, как и четырнадцать лет назад, напоминал спелую, нагретую на солнце ягоду черешни, и я не мог ими насытиться. Зацеловывал её губы, шею и плечи, отвоёвывал каждую расстёгнутую пуговку, воруя каждый дюйм обнажённой кожи, ласкал её грудь сквозь тонкое платье, а потом и без него – когда пуговицы наконец закончились, и она позволила спустить его с плеч. Мы задыхались на узкой деревянной скамье в заросшей зеленью беседке и изнывали – оба, но большего она ни мне, ни себе не позволяла, хотя никто бы не увидел нас в нашем укрытии.
Из увольнения я вернулся словно на крыльях. Любовь Анны, осознание того, что она ждёт меня, сделали меня неуязвимым. Я шёл в бой, как обычно ходят на кутёж: с азартом и вдохновением. Тен усмехалась, что к тридцати я потерял всякий страх. Бресийские газеты писали о моих удачливости и нахальстве, оборачивающихся для имперцев большими потерями, и о крайней жестокости и беспринципности. Это уж они приврали. Но за мою голову назначили высокую цену. Распадские репортёры тоже привирали, но уже в мою пользу, воспевая мою отчаянную рисковость и незаурядные боевые качества. А я думал лишь о следующем увольнении, когда вновь смогу увидеть Анну.
Наступил декабрь, а с ним – и долгожданные две недели отпуска. Первым же рейсом я метнулся в Хадвилль. На зиму город затих, словно впал в спячку: траольская молодёжь разъехалась в места, насыщенные балами и приключениями; иностранцы предпочитали зимний отдых в Детхаре, и в Хадвилле в холодное время оставались лишь почтенные богачи, которые в силу возраста шумному веселью предпочитали тихое уединение.
Старик Уэлч стал совсем плох и уже не поднимался с постели; домом заправляла Анна. Темнело рано, народу на улицах не было, и она, чтобы выкроить для нас чуть больше времени, перенесла ужин на час раньше, а в восемь уже отпускала прислугу на ночь. В полдевятого она встречала меня у задней калитки и провожала через заснеженный сад к чёрному ходу. Её комната находилась на втором этаже, рядом с комнатами опекуна, но в мансарде была ещё одна спальня, для гостей, которой не пользовались уже много лет. Она-то и стала местом наших тайных свиданий, тем более что в мансарду можно было попасть по чёрной лестнице не заходя в дом.
– Знаешь, а я ведь и правда все эти годы думала о тебе, Шентэл Винтерсблад, – призналась мне Анна, когда мы, утопая в пуховой перине на широченной старинной кровати с балдахином, наблюдали, как за мансардным окошком молчаливыми чайками кружатся большие пушистые снежинки. – Не знаю, чем ты меня взял, долговязый мальчишка в обсиканной приютской форме! – улыбается, приподнявшись надо мной на локте; мягкие шоколадные локоны щекочут мне грудь и лицо. Я шутливо хватаю один из них зубами, Анна тихо смеётся, откидывает их за плечи и целует меня очень смелым и томительно-медленным поцелуем. – Когда мерзкий Уэлч лез ко мне, я старалась представить тебя, чтобы было не так противно, – признаётся чуть позже. – Но не получалось вообразить, каким ты стал… Пока я не увидела твой фотопортрет в газете.
– Разочаровалась? – шучу.
– Дурак, – шепчет.
Светает поздно. Прислуга из своей пристройки появляется тоже поздно – к восьми (новые порядки Анны). Я должен уйти в семь.
Этим утром Анна не провожает меня – она спит, и я не бужу её. Одеваюсь, спускаюсь по чёрной лестнице. Перед дверью на хозяйскую половину останавливаюсь. Думаю. Отворяю её и прохожу на второй этаж. Спальня Уэлча не заперта. Внутри темно, душно и пахнет аптекой. Гардины опущены, в центре комнаты – гигантское ложе. На нём, среди перинно-подушечных айсбергов, кривым и сморщенным засохшим стручком лежит Уэлч. Серо-жёлтый, в старомодном ночном колпаке с кисточкой, покрывающем плешивую голову. Ладони – поверх одеяла, сложены на груди, как у покойника. На столике у кровати – выставка всевозможных лекарственных снадобий. В комнате, как и во всём доме – тишина. Я слышу, как бьётся моё сердце: слишком озверело бьётся, чтобы дать мне просто так уйти от одра того, кто столько лет…
Беру одну из подушек и нависаю с ней над сухим морщинистым грызлом. Как же я ненавижу тебя, проклятый старый извращенец! И с каким удовольствием убил бы тебя! Но… не так. Не спящего, неходячего, полудохлого от хворей и старости. Не в темноте собственной твоей спальни, приложив подушку к пожелтевшему, как старая бумага, клюву.
С яростью отшвыриваю подушку прочь.
Почему я не додумался найти тебя раньше, пока ты ещё не был так хрупок и немощен? Когда ты мог бы сопротивляться, и твоё убийство не казалось бы таким мерзким, таким низким, как сейчас.
– Чтоб ты сдох в адских муках, гниль ты паскудная, – шепчу ему сквозь зубы, – да поскорее! – и покидаю комнату.
И он сдох. Не знаю уж, в муках или нет, но практически сразу после моего возвращения на «Заклинатель воронья». Через пару недель, после тяжёлого боя, в котором я, кажется, прыгнул выше собственной головы, я вытребовал у Юны вместо очередной медали два дня увольнения и рванул в Хадвилль.
Скорбеть у Анны выходило плохо. Похоронив «человека, заменившего ей родителей», она преобразилась и расцвела. Сожгла дорогущие кружевные наряды и маленькие старомодные шляпки, которые так нравились Уэлчу; переоделась в простые платья с летящими юбками и расшитые корсеты, выбросила все шпильки, распустив роскошные волосы. Шептались, что она своим видом стала походить на дорогую шлюху, но Анна не обращала внимания: она стала свободной и богатой, а чтобы увидеть её, совсем не требовалось прибегать к помощи задней калитки и чёрной лестницы.
Я вошёл через парадное крыльцо. Обо мне госпоже Рид доложили по всей форме, а потом проводили в малую гостиную. Анна чопорно поздоровалась и отпустила экономку. Но едва затворилась дверь, бросилась на меня с такой безрассудной и смелой страстью, что нам не достало терпения добраться даже до дивана в гостиной, не говоря уже о кровати в спальне.
– Чёрт, – усмехаюсь, лёжа на мягком ковре среди разбросанной одежды, – а я ведь хотел сделать всё как положено! Красиво и по правилам.
– Что? – лежащая на моём плече Анна запрокидывает голову, чтобы взглянуть мне в лицо.
Выуживаю из кармана валяющегося рядом кителя и подношу к её глазам кольцо.
– Мисс Рид, окажете ли вы мне честь, став моей женой?
