Александр Карпович Ливанов
Солнце на полдень
– Ну, вот что, – история, конечно, обидная. Но убиваться так не следует… Небось книги про героев читаете, в кино красным «ура» кричите. А сами – чуть что – «сдаюсь!» И не стыдно ли?.. Вытри слезы, пока дружки не видели. Засмеют!.. Иди на свое место и продолжай работу. Теперь ты уже знаешь, как надо делать?
Я кивнул головой и, набравшись духу, сообщил моему защитнику о самом главном: что мастер прогнал меня и не велел на глаза больше показываться; что убыток – огромный; что, наконец, всех грозился прогнать лысый мастер!
– Ну, это, положим, у него кишка тонка. Пойди и скажи ему, что я, Ткаченко Иван Митрофанович, велел поставить тебя на место. Пусть только не выполнит! Сразу тогда ко мне, в конец пролета. Иди! И скажи, так, мол, и так. Молча греха не добудешь! Ну, извинись, конечно. От кого чают, того и величают… А если обидит – ко мне! – И мой защитник ловким щелчком метнул недокуренную козью ножку во вкопанную в землю бочку. Вода в бочке замерзла и матово темнела кругом льда. Вмерзшие окурки силились изобразить собой подобие узора, но не хватало симметрии, чтоб вывести их из унылой неразберихи. Я не знал, что и как следует сказать это «так и так», но заинтересованно воззрился на своего защитника. Как уверенно это он: «Скажи, что я велел!» Все же – не рождал он образ власти, – а где же кабинет с портретами вождей, вздрагивающие подчиненные, стать, осанка – форма?
– А ты, дяденька, начальник?.. Над мастером то есть? – все же для верности спросил я. – Или по общественной линии?
– Нет, не начальство я… Хозяин я! Рабочий, значит – хозяин! К тому же я тут еще на старого хозяина, до революции, горбатил… А ты мне – «мастер!» И на заводе Петровского работал. На Первом номере – по-старому. Вон, глянь-ка, третий с краю патрет! Сходства не находишь? А ну-ка разуй глаза. Женка моя, до чего привереда, и то признала. Хороший художник! Парнишка из наших, в изо-бра-зительной студии учится!.. – поправил мой защитник перекрученный, замусоленный и потрепанный шарф под телогрейкой. Он встал, но и ростом он был далек от богатыря…
Я посмотрел на «патрет» – третий с краю – и тут же нашел полное сходство его с оригиналом. Если не считать галстука, белой рубашки и тщательно вырисованных лацканов двубортного, праздничного, видно, пиджака. Из лужицы сурика, со дна, проглядывали живые черты.
…С мастером объясниться мне, однако, не пришлось. Иван Митрофанович, сказав мне «пошли!», – снова возложил мне руку на плечо и повел в цех. Он самолично осмотрел бракованные кружки и, почесав висок, усмехнулся: «Да, работа, красная горка – день поминания всех родных… Все ясно: скоро ношено, слепо рожено…»
– Ну вот что! К кастрюлям днища твои – не сгодятся. Сгодятся на банки с краской. Тащи-ка свои изделия ко мне, к моей печке. Запаяем!.. Кстати, паять умеешь? Нет? Научим! Будем в два паяльника работать. Через час управимся – и брака как не бывало. Только все это придется после работы сделать. Свои проценты – кровь из носа – дать я должон? А то какой же я ударник? Верно? И патрет, обратно же, срамить нельзя. Вот так-то! Иди работай! А я пойду с мастером поговорю. Чтоб не шумнул с перепугу кому не надо… Начальство – оно чуть что: сразу – докладать. За место боится – вот оно как бы размазывает вину на всех… Тактика!.. Вдвоем повкалываем – две головешки лучше горят!
И я побежал к своему станку, чтобы тут же взяться за перебазировку днищ, которые вместо кастрюль, благодаря мне, теперь понижались в ранге до четырехкилограммовых банок с краской…
Вальяжная блондинка подошла ко мне, повертела в наманикюренных пальчиках один из кружков, вяло открыла пучегубый накрашенный рот:
– Он – что, кричал на тебя?.. Он должен был тебе сказать, как закручивать заготовки, чтоб дыры не было. На то он и мастер! Ты пожалуйся Дзабо Арустамовичу…
Ну ясно – свои у них счеты. Ни при чем мы – и я, и кружки мои. Не буду я создавать ни большой стихии, ни мелкой склоки!
– Мы после работы с Иваном Митрофановичем все дырки запаяем… Если хотите нам помочь – что ж, третий паяльник найдется!
Вальяжная блондинка, она же табельщица, как некогда Устя Шапарь во время моего сочинения стенгазетно-заказных стихов, явно сочла меня иезуитом. Я уже точно знал, что означает слово это. Знала ли табельщица в красивой синей спецовке с двойным, белым швом? Она повернулась, показала свою массивную спину (нет, женщина с такой массивной спиной вряд ли годится для парной лезгинки на звонких жестяных обрезках!) и, так и не сказав слова больше, поплелась к своему столу со старорежимными часами.
И имени ее не запомнил я. А вот Ивана Митрофановича Ткаченко, не портретного, живого, в пропыленной и ржавой телогрейке и перекрученном шарфике, в брезентовых рукавицах с потертой каймой, – запомнил на всю жизнь. Не знаю, на каких свалках Херсона упокоились, сгнили и рассыпались в прах мои безукоризненные – в два пи эр – кружки. А вот добрые чувства долговечней железа!
Подручный
Мыкола Стовба прикатил на стан перед обедом. Прислонив к тракторной будке свой запыленный велосипед, он опустился перед ним на закорки и озабоченно сдвинул на затылок выгоревший краснооколышный картуз. С минуту он, морщась и вздыхая, смотрел на свою машину, будто впервые ее видел, о чем-то поразмыслил, глянув на небо, наконец, приступил к работе на своем двухколесном коньке.
О чем-нибудь спрашивать сейчас у бригадира – дело совершенно зряшное. Он будет мямлить, тянуть что-то невнятное, слушая вполуха и недоумевающе взглядывая на того, кто мешает ему своими вопросами не ко времени.
В общем, в такие минуты он выглядит довольно бестолковым, наш бригадир, Мыкола Стовба! Уж такой он человек, не умеет он кряду два дела делать; а взявшись за одно, – уйдет в него весь без остатка и никому и ничему больше не принадлежит. Это одна видимость, что он тут, что к нему можно обратиться, о чем-то спрашивать. Словно остается от нашего бригадира одна телесная оболочка, а душа его отлетает вся в работу. А ее у бригадира хватает – и днем, и ночью. То на одном тракторе карбюратору угораздилось переливать поплавковую камеру, то у другого маслопомпа не дает нужного давления, а то на третьем барахлит, магнето – и нужно искать пропавшую искру… Но хуже всего – выплавленный подшипник. Нет того дня, чтоб не плавился какой-нибудь проклятый подшипник! Заливные баббитовые подшипники – злой рок тракторов. Замучились с этими подшипниками – и трактористы, и бригадиры, и эмтээсы. Снова заливать, растачивать, шабрить, подгонять, делать подтяжку, после которой, чтоб завести двигатель, все кишки надорвешь. По четыре человека наваливаются на заводную ручку, да еще кусок трубы наставят – чтоб хотя бы стронуть с места коленчатый вал… Кто не делал перетяжки подшипников, кто не надрывался, чтоб завести после этого трактор, тот лиха не хлебнул, – тот не тракторист. Так считает Мыкола Стовба, и он, конечно, прав. Но нет конца выплавленным подшипникам, подтяжкам и лиху Мыколы.
Я все реже и реже вспоминаю детдом. Я теперь вроде колхозника, а не детдомовца. Некогда мне предаваться воспоминаниям – работы по горло. Мыкола меня зовет «помощник», трактористы – «райснабом» (потому что хожу пешком в этот райснаб за деталями), а повариха Варвара – «наиглавнейший». А по сути я – подручный, у всех на подхвате. Всем я нужен: сбегай, принеси, придержи, отверни, залей, подай… Все глаголы, все повелительного наклонения! Уже не грамматика языка, знать, сама грамматика труда! Я не думаю об отметке.
Я мог бы, разумеется, сообщить Мыколе все наши новости. Мало тут хорошего!.. Участковый агроном наш, сама Зинаида Пахомовна, замеряла глубину борозды за «катерпиллером» и очень осерчала на Тимоху Перепелицу. На тракторе Грыцька Лосицы начисто пропала компрессия, и трактор совсем не тянет: глохнет в борозде. Я мог бы даже сказать, что у кого-то выплавился подшипник – Мыкола будет слушать и не слышать, будет морщиться, непонимающе взглядывать на меня своими нездешними карими, в золотистых крапинках, как брызги автола, глазами.
Все это его обычные заботы. Никуда они, мол, от него не денутся. В уголках губ Мыколы – выражение страдальческого терпения, словами тут не поможешь. Впрочем, глубину вспашки… Надоело это Мыколе! Он говорил уже, что прикрутит, законтрит проволокой рычаги, чтоб не ловчили трактористы. И о компрессии уже подумал доро́гой Мыкола. Надо будет заняться гильзами. А вот подшипники – сущий это крест! Не плавятся ни на «фордзоне», ни на «катерпиллере», только на «интере» и на его младшем брате «хатэзе»! И все из-за этой дурацкой системы смазки разбрызгиванием. Последнее слово Мыкола произносит всегда с особенным раздражением и как-то с презрительной растяжкой: «раз-брыз-ги-ва-ние…»
Мыкола говорит, что если бы на заводе сделали смазку под напором да прямо к шейкам вала, – тысячи тракторов не простаивали бы на полях! Не было бы этих бесконечно выплавленных подшипников, бесконечных подтяжек да перетяжек. Надрываются люди, из сил выбиваются. Об этом Мыкола может толковать часами, да только некогда ему. Он лишь взрывается при случае, когда речь о подшипниках. Я знаю, думки про эту смазку никогда не дают покоя нашему бригадиру. Даже сейчас, когда он возится со своим велосипедом. Мыкола считает, что дурак придумал эту систему смазки раз-брыз-ги-ванием. Дурак, хоть и американец! И наших, мол, угораздило строить свои «хатэзе» по их «интерам». «Интернационал» – хорошо звучит, соблазнительно, а трактор плохой! Баббит так и трется об сухую шейку коленчатого вала. Трет-трет, пока не выплавится от накала. После мучительной подгонки нового подшипника чуть поработал трактор в борозде – и все сначала. Опять залезай под него загорать. Уже другой подшипник выплавился: разбирай, заливай вкладыши, точи, шабри – подгоняй, делай снова перетяжку, потом опять нутро надрывай, чтоб запустить трактор… Заводные ручки ломаются, не выдерживают, а трактористам, бедолагам, каково? Не работа, а каторга. А на всю страну – какой убыток! Больше в перетяжках тракторы, чем в борозде.
Знаю я и то, что Мыкола уже несколько раз говорил обо всем этом главному механику МТС Белозерову. Тот только рукой машет. «Ах, ты, видно, умнее инженеров!» А что? Может, в чем и умнее. У инженеров нет на ладонях таких железных мозолей, как у трактористов. Мозоли тоже чему-то учат человека. Приехали бы, скажем, инженеры к нему, к Мыколе, в бригаду, послушали бы его, хлопцев – сами поумнели бы. Отнять бы у них ложки, вилки, тарелки да и сам рот запаять – и брызгать вокруг них борщом. Хай бы сыты были!
Миколе совершенно ясно, что когда-то догадаются послать к черту эту систему смазки разбрызгиванием! Это вроде – мед ели, пиво пили, по губам текло – в рот не попало. Может, написать все же на завод? Нужна смазка под давлением – и прямо в подшипник!
Но вот перед этим «написать» Мыкола как раз теряет уверенность. Даже Марчук, учитель и давний друг отца, взявший меня из интерната, и Зинаида Пахомовна, жена Марчука и наша агрономша, об этом говорили бригадиру; но как услышит он – «написать» – Мыкола умолкает, засмущается. Шутка ли сказать – написать заводским инженерам! Это не заметку в районную газету. Тут расчеты нужны, чертежи… Иначе как им докажешь?..
Мыкола поднатужил немного приводную цепь велосипеда, заодно проверил и тормоз и не восьмерит ли переднее колесо, смазал подшипники чистым солидолом, который я ему принес на щепочке, вытер пыль с велосипедных, когда-то никелированных, щитков и лишь теперь отвязал сзади от рамы мешок – с запчастями на дне.
Я понимаю Мыколу – трактор станет в борозде, его починить можно, но если откажет в дороге велосипед – какой он тогда бригадир? В том, как любит и ревностно ухаживает Мыкола за своим дребезжащим всеми частями, с горбатым рулем велосипедом есть добрая мужицкая основательность хозяина, еще недавно так ухаживавшего за своей лошадкой!.. Нужно сказать, что и велосипед Мыколе и впрямь служит верой и правдой. О нем, между прочим, иной раз любят потолковать трактористы. Одни говорят, что все дело в том, что у Мыколы пензенский (куда лучше харьковского!) велосипед, другие же думают, что Мыколе – «хоть яку дай машину, вин ее доведе до розума!» Тут уж, для контраста, не преминут кольнуть Грыцько Лосицу, которому, мол, наоборот, дай хоть золотую машину, велосипед ли, трактор ли, «все одно – доведет до ручки».
Оно и верно, велосипед Грыцька тут же рядом стоит, возле тракторной будки. Эта машина – харьковская, «Украинка». Так и не соберется Грыцько привести ее в порядок. Одним словом, Грыцько вполне заслуживает свои клички «пустограй» и «ледаще». Не обижается, просто не чувствителен на колкости Грыцько! Ему лишь бы посмеяться. Он веселый человек. И еще его зовут «альмо́!» Это потому, что походка у Грыцька какая-то вихляющая, коленка об коленку трет. Словно притормаживает человек и без того не быстрый ход свой. Грыцько «нежурлывый» – беспечный. Мыкола его не любит.
Мыкола никогда не возвратится из МТС или из райснаба с пустыми руками. Хозяйство у него – смешанное. Не бригада, а цыганский табор. Это сам Мыкола так говорит. Вот и выходит, что велосипедом своим Мыкола занялся не зря. Без него – он как без рук. Уж если трактора подводят, то велосипеду надлежит быть всегда в полной боевой готовности. Как тот «максим» за номером две тысячи триста одиннадцать, который и теперь еще снится Мыколе, бывшему пулеметчику одиннадцатой роты сорок пятого полка…
Про свою службу в армии Мыкола не любит почему-то рассказывать. Все отделывается шуточками. Он считает, что служить в мирное время, когда войны нет, – зряшное занятие, дармовое поедание казенного хлеба и каши. Все мы знаем, что у Мыколы две грамоты за отличную службу и меткую стрельбу, а чтоб он принес и показал грамоты трактористам, не допросишься. Знаем и то, что Мыколу оставляли на сверхсрочную службу, обещали «дать пилу», иными словами – присвоить звание старшины, а он не согласился. Грыцько этого понять не может, он все сокрушается. Надо же, мол, променять такую лафу, все дармовое, и харч и обмундировка, целых две простыни – одна снизу, другая сверху – чистая жизнь! – на грязную тракторную каторгу!.. Гуляй себе по городу с барышнями, которые покрасивше, и поплевывай по сторонам. Житуха!
Хозяйство у Мыколы, и вправду, с бору по сосенке. Один «интер», один «фордзон», два «хатэзе» и даже один «катерпиллер»! А теперь жди представления… Мыкола напустится на Грыцька, тот будет сперва отшучиваться, потом огрызаться, а допечет бригадир, так и за грудки – его, бригадира!., Хоть все считают Грыцька никудышным трактористом, а постоять за себя он умеет!.. Ему достался новый ХТЗ, но хлопот с этим трактором больше всего у Мыколы. Сколько уже длится этот поединок между трактористом и бригадиром! И все по поводу нового трактора! Для Мыколы – он все еще новый, для Грыцька – новый, да браковый. Вот и рассуди их!..
Трудное хозяйство у Мыколы. Бригадир наш мечется между тракторной бригадой и МТС, туда и обратно, клянчит, выбивает эти вечно нехватающие запчасти! То привезет в мешке комплект свежезалитых вкладышей, еще в розовато-зеленых цветах побежалости на браше и с нежно-золотистой корочкой на баббите, то снизку поршневых колец, а то еще в сизой, заводской, окалине клапана. Своими плоскими шляпками они мне напоминают черные диковинные грибы на высоких ножках…
Появление Мыколы означает – ремонт. С мелким ремонтом трактористы сами справляются. Даже Тоня Огаркова, единственная наша дивчина-трактористка. У Тони красивые дымчатые волосы и горячие светло-карие глаза. Тоня мне очень нравится, и, кажется, она об этом догадывается. Иначе зачем она меня щекочет травинкой, когда утром застает еще спящим в вагончике, на полке? Зачем она брызгает в меня водой из умывальника или, смеясь, стряхивает мне в лицо мокрые руки, когда я подаю ей полотенце? Тоня смешливая, но смеется она больше одними глазами, душевно и деликатно, как бы внутри и про себя. Не то что наша повариха Варвара. У этой даже не смех, – кажется, что кто-то колотит палкой в пустую керосиновую бочку! Варвара, ясное дело, смеется для всех. Не то что Тоня – для себя. И действительно, глядя на Варвару, трактористы, даже в самые мрачные минуты, начинают и сами смеяться. Потом это уже хохот, все ржут, – я даже иной раз не пойму почему – и тоже хохочу под общее настроение.
Нет, что ни говори, – Варвара очень нужный человек в бригаде. Даже Мыколу из мрачности выведет! Тот только шмыгнет носом, скажет на нее то «кловун», а то «комиссар» – и сам начинает смеяться. Собственно, после этого и начинается наш общий смех. Чаще всего это случается за обедом, когда мы усаживаемся к столу, кое-как сколоченному и поставленному либо в затишек, когда жарко, либо на утреннее солнышко, когда зябко от росы. Но Варваре не лень оставить свой котел и поварешкой с длинным держаком появиться и возле ремонтируемого трактора, где разгораются страсти и кажется вот-вот начнется драка. «Ну пе́вни!.. Охолоньте щас же!.. – Размахивает поварешкой на палке Варвара. – А то угощу кой-кого ишо до обеда! Вырослы, а розуму не вынеслы!»
Иной раз – и угощает. Зачерпнет этой полведерной поварешкой воды из бочки – и плеснет на «петухов». И тут же – руки в боки и хохочет: будто палкой в пустую керосиновую бочку колотит. Надо послушать этот смех, надо посмотреть на подбоченившуюся Варвару – попробуй тут не расхохотаться!..
Я люблю помогать Тоне. Залью керосин в бак, воду – в радиатор, масло – в картер, а потом еще успеваю ломиком отковырнуть тяжелые комья земли от косых шпор на колесах ее «фордзона». Изнанка этих ломтей блестит как зеркало.
Грыцько говорит, что Варвара меня ревнует к Тоне. Откуда мне знать? Варвара смеется, завидев, как я стараюсь, ломиком очищаю от грязи колеса. Это, мол, трактору, что слону дробинка! Да и пойдет трактор – тут же опять налипнет на колеса. Может, и так…
Когда у меня свободное время, а тракторов больше нет под заправку, я ухожу в загон с Тоней. Я сажусь за руль – она на крыло. Тоня поет и в лад песне дрыгает загорелой ногой в синей, когда-то новой, теперь запятнанной, парусиновой тапочке. Тоня поет «Мисяцу ясный». Позади, на раме плуга гарцует дед Мыкыта. Когда отвалы забиваются кураем так, что аж плуг выпирает из земли, дед лопатой чистит отвалы. Почистит – и садится. На раме у него нечто вроде насеста из того же курая, промасленной и вдрызг пропылившейся телогрейки. Лица не видно на деде. Только глаза и рот обведены влажным и темным следом непросыхаемого праха. Деду, видать, пыль нипочем! Он – прицепщик. Пахота от него зависит, с него спрос за глубину, с Тони – за огрехи. Вот они перекрикиваются, притворно поругиваются, а в общем – ладят. Дед Мыкыта любит Тоню. Иначе – почему называл бы ее так ласково: «донька»? Да и Тоня жалеет деда; когда загон чистый и плуги не забиваются, она его оставляет отдохнуть на конце загона. Дед – руки под голову – лежит, как большая черепаха. Не спит, смотрит в небо, как плывут облака. Тоня смеется, как всегда неслышно, одними глазами.
– Дидусь, ты у нас все мриешь, – мечтаешь. Ты… Лирик!..
– Ни, – встает дед, – я не лирник. На рыли не граю. Таланту нэма! А на небо глядеть – занятно. Мало людына за жизнь свою на небо дывыться! Все борозда та борозда. Даже ночью – все земля пластуется. Эх, доля хлеборобская! На жытти, як на довгий ныви!
Я знаю, что дед Мыкыта больше всего любит время сева, когда сеялки, по две, а то и по три на прицепе, нежно, точно пальцами, гладят сошниками пашню, оплодотворяя ее отборным ядреным зерном. И радуется сердце деда, когда он берет горсть этого зерна, пересыпает с ладони на ладонь!.. Жаль, на зуб его опробовать нельзя. Зерно протравленное, все перемешано серо-зеленой малахитовой пыльцой – чтоб суслики и другие вредители помельче, всякие долгоносики и колорадские жучки, не погубили бы ни одно зернышко. Дед Мыкыта – фигура во время сева! Он обслуживает тогда все сеялки, наполняет зерном их красные и зеленые ящики, разглаживает ладонью, захлопывает крышку и, соскочив с подножки, – поднимает руку. Готово! И тракторист трогает тут же. Дед Мыкыта, едва успев выскочить между сеялками и прицепом борон, уже спешит за следующим мешком с посевным материалам, или, проще говоря, с зерном. Как тяжелое, но родное дитя у груди несет он очередной четырехпудовый мешок, заполняет ящик, искоса поглядывает на внушительный регулятор позади семенного ящика. Как бы невзначай не сбить, не сдвинуть мешком рычажок. «Норма высева» – вот что такое этот регулятор! Его коснуться может разве что одна Пахомовна, агрономша наша. Дед Мыкыта, прежде чем засыпать семена, каждый раз успевает взглянуть на хитрую механику из ребристых высевных и холостых гладких катушек. Это ими управляет – ре-гу-ля-тор! Пахомовна каждый раз предупреждает его, будто он ребенок: «Регулятор не сдвинь, дед! Смотри мне!» И дед смотрит.
Смешная женщина эта Пахомовна. А думает, что он, дед, совсем без понятия!.. Ведь вот же, под рычажком регулятора – метки. Ну, та же – шка-ла, как по-ученому говорит Пахомовна… Что ж, он не может разве запомнить, что на этой сеялке – рычажок за второй меткой, на той, не доходя до третьей… Важничает Пахомовна, ну и пусть. Все секреты дед знает. Ему, старому крестьянину, всю жизнь засевавшему поле вручную да из севалки, и не снилось, что он к концу, может, жизни своей будет причастен к такой невиданной и хитроумной машинной работе. Шутка ли сказать! Трактора и сеялки, регуляторы и нормы высева, маркеры и агрегаты, сцепки борон зигзаг и купоросная протравка семян!.. Сколько новых слов одних! У деда сладко кружится голова. Эх, пожить бы еще! Интересная жизнь… И дед, как настоящий лирик, умеет сдерживать, не расплескивать взволнованные чувства, отдавая их скупому, образному слову. Правда, озадачивает он иной раз этим словом и Зинаиду Пахомовну, и Тоню, и меня. Но над дедом никто не насмешничает. Дело он свое делает любовно, с душой. Это во-первых. А слова его, во-вторых, если непонятны, они все же из тех, что заставляют подумать. Вроде не о деле, а оказывается, и о деле, и о человеке.
– Советска власть, – говорит дед, – учит уважению. Вот, скажем, к земле. Как к женщине, скажем. Рази мы упреж ее уважали? Не-э! А теперь все с лаской да с умом, с ученостью и с пользой. Вот и Тонька – тракторист, и вы, Пахомовна, не обижайтесь, не просто баба, а агрономша! Рази это не ласка нам от власти? И машины нам дают, чтоб землицей поласковей да умней хозяйничать. Умная жизнь стала, любопытно! Только бы нам не зазнаться, не озлиться, не начать обманывать друг дружку! Хоть махонький чертик в каждом сидит!
– Поэт ты, дед Мыкыта, вот кто! – качает головой Зинаида Пахомовна. – Тебе бы вирши писать… Ласка, говоришь? А ведь ласка может избаловать людей! А, дед?.. С человека потребовать надо, – показывает сжатый кулачок Пахомовна. – Иначе – лентяйничает.
– Может, ой может! – с готовностью отзывается дед. – Только я за сознательность и доверие! Место найтить должно человеку! Не может такого быть, чтоб людына не оправдывала свой харч. В трактористах негож – в пастухах пригож. Спроси его – к чему у него душа лежит? А то ни грач, ни помогач.
– И за пастухом ныне глядеть надо в оба. Не своя, мол, скотина. Душа не болеет. Вот и гоняет по сухостою… Все вовремя, все по часам… А коровы голодные, молока не дают… К пастуху не придерешься. Все правильно с виду. А он все делает, как ему легше, а не как скотине сытнее… Сознательность – она приходит через требовательность, дед, – опять ему показывает кулачок Пахомовна. – И тоже пословицей: «Слова ласкави, та думкы лукави».
– Может, правда твоя, дочка, может… – вздыхает дед. – Но выходит, на кожного работника – по начальнику, на кожного начальника – по старшему начальнику… Все друг дружку сторожить будем? А там и совестить надоест, одни казенные речи, а дела нет!
Зинаида Пахомовна вдруг теряет интерес к деду. Что-то похожее она слышит от муженька, от Марчука. Идеалисты! А дед, может, ей просто надоел своими суждениями… Как-то подтачивают они собственные убеждения Пахомовны. И неважно кто прав – она или дед. Убеждения должны быть прочными. Иначе – как работать?
– А не тяжело вам кули таскать? Может, другую работу, полегше?.. Может, в те же пастухи? Ведь тяжело в ваши годы на севе…
– Не-э… Крестьянину не тяжело сеять хлеб!.. Грыжи нема – и слава богу! В пастухи и сторожа – еще рано мне, – понимая, к чему клонит Пахомовна, сердито хватает дед очередной пузатый куль, несет его у груди к сеялке. Пусть агрономша видит – справляется он с работой! По пахоте ступает раскорячившись, пыхтит, обливается потом, но идет, стараясь не оступиться.
Агрономша смотрит вслед деду: «Поэт!» И машет рукой. Это с ее легкой руки дед прослыл поэтом и лириком. Она из сапожка вытаскивает батожок и спешит к байдарке на краю пашни. Ей бы, Пахомовне, в эти дни и впрямь бы аэроплан, – не помешало бы! Не живет человек – летит!.. За всем и за всеми присмотреть надо. Беспокойно ей, там, где ее нет, – обязательно напортачат.
Но сев уже давно кончен. Да что там, скоро уборка. Это мы «паруем», как говорит дед. Про пары, черные, зеленые и чистые, дед любит помозговать с агрономшей нашей. Очень это непростая, оказывается, вещь – пары! Интересный разговор получается. Не поймешь, кто у кого спрашивает. Каждый тут хитрит. Хочется узнать у другого – чего сам не знаешь, не уронив, однако, самого себя! Наука и крестьянский опыт, женщина и дед – кто кого перехитрит. Мы с Тоней в такие минуты только слушаем да переглядываемся. Потеха!.. Но в чем сходятся оба, и дед, и агрономша, это – что без парового клина да без севооборота хлеба не жди!
Мне почему-то радостно делается, когда люди в чем-то хотя бы согласны. Не по себе мне, когда в бригаде ругань или драка…
– Зови Грыцько!.. С трактором! – говорит мне Мыкола, вытирая руки и лоб тряпкой, которую прячет в карман. Велосипед в порядке! Мыкола наконец отрывает от него озабоченный взгляд – теперь мысли нашего бригадира полностью обернулись к делам в бригаде, к тракторам. Может, он так отдыхает от них, набирается сил – для них же? Как врач своих больных, так знает свои тракторы Мыкола. Знает все их болезни и слабые места… Значит, займемся трактором Грыцько. Хорошо! Когда Грыцько на стане – всем весело!.. А Варвара – та и вовсе вырядится в свою новую кофту, то и дело будет бегать к его трактору, нося с собой «струмент», большой черпак на метровой палке. Между Варварой и Грыцько – дружба.
Я скорей – будто Мыкола может передумать – забираюсь на выгнутую крышу вагончика. Недавно этот вагончик трактором доставили из МТС. Весь он был обит толем. Но толь – он новинка для мужиков! Одни его даже приняли за наждачную бумагу («секиру острыть»); другие и вовсе за кожу. Каждый втихую и на пробу сдирал шмат толя, прятал за пазуху или под полой. И вот уже будка стоит ободранная как липка. И лишь сверху, слава богу, толь еще цел. А это главное – крыша хоть не протекает…
Мыкола подает мне розоватый березовый шест. В местах срубленных веток – оранжевые правильные овальчики. На шесте трепыхаются обе белые тряпки. Обе – значит, сигнал: прибыть трактористу вместе с трактором!.. Три раза подряд поднятый знак – позывной Грыцьку. Эту нехитрую сигнализацию с белыми и красными тряпками я быстро запомнил. А придумала ее Пахомовна. Тонин позывной – два раза поднятый шест. Жаль, что Тонин «фордзон» не вызывается на ремонт! И профилактика не скоро. Я изучил график на стене, внутри будки. График сделан красно-синим карандашом. Но все это «липа». Подшипники плавятся – и график летит к черту.
Точно разгоряченный конь на водопой, уже поспешает с загона трактор Грыцька Лосицы. Бежит на третьей скорости, развевая по ветру темный шлейф выхлопа, стреляя в глушитель и прыгая на кочках. Изредка вспыхивает молния – солнце коснется единственной фары трактора. Широким блином лоснится сытое лицо Грыцька. Мыкола хмуро поглядывает на приближающийся трактор и уже чему-то сердится. Не любит наш бригадир Грыцька! Несерьезный, мол, человек. Может и вправду, одна лишь молодость и недюжинное здоровье – «здоров, как бугай», – говорит Мыкола – соблазнило правление колхоза послать когда-то Грыцька на курсы трактористов? Мыколе достается – и с ним, и с его трактором…
Собрав темные морщины на лбу, Мыкола колючим взглядом уставился на беспечно мчащегося Грыцька, на его ликующее, румяным блином лоснящееся лицо. Уже эта беспечность и полнокровность Грыцька может взбесить Мыколу!
Развернув на полном ходу свой «хатэзе», лихо заглушив мотор, Грыцько спрыгнул с трактора. Разгоряченная бегом машина вся еще дымится – струйки пара прут из-под пробки радиатора, сизый дымок вьется над сапуном – из картера. Мохнатой рыжей пылью покрыты масляные потоки на боках машины.
– Гроб! – все так же ликующе, подавая руку бригадиру, сообщает Грицько. – В ем теперыча силы меньше, чем в ишаке!
– Сам ты… ишак с гробом, – сдерживая раздражение, негромко, весь озабоченный своими думками, ответствует Мыкола. – Ухайдакал в общем новый трактор! – добавляет он с тихим бешенством, как бы сквозь сжатые зубы.
– Почему ж я ухайдакал? Чы не поил, не кормил? Не доглядал? Он и новый – хуже старого был! Бывало еще тади – глохнет, на первой скорости – и то не тянет. Ты же сам толковал про систему смазки… На утиль ее – самое время!
– Тебя, Грыцько, на утиль… Самое время… Даже Варвара, миркую, не будет против…
А Варвара – легка на помине – в белой кофте, пышногрудая, уже заявилась на приступке тракторной будки. Она уже похохатывает, заслышав разговор бригадира и Грыцька. Тем более, что и в ее огород камешком запустил Мыкола.
Грыцько заинтересованно уставился на полные ноги поварихи. Они снизу темные от загара и в белой густой паутине царапин от стерни. С царственной осанкой Варвара медленно спускается по ступенькам. В подоле она несет капусту – и по этой причине ноги ее видны значительно выше обычного. Солнце, как ни старается, не может достать тугой матовости бедра. Грыцько, конечно, не может упустить такой момент – не рассмотреть мощную как колонна, двухцветную ногу нашей поварихи. Варвара и не подумает опустить подол своей спидницы. Пусть смотрят мужики. А что? Значит, есть на что смотреть!.. Варвара не спешит сойти с приступка. Солнце тоже уставилось на нее – на смоляные, с прямым пробором волосы, белую с низким вырезом полотняную кофту, приподнятую высокой грудью, на всю, хохочущую и пышущую здоровьем повариху. Молодому и полнокровному здоровью ее смех, видно, просто необходим. Ведь, кажется, ничего еще смешного не было сказано, а она уже хохочет!
