Анастасия Орлова
Блад: глубина неба
После расстрела
Кто-то из расстрельной команды так разнервничался, что случайно пальнул раньше времени, до оглашения приговора, до того, как мне завяжут глаза? Пальнул – и не попал. Н-да, скандал… У меня за спиной воцаряется неестественная тишина, которую нарушает знакомый голос:
– Штепсель тебе в дроссель, Винтерсблад! Стоило на минуту отвернуться, и ты сразу во что-то вляпался.
Оборачиваюсь, вижу спины расстрельной команды и затылки тех, кто стоит позади них. Лицом ко мне остались лишь двое. Те, на кого смотрят остальные. Трой Ортиз – высокий, невозмутимый, весь в чёрном, застёгнут на бронзовые пуговицы под самое горло. Стоит с ещё дымящимся револьвером в руке – это он стрелял в воздух. И Юна Тен.
– Освободите господина подполковника, – негромко командует председатель совета, – все обвинения с него сняты. – Кивком приглашает меня следовать за ним, и, не дожидаясь, идёт внутрь.
Тен дожидается, когда мне развяжут руки, и ведёт меня за Ортизом в один из кабинетов. За этот без малого год, который мы не виделись, в её косе стало больше белого, чем чёрного, а на плечах теперь полковничьи погоны. Правую часть её лица ото лба до подбородка рассекает шрам, проходит через глаз, полностью закрытый бельмом. Вспоминаю, как несколько месяцев назад внезапно, на пару мгновений, ослеп на один глаз, а половина лица горела так, словно содрали кожу. Теперь понятно почему.
Ортиз приглашает сесть. Какое-то время изучает меня своим проницательным, но непроницаемым взглядом. Кивает собственным мыслям.
– Тен поручилась за тебя головой, Винтерсблад, – с места в карьер начинает он, – отец Себастиан подтвердил твою невиновность.
– Шпион!.. – усмехаюсь. – С каких пор упразднена тайна исповеди?
– А была исповедь? – вопросом на вопрос отвечает Ортиз.
Ну да, ну да, дед ведь спрашивал, не желаю ли я исповедоваться, и я не пожелал. И словечка в помощь замолвить не запретил – вот, оказывается, перед кем словечко-то!
– Отец Себастиан не шпион, – считает нужным пояснить Ортиз, – он мой исповедник. И я ему доверяю. Ты вляпался в густое дерьмо, Винтерсблад. Почему ты лгал под присягой?
Видимо, имеет в виду, почему я не рассказал правду о мальчишке.
– Потому что так было правильно, – отвечаю.
Язык едва ворочается, словно я пьян. Нечёткая комната медленно плывёт вокруг моего стула.
– Солгать под присягой – правильно? – удивление Ортиза выдают лишь поднятые брови; голос остаётся бесстрастным.
– В этом случае – да.
– А шантажировать фальшивомонетчиков вместо того, чтобы сдать их госбезопасности? Это правильно?
– Нет.
– Тогда почему ты так поступил?
– Потому что у меня не было выбора.
– Выбор есть всегда.
– Если между «плохо» и «очень плохо» – это выбор, то да, такой у меня был. Я выбрал «плохо».
– Применительно к себе.
– Разумеется.
– В рамках страны у тебя был выбор поступить правильно или неправильно.
– Со всем уважением, – сил не хватает даже на усмешку, – рамки страны для меня слишком просторны.
Ортиз чуть склоняет голову набок и приподнимает бровь, словно делает какие-то выводы.
– Но для тебя всё едва не закончилось «очень плохо». Даже «слишком плохо». У тебя какая-то своя мораль, – задумчиво говорит он, – и своя правда… Будешь работать на меня?
– В рамках страны? – сарказм не удаётся: язык меня слушается скверно.
– На меня лично. Видишь ли, не ты один столкнулся с выбором между благом для страны и жизнью. Своей или дорогих тебе людей. Мне нужны такие люди, как ты. Такие, у которых есть правила, и которые умеют этот выбор делать, их не нарушая. Я предлагаю тебе продолжить военную карьеру на ещё более высоком уровне: командиром воздушной пехоты на дредноуте. И иногда – участником политических миссий. Не в качестве политика, Бог с тобой! В качестве человека, который замечает чуть больше остальных. И, помимо выбора, умеет делать ещё и правильные выводы.
– Что вы хотите, председатель? – Чувствую, что теряю нить его рассуждений.
– Я должен знать, что происходит. В, так скажем, высших кругах. За моей спиной. Чтобы быть готовым, если кто-то что-то задумает.
– А если «задумаю» я? – хмыкаю.
– Сколько бы тебе ни предложили за мою голову, Винтерсблад, учти: я дам больше.
Собираюсь сказать, что подумаю. Не больно-то мне хочется лезть в эти «высшие круги», но председатель меня опережает:
– Вот сейчас у тебя действительно нет вариантов. Если, конечно, не предпочтёшь вернуться на задний двор, лицом к той стене.
– Соглашайся, дурак! – говорит Тен. – Нашёл время хранить невинность.
На следующее утро имя Винтерсблада вновь было на первых полосах всех газет Распада. Писали, что с него сняты все обвинения, которые оказались тщательно спланированным наговором полковника Мэннинга – куратора училища, директором которого был Винтерсблад. Он едва не поплатился честным именем и жизнью за то, что узнал о махинациях куратора с деньгами, выделяемыми на нужды школы. Теперь же справедливость восторжествовала, Винтерсблад освобождён из-под стражи, а на полковника Мэннинга заведено дело о растратах. Так писали газеты. На самом же деле Мэннинг был не под домашним арестом, как упоминалось в нескольких статьях, а в застенках госбезопасности, откуда он уже не выйдет. А через пару недель напишут, что «полковник, не выдержав позора и угрызений совести, покончил с собой у себя дома». Блад это знал, и Ортизу не обязательно было посвящать его в свои планы – и так всё понятно. Тем более что Блад плевать хотел на Мэннинга.
Винтерсблад вымотался. Допросы, трибунал, ожидание расстрела и сама несостоявшаяся казнь выдергали из него все силы и все чувства. Внутри ничего не осталось: ни скорби, ни гнева, ни любви, ни радости, ни благодарности, ни даже облегчения. Он чувствовал себя пустым, словно выскобленная тыква, пустым и измученным.
Он отказался от восстановления в должности директора кадетского училища и требовал немедленного допуска к боям, но врачи в один голос говорили, что как минимум до весны он его не получит. Стоял январь.
– До весны я пущу себе пулю в висок! – орал он на Ортиза. – Я согласился работать на вас при условии моего возвращения на передовую!
И на его допуске к службе и полётам появилась подпись личного врача председателя совета, но на это тоже потребовалось время, и Блад убивал его, глуша виски в маленькой квартирке на отшибе Клеука. Там-то его и нашла Тен.
– О, как живописно! – протянула она, окинув взглядом поднимающуюся к потолку по углам плесень, мокрые пятна на отсыревшей штукатурке и перекосившиеся половицы. – И не сравнить с новеньким жильём в центре города, который оплатил для тебя Ортиз.
– Зато здесь мне никто не мешал.
– Пить? По тебе заметно. – Тен хотела пройти из прихожей в единственную комнату, но Блад стоял в дверном проёме, упершись ладонью в косяк, и не собирался её пропускать.
– Ты знаешь, я не пьянею. К сожалению.
Тен скептически дёрнула бровью и окинула его неодобрительным взглядом: лохматого, небритого, босого, по пояс раздетого, с волочащимися по полу отстёгнутыми подтяжками. На его теле, словно выцветающие чернильные кляксы, темнели последствия допросов: синяки, кровоподтёки, порезы и ссадины, пара свежих швов, стягивающих особо глубокие рассечения… Н-да, с ним не церемонились.
– Ты шил себя сам?
Блад невесело хмыкнул, сделав очередной глоток виски прямо из бутылки.
– Таким ублюдкам, как я, врач не положен. Хорошо хоть ниток с иглой не пожалели. – Он вновь глотнул виски.
Тен помолчала. В дверном проёме позади Винтерсблада виднелась часть комнаты: разбросанные по полу пустые бутылки; смятые пачки из-под сигарет; с десяток переполненных пепельниц, стоявших на тумбочке, на стуле и на полу; брошенная там же скомканная рубаха; китель, висящий одним плечом на спинке стула; край застеленной, но смятой кровати. Она перевела взгляд на Винтерсблада, хотела полушутя упрекнуть его в неподобающем для военного бардаке, но встретилась с ним глазами и осеклась. Увидела то, что осталось от него после пережитого, и это больше всего походило на остов обглоданного морем и выброшенного на берег корабля, какой ей однажды довелось видеть ещё в детстве, на островах. И сам Блад стоял сейчас перед ней, как истерзанный штормом фрегат на отмели: измождённо кренясь на бок, подпирая плечом косяк своего проплесневелого жилища.
– Это всё уже закончилось, Винтерсблад, – голос Тен прозвучал мягче обычного, – твоё имя очистили, допуск к боям дали, даже повысили в должности. Вернёшься на дредноут, и всё наладится.
– Угу. – Блад кивнул и отпил из бутылки ещё глоток.
Тен не знала, что ещё сказать. Сейчас, глядя в его потухшие глаза, она чувствовала себя неуютно и беспомощно. Молчание затягивалось.
– Пойду, пожалуй…
Она прикоснулась к его плечу и собралась уже открыть дверь, как вдруг Винтерсблад нарушил своё угрюмое молчание.
– Я теперь у Ортиза, – негромко произнёс он, – что-то вроде твоей дрессированной сороки. Но мне, в общем-то, плевать. Я ничего не чувствую, Юна. Совсем ничего. То, что болело так сильно, – он вскользь коснулся рукой своей голой груди, – и так долго – прошло. Не болит даже то, что не болеть не может, не умеет… во всяком случае – при жизни. Как будто на том дворе меня всё-таки расстреляли…
Молчала она долго, Блад успел выкурить две сигареты, прежде чем она, наконец, ответила.
– Знаешь, когда за меня умирали… после ритуала… иногда я ловила себя на том, что не чувствую собственного тела. Или какой-то его части. Сначала мне казалось, что эта часть отнялась, её парализовало. Но потом я поняла: всё дело в боли. Той, которую я делю с умирающими вместо меня. Но для меня она в разы сильнее, чем для них. Иногда она настолько сильная, что я перестаю чувствовать и её, и собственное тело. Возможно, именно благодаря этому моё сердце выдержало столько ритуалов, ведь большинство шаманов не доживают и до четвёртого…
– Мне кажется, своё я размотал, как лебёдку, и теперь вместо него осталась пустая железная бобина.
Тен хотела что-то сказать, но всё, что приходило ей сейчас в голову, выглядело смешным и куцым. Поэтому она, желая хоть как-то поддержать, просто прикоснулась к Винтерсбладу, положила свою ладонь туда, где должно быть сердце и… ничего не почувствовала. Сердце у него действительно не билось! Тен подняла потрясённый взгляд и наткнулась на полуулыбку, спрятавшуюся в уголках губ Винтерсблада. Он накрыл её ладонь своей, перевёл на правую сторону груди, и она ощутила под пальцами его сердцебиение.
– Как так? – удивилась.
Винтерсблад пожал плечами. Несколько секунд они так и стояли: её рука на его груди под его ладонью. А потом он наклонился к ней и поцеловал.
Требовательные губы, искушённый язык, участившийся пульс, привкус виски и табака. Колючая щетина, тяжёлое, с хрипотцой, дыхание и яростный, неумолимый напор. Под ноги упала бутылка, в спину Тен врезалась стена, сильные пальцы воевали с медными пуговицами её кителя и последняя, не выдержав нетерпеливого рывка, звякнула где-то неподалёку. С шорохом соскользнул на пол китель. Блад закинул её колено себе на бедро, потянул за косу, заставляя запрокинуть голову. Она впилась пальцами в его плечи, судорожно схватила ртом воздух. Его поцелуи обжигали её шею, пальцы расправились с пуговицами на рубашке и теперь ласкали – терзали? – грудь, губы спускались ниже, ниже, ниже, Тен задыхалась. Не прерывая ласк, не убирая рук, Блад опустился на колени, зубами потянул её ремень, расстегнул его одним рывком. Да он пьян! Но она – она трезва. С неё и спрос.
– Остановись, – выдохнула Тен, но вышло фальшиво, и Блад словно не услышал. Убрал с её груди руку, чтобы расстегнуть пуговицы на её брюках.
– Перестань!
Она перехватила его запястье, не позволяя этого. Он ловким движением избавился от захвата, и тогда она схватила его за волосы, дёрнула, заставляя посмотреть ей в глаза.
– Прекрати! – повторила.
Он посмотрел на неё абсолютно шальным взглядом и усмехнулся:
– Не лги, ты тоже этого хочешь, – и техничным приёмом повалил её, придержав у самого пола, чтобы опустить мягче; навис над нею. Тен упёрлась ладонями ему в грудь, пытаясь не столько оттолкнуть, сколько удержать на расстоянии, но он перехватил её запястья, закинул ей за голову и, удерживая одной рукой, не позволил ничего возразить, закрыв рот поцелуем, на который она всё-таки ответила – не могла не ответить.
Его поцелуи – всё такие же лихорадочные, обжигающие, слегка грубые – спустились по её шее ниже и, достигнув груди, стали нежнее. Тен уже не боролась с ним – она боролась с собой. И проиграла, когда он с томительной осторожностью прикусил её сосок и, лаская его языком, чуть потянул на себя, а его пальцы, расправившись с пуговицами на её брюках, пробрались к телу и теперь действовали нежно, но настойчиво.
Тен всхлипнула, пытаясь сдержать стон, и Блад отпустил её запястья – ему понадобилась вторая рука, чтобы снять с неё брюки. В этот момент Тен словно очнулась и залепила ему звонкую, но не слишком увесистую для её тяжёлой руки пощёчину.
– Отставить, я сказала! – гаркнула она. – Успокойся! – и оттолкнула его от себя.
Это произвело нужный отрезвляющий эффект: Блад отстранился.
– Успокойся… – повторила Тен тяжело дыша. Её била мелкая дрожь, и казалось, она повторила это теперь уже себе. – Слезь с меня, пожалуйста, – попросила, запахивая рубашку.
Блад привалился к стене, но взгляда от Тен не отвёл.
– Все эти годы ты была не против…
– А ты игнорировал это и правильно делал, – огрызнулась она.
– Мстишь?
– Вот как ты про меня думаешь?
Она застегнула брюки и села, скрестив ноги.
– Если бы ты действительно сейчас не хотела, то ударила бы сильнее. – Его губы покривились в циничной ухмылке. – И не ладонью. И не по морде… Брось, Тен, я не поверю, что ты бы не справилась со мной. Что я бы с тобой справился, будь ты серьёзна.
– Я не хотела причинять тебе боль. Хватит её с тебя пока.
Винтерсблад хмыкнул, и они замолчали.
– Я хочу тебя, Блад, это правда, – призналась Тен.
– Тогда почему?..
– Потому что ты меня не хочешь. Ты выдаёшь грубость за страсть, а отчаяние – за похоть. Мне уже за сорок, отличать одно от другого я умею. А главное – ты стал мне другом, Винтерсблад. Любовников у меня было множество, всех не упомнишь. Любовник есть и сейчас. Но друг – за всю жизнь единственный. Я не хочу терять его только потому, что тебе на какой-то миг стало всё равно. Мне некем тебя заменить, Блад. Я не хочу тебя никем заменять. – Она сморгнула слезинку и сама её не заметила. – Не предавай нас, пожалуйста! Это лучшее, что у меня есть.
Он дёрнулся к ней и порывисто обнял, прижал к себе.
– Прости меня, Юна. Прости, прости меня… – сипло прошептал в её волосы. – Мне так жаль! – И она почувствовала, как капнула ей на висок и заскользила вниз по щеке горячая солёная капля.
– Есть ритуал братания, когда смешивают кровь, – осипшим шёпотом усмехнулась она. – А мы смешиваем слёзы. Давай ещё и соплями обменяемся, что ли.
Они тихо рассмеялись.
– Я никому не скажу, что Тень умеет реветь. Да никто и не поверит.
– Ну-ну, – она похлопала его по всё ещё обнимающей её руке, – ответного обещания не дождёшься, даже не подмазывайся. А вообще – одевайся давай, бери саблю и пойдём. Есть надёжный способ облегчить душевные тяготы.
Мне кажется, реакция Тен стала хуже. Возможно, она просто щадит меня и поддаётся, возможно, ещё не привыкла к слепой зоне со стороны её бельма.
– Не кисни! – подбадривает, и я ухмыляюсь, а сердце щемит и саднит.
Ты всё, что у меня есть, Тен. Всё, что у меня осталось. И я бы жизнь отдал, лишь бы вновь встать за правым твоим плечом, ведь сейчас я нужен тебе как никогда, и ты мне – тоже. Но уговор с Ортизом иной. Прости меня, Тен. Прости меня…
«Ржавый призрак»
– Вы назначены командиром 417-го полка воздушной пехоты, приписанного к дредноуту РП-22-95, – сообщил Ортиз, протягивая Винтерсбладу через стол бумагу.
– На «Ржавый призрак»? К полковнику Фриппу?
– Вы знакомы?
– Нет, но я о нём наслышан.
– Не удивительно, он очень уважаемый в Распаде человек. Единственный, помимо Тен, «не кабинетный» полковник. – Ортиз поднялся из-за стола и прошёлся по кабинету, заложив руки за спину. – Да, Фрипп упрям, резок и даже груб. Но вам ли жаловаться, Винтерсблад? О вас тоже рассказывают… всякое. Он опытный офицер, первоклассный пилот. Постарайтесь сработаться.
– Почему к нему? – хмуро спросил Блад.
– Потому что Фрипп – сильная личность. И он сам по себе. К тому же, не на все вопросы мы с ним имеем одинаковые взгляды. И у него есть свой круг поддержки.
– Ясно.
Блад понял, что Ортиз опасается Фриппа и, возможно, не напрасно: пару раз тот допускал публичную критику председательских решений, а однажды даже намекнул на некомпетентность Ортиза как руководителя, словно забыв, что Распад стал отдельной страной именно благодаря ему. Но Фриппа слушали, как одного из самых уважаемых и известных офицеров, поэтому с ним приходилось считаться. И, по возможности, приглядывать за ним. Последнее и предстояло Винтерсбладу.
– А ещё он начал пренебрегать абордажными атаками. Говорит, что бережёт человеческий ресурс, и его мастерства как пилота хватает, чтобы не лезть в ближний бой, но толку от его полка стало значительно меньше, и неплохо бы это исправить.
– Может быть, причина в командире пехоты? – предположил Винтерсблад.
– За этот год вы будете четвёртым, – невесело усмехнулся Ортиз, – и у предыдущих троих дела обстояли одинаково: пехота сидела по каютам, вылезая только на физподготовку. Увольнение заканчивается послезавтра, в полку – старые бойцы, всецело преданные капитану цеппелина, а не своему непосредственному командиру. Будьте к этому готовы и тёплого приёма не ждите. Вторым пилотом назначен молодой офицер, на которого я возлагаю большие надежды. Он увлечён борьбой за светлое будущее и, в силу своего возраста, несколько наивен. Я опасаюсь, как бы некоторые взгляды Фриппа не свернули его с нужного курса.
– Не проще было назначить его на другой цеппелин?
– Не проще. Как пилот Фрипп всё-таки очень хорош. У него есть чему поучиться. Особенно такому талантливому молодому человеку, как наш лейтенант Медина. Так что станьте для него старшим товарищем, к которому он сможет обратиться в затруднительной ситуации, а вы подскажете ему, в каком направлении двигаться.
– Медина?
– Верно. Кирк Медина. Вы летали с его отцом – Андресом. Так что общие темы у вас уже есть. Осталось лишь найти общий язык, – Ортиз улыбнулся.
– Ну, отлично, – вздохнул Блад, выйдя из кабинета, – назначили нянькой для ребёнка и сиделкой для старика! Чтобы вовремя предупредил, если полоумие второго начнёт выходить за пределы его башки и влиять на неокрепшие убеждения первого. И оба – в гондоле управления: бегай к ним теперь со своего места, хоть разорвись между ними и пехотой.
– Ты начал ворчать, – шутливо прищурилась ожидавшая его в коридоре Тен, – значит, приходишь в норму.
– Почему бы нам не поменяться пилотами, а, Тен?
– Из нас с Фриппом к вечеру первого же дня выживет только один, – усмехнулась она, – и, смею предположить, это буду я.
– Думаешь, мне он понравится больше?
– Думаю, ты не такой упёртый в своих политических взглядах, как я. Фрипп знает, что в имперские времена я была революционным террористом. И он категорически не согласен с некоторыми из наших с Ортизом методов.
***
Винтерсблад курил на технической галерее воздушной пристани. Здесь его сложно было заметить, зато ему открывался прекрасный вид на находящийся ниже уровня галереи причал с пришвартованным «Ржавым призраком». Команда цеппелина и его капитан были на борту ещё со вчерашнего дня, а вот пехота подтягивалась только сейчас. Блад наблюдал за возвращающимися из увольнения солдатами – своей командой. Построение будет прямо на дредноуте, тогда с ними и познакомится, но некоторые выводы он сделал уже сейчас. В глаза сразу бросилось, насколько 417-й полк отличался от 286-го. Большинство бойцов Тен были не старше тридцати; она подбирала не столько физически сильных солдат, сколько быстрых, ловких и сообразительных. Ребята из 417-го выглядели старше Винтерсблада, а шириной плеч едва вписывались во входной проём дредноута (некоторые всё-таки не помещались и проходили боком). Весёлые, громкие и грубые, как завсегдатаи «Мерзкой детки». То, что весёлые – это неплохо. Чувство юмора выдаёт в человеке ум и образование. Но, судя по их шуточкам, эти ребята ни тем, ни другим не блистали. Их сильной стороной была тяжёлая физическая работа по заданному плану, а не ум, стратегическое мышление и искусство боя, требующее импровизации и смекалки.
– Какой-то конкурс на лучшего лесоруба, а не элитные войска воздушной пехоты, – между затяжками проронил себе под нос Винтерсблад. – Что ж, посмотрим, можно ли договориться с вашим капитаном… И кто из нас кого пережмёт.
Вообще-то самый главный в воздухе – это капитан дредноута. Пусть воздушная пехота лично ему и не подчиняется, но её командир – должен, и, если ситуация спорная, последнее слово – за капитаном. Но за несколько лет службы с Тен Блад привык к иному положению вещей: Тен отдавала приказы и редко спрашивала чьё-то мнение.
– Кого выслеживаешь, командир? – раздался за спиной жёсткий хрипловатый голос.
Блад обернулся. Перед ним высился полковник Фрипп. Ему было за пятьдесят, он курил трубку и походил на старого морского волка с детских каринок: суровое обветренное лицо; седеющая короткая борода – старомодная, но аккуратная; по загорелой коже от внешних уголков глаз разбегаются белые лучики: так бывает, если человек постоянно улыбается или щурится. Улыбаться Фрипп не умел.
– Иди вниз, командир, нечего тут принюхиваться, – с подозрением глядя на Блада, сказал он, – у нас парни простые: смотрят прямо, говорят честно…
– Шутят похабно, – вполголоса вставил Блад, и на жёстком лице Фриппа вмиг проступили, словно трещины на стекле, тонкие линии морщин, хотя его выражение не изменилось. – Докурю и спущусь, – кивнул Винтерсблад.
То, как Фрипп молчал, ему не понравилось: это молчание имело предостерегающий оттенок.
– Ты, командир, – понизил голос Фрипп, – если хочешь на борту дело делать, а не у себя в каюте для красоты сидеть, оставь все председательские наказы здесь, на земле. Не таскай их на мой цеппелин. Всё равно их сбросим, как лишний балласт. А уж с тобой или без тебя – тебе решать…
– О каких наказах речь? – по-деловому поинтересовался Блад, словно Фрипп в ответ должен перечислить ему конкретные распоряжения Ортиза.
– Да брось, командир, я не вчера родился. Я знаю, кто ты. Все знают. И после такого ни один офицер не выскочил бы в дамки так скоро, как это сделал ты. Запихали бы куда-нибудь к чёрту на рога, подальше с глаз и от газетных статей. И хорошо, если вообще на дредноут, а не на землю. Так что тут без владычной руки не обошлось. И всё это, конечно, не в благотворительных целях.
Блад помолчал, раздавил окурок о железные перила галереи.
– Слышал, что «Ржавый призрак» не использует пехоту, пренебрегает абордажными атаками, предпочитая из кустов дерьмо метать… кхм… стрелять с дальней дистанции. Я поставлен научить ваших парней драться.
Винтерсблад бросил окурок и собрался уйти с галереи, но перед ним, загораживая весь проход, стоял Фрипп, даже не подумав подвинуться. Бладу оставалось либо протискиваться в узкий зазор между ним и перилами, либо идти напролом, толкнув его плечом. Чутьё подсказывало, что от этого выбора зависят не только их с Фриппом отношения, но и его судьба на «Ржавом призраке». Но он выбрал второе.
***
Летаем с Фриппом третий месяц, и это худшие мои дни, не считая допросов в госбезопасности. Вылеты короткие – не дольше трёх суток. Потом дня два на земле в части, и снова вылет. Я догадываюсь, что без Ортиза здесь не обошлось: наверняка опасается надолго оставлять Фриппа наедине с командой и пехотой, но после длительных полётов с Тен такая дерготня укачивает до морской болезни. Но, кажется, – только меня. А вот у всех остальных рвотный рефлекс вызываю я. Однако на открытый конфликт никто не идёт. Наоборот, во время построений солдаты истово выполняют мои приказы. Всё это усердие – фарс. За идиотскими рожами старательных дворняжек нет-нет да и проступает презрительный оскал бойцовских псов, которые лишь терпят меня, ожидая команды настоящего своего хозяина. По силе и выносливости каждый из них превосходит меня, но их мастерство в бою вызывает сомнения. Проверить пока не удаётся: всё это время Фрипп успешно избегает абордажей. Стоит ему открыть огонь по неприятелю, я вламываюсь в гондолу управления и гну своё с абордажем. Пока безуспешно.
– Ты бы вернулся к своим солдатам, командир, – замечает он тоном, словно отеческий совет даёт, – а мы уж здесь как-нибудь сами…
– Это неэффективно, – доказываю я, – вы повредите имперский цеппелин достаточно, чтобы он вышел из боя, но не настолько, чтобы этот бой стал для него последним. А они повредят «Ржавый призрак». Дайте пехоте делать своё дело: берите имперцев на абордаж, пока они не взяли нас, и мы сломаем их!
– Пробоина по левому борту, сэр! – сообщает капитану второй пилот – лейтенант Медина. – Баллоны не задеты, но совсем рядом. – Он нервно оглядывается на меня, и я отмечаю, что он в решениях Фриппа сомневается.
– Продолжать огонь! – хрипит капитан артиллеристам по внутренней связи и выкручивает штурвал, делая хитрый манёвр, чтобы уйти от вражеских снарядов.
Как пилот он, безусловно, хорош. Но не так, как был хорош Андрес Медина, и нас всё-таки цепляет по касательной, порвав обшивку. Медина-младший вновь бросает на меня тревожный взгляд.
– Вы угробите цеппелин, капитан! – кричу я Фриппу сквозь грохот взрывов. – Здесь нужна пехота!
– Прикусите язык, – отвечает он, перейдя на «вы» – это сигнал, что он близок к ярости, – вы не понимаете, что несёте! Я здесь капитан, и это мой цеппелин, я лучше всех вас, вместе взятых, знаю, что делать! Обшивку залатают. А за мёртвых пехотинцев кто отвечать будет? Неужели вы, командир? – оглядывается на меня, и взгляд его – как пощёчина.
– Если мы вашими стараниями упадём – некому будет отвечать! – ору.
Это я зря. Не стоит доводить пилота до истерики во время боя. Но я тоже зол, меня несёт, и я спохватываюсь, когда уже слишком поздно. Фрипп делает шаг от штурвала, продолжая держать его одной рукой. Другой хватает меня за рубашку под самым горлом, сжимает мощный кулак, до треска скручивая ткань. Он настолько силён, что сможет выкинуть меня за борт одной левой, швырнув через всю гондолу управления и разбив мною стекло.
– Ни разу в жизни я не терял своего цеппелина! – шипит он мне в лицо и отталкивает, возвращаясь к штурвалу. – Займите своё место, командир, – переключив голос на ледяное спокойствие, говорит он.
Я вынужден покинуть гондолу. Ухожу и чувствую спиной взгляд младшего Медины. Спускаюсь к солдатам. Они, судя по всему, и не сомневались в очередной моей неудаче. Ничего, однажды Фриппу придётся пойти на абордаж. Невозможно избегать его всю жизнь! В конце концов, «Ржавый призрак» может сам попасться на имперские «когти». Я не сомневаюсь, что когда-нибудь это всё-таки случится. Одно плохо – и это не даёт мне покоя: я не представляю, чего ждать от солдат. Будут ли они выполнять мои приказы? Смогут ли они сделать то, что я от них потребую? Или будут работать по-старинке, как привыкли? А может, на такой случай вообще имеется особое, негласное распоряжение Фриппа? Например, пустить мне пулю в затылок. Несмотря на то, что он обычно держится со мной подчёркнуто вежливо, по его многозначительному полуприщуру и переглядкам с командой и пехотинцами я понимаю, что моя невиновность по тому мерзкому делу не раз обсуждалась и поставлена под большой вопрос. Мой несостоявшийся расстрел очень удобен для Фриппа: по его версии, я просто выкупил свою паскудную жизнь у Ортиза. И доверять мне, разумеется, нельзя.
Тот, кто должен быть моей правой рукой – капитан Хайнд – на деле правая рука Фриппа. И не только рука, но ещё и ухо, и глаз, и что там может понадобиться капитану цеппелина для связи с пехотой.
***
Хайнд – простой, крупный мужик лет сорока с небольшим, бывший кузнец, с трудом прятал брезгливость, когда приходилось общаться с новым командиром. У Хайнда дома четверо детей, и все – мальчишки. «Такому дерьму, как этот, я бы живьём кишки размотал да свиньям скормил!» – думал он, но полковник Фрипп сказал чётко: никаких конфликтов. Винтерсблада заслал председатель, и нельзя давать ему повод думать, что солдаты своевольны и неуправляемы. Что они могут не подчиниться высшей власти. Иначе это воспримется как доказательство того, что Фрипп не только не согласен с некоторыми председательскими решениями, но и ведёт за спиной Ортиза какую-то свою игру. А ведёт ли, нет ли – неизвестно, ещё не пришло время открывать карты. Нового командира придётся терпеть. В любом случае, долго он на «Ржавом призраке» не задержится. Вот бы сплавить его отсюда за пьянство да не морочиться! От него ж несёт, как от винзавода, но выглядит, сука, трезвым – не подроешься.
– Вы меня слышите, Хайнд?
Ротный вздрогнул. Задумался, пока этот что-то вещал ему, пригласив в свой кабинет.
– Так точно, сэр! Есть, сэр! – гаркнул Хайнд, вытаращив глаза, изображая усердие.
– Можете идти, – отпустил его Винтерсблад.
– Есть, сэр!
Ротный не сдержался, полоснул подполковника взглядом, словно ножом по горлу, аж зубы скрипнули от тихой, загнанной куда-то под селезёнку ненависти. Этот заметил. И остановил его, когда тот уже схватился за дверную ручку кабинета, как за спасательный трос, торопясь поскорее покинуть неприятное место.
– У вас ко мне какие-то претензии, Хайнд? – спокойно спросил Винтерсблад.
– Никак нет, сэр.
Командир помолчал, внимательно глядя на него через стол. Он почему-то никогда за ним не сидел: всегда разговаривал с офицерами стоя. Кивнул.
– Хорошо, Хайнд. Но если они всё-таки появятся, я бы предпочёл, чтобы вы озвучили их мне в лицо, как мужчина, а не шушукались по углам с пехотинцами или капитаном – вы же не гимназистка.
Ротный молчал, исподлобья глядя на Винтерсблада.
– Мы договорились, Хайнд?
– Так точно, сэр! Я могу идти, сэр?
– Идите.
Он вышел из кабинета и глубоко вздохнул, успокаивая расшалившиеся нервы.
– Я-то мужик, и озвучить могу, да только у тебя, пихаря шершавого, не лицо, а рыло говённое, – зло прошептал он.
Винтерсблад это услышал. Не всё, но достаточно, чтобы понять смысл. Хотел выйти и что-то сказать Хайнду, но передумал, а потом передумал опять. Когда он распахнул дверь, ротного в коридоре уже не было, а Блад едва не сшиб Медину, спускавшегося в свою каюту. Кирк Медина был поразительно похож на своего отца: те же благородные скулы, решительные брови, тёмные глаза с длинными ресницами и тонкая линия носа с мягкой аристократической горбинкой. Вылитый Андрес, только моложе. Возможно, именно поэтому Блад оговорился, назвав его именем отца. Извинился, исправился.
