Александр Карпович Ливанов
Солнце на полдень
Мыкола вдруг переходит на деловой тон, он советует Грыцьку.
– И еще каустиком промойте ночью рубашку блока. А то лежит без дела. Все надо говорить. Что ж я, зря из МТС, выходит, привез его? – Затем ко мне: – Бегом к водовозу – чтоб по бочке воды на углах загона! И чтоб немедленно!.. И чаще доливай радиатор, помощничек! А то…
– Расстрел через повешенье, – подсказывает Грыцько.
Последнее – это уже вдогонку мне… Острая стерня жалит ступни, я на бегу пытаюсь ставить их так, чтоб приминать стерню. Но особенно больно, когда она трогает мои цыпки! Все ноги в мелких кровяных трещинках. Как-то, завидев эти цыпки, Варвара, сказала: «Бачыш, как швыдко растешь. Даже шкурка репается!» – и грохнула как в бочку своим смехом. Больно, когда на эти цыпки попадет керосин или автол. Как ни стараешься аккуратно заливать горючее и масло, все равно обольешься. А когда ветерок, – тут иной раз не то что на ноги, на лицо, даже в глаза попадает!.. Грыцько говорит: «Настоящий тракторист!» Стоит ли тогда мыться лишний раз!..
Лишь на миг оглядываюсь – не пошел ли трактор? Нет, все еще стоит. Ох и попадет Грыцьку!.. В чем же там дело? А вдруг все в клапанах, которые я притирал?.. Не может это быть. Мыкола сам проверял. Керосин не просачивался… Конечно, нужно сделать подтяжку подшипникам.
Но вот я уже слышу рокот мотора – трактор пошел! Ура! Работа продолжается! Утрись, Пахомовна! «Подными, матаня, ногу, покажи веселый глаз!» – напеваю я на бегу. Репертуар Кольки Мухи это.
Издали картина из целых четырех жаток-лобогреек куда меньше внушительна. Почти все скрылось за хлебами. Черным пятном едва виден трактор, едва мельтешат красные планки мотовил. А вот уже и марево все размыло, уже и пятен не видно – одно только марево плавится под высоко вскинутым ясным небом с жгучим – смотреть больно в середине – полуденным солнцем.
Я уже весь запыхался, но продолжаю бежать – главное, застать водовоза возле колодца или возле правленья. На тракторном стане его не было, когда пробегал мимо. И трактора Тони тоже не было…
Прибытие комбайнов было неожиданностью не только для меня, но и для самого Жебрака. Двум «Сталинцам» по пути в какой-то крупный совхоз велено было на ходу «смахнуть» наши поля. Вся деревня высыпала смотреть эти чудо-машины; еще не успели рассмотреть их как следует, обсудить событие, сколь-нибудь в нем разобраться – как это машина и жнец, и швец, и на дуде игрец, как комбайны уже были в поле! Тянуть их доверено было не кому-нибудь, а Тимохе, его «катерпиллеру», у которого, по словам Мыколы, – «на крюке сила в тридцать лошадей!». Да что там «катерпиллер» – видел я в МТС наши новые «челябинцы»! Вот это машины! Получше всякого «американца». Хотя, по правде сказать, и на нашем «катерпиллере» одно имя – американское, а части все – давно уже все нашенские, райснабовские. Одним словом, – тот же «челябинец»…
Теперь уже настоящих два степных корабля, два серых комбайна, с высокими мостиками, грохочущими цепями, наклонной трубой сбоку («из нее хлеб грузится»), а главное, с настоящим корабельным штурвалом, с ходу врезались в пшеничный массив своими широкими хедерами. Далеко, даже на конце загона, комбайны были всем видны и возвышались над хлебами! Когда комбайны подходили ближе к селу, все, стар и млад, высыпали в поле, чтоб посмотреть на чудо-машины. Гул трактора, гул комбайнов – сельчане, что-то крича друг другу на ухо, объяснялись руками, как глухонемые: все были взволнованы, качали головой, прицокивали языком, ахали – и не было конца удивлению. Как угорелые шныряли вокруг машин мальчишки, стараясь первыми все рассмотреть в подробностях, заглянуть и под низ, и в самое чрево комбайна, перекрикивая друг друга, с ходу о чем-то горячо споря.
Не меньше машин поразили всех и сами комбайнеры. Казались они людьми необыкновенными, не простыми смертными, ну чуть ли не марсианами. Даже самые бойкие мужики с ними заговаривали робея и искательно, с видимым смущением. Никто не вспомнил сейчас, что когда-то так же встречали и первые на селе трактора, первых на них трактористов. Да что там трактористы – те сами как бы малость стушевались и, если и не робели так в разговоре с комбайнерами и даже храбрились и разыгрывали свойскость, разве в этом не чувствовалась и уважительная почтительность, и даже затаенная зависть?
Ком-бай-нё-ры!.. И сколько бы Марчук ни пытался поправить ребят и взрослых – не комбайнёры, мол, а комбайнеры, все на него взглядывали укоризненно: зачем это он так? Может, оно и правильней по науке, но уж пусть он не обижается, их учитель: ком-бай-нё-ры! Куда как внушительней звучит, и, значит, вполне под стать таким чудо-машинам!
У Марчука хватило чутья и догадки понять особое настроение своих сельчан и учеников, не настаивать на книжных прописях и грамматике. Он сам был взволнован не меньше их и лишь улыбался с терпеливой снисходительностью. Для села это был настоящий праздник. И старики такого праздника у себя в селе не помнят!
И не убыло праздника и после того, как узналось, что комбайнеры не просто обычные, смертные люди, а их даже знают трактористы, когда-то вместе учились на курсах, да и сами они были трактористами, перед тем как кончили курсы комбайнеров при МТС.
Но праздник тем и хорош, что короток, что после него – ждет работа. От Жебрака комбайнеры потребовали выделить двух штурвальных. Надо было видеть лицо Жебрака! Отродясь у него не было в селе штур-валь-ных!.. А эти – знать ничего не хотят, вынь им да положь. И слово-то какое: «выделить»! Что тут им скажешь? Нет, мол, таких?.. Как бы не рассердились комбайнеры, – чего доброго махнут на него рукой, и подались к себе в совхоз. Ищи свищи. И упустит он удачу – такую удачу!
Поморгав глазами да чего-то поискав вокруг себя (не этих ли «штурвальных»?), Жебрак все же овладел собой, как и подобает председателю, проговорил – «счас!» и «одну минуточку!» – и побежал советоваться с Мыколой.
Два тракториста, чьи тракторы заждались запчастей и ремонта, были Мыколой сняты с бригады и снаряжены в распоряжение комбайнеров. Счастливцы! Им суждено было стать штур-валь-ны-ми!
Однако и Мыкола, и Жебрак, и сами выделенные трактористы, заметил я, некоторое время пребывали как бы в замешательстве – будто принудили их сыграть не совсем чисто, пуститься на риск, на отчаянное «авось». Мялись, топтались на месте, делали знаки друг другу глазами. Но чтоб удержать машины и комбайнеров, Жебрак сейчас, и вправду, был на все готов. Если комбайнерам даже пришло бы в голову потребовать не просто двух штурвальных, а, скажем, даже двух профессоров – он бы и их нашел! Слава богу, притязания комбайнеров оказались умеренными и профессоров они не просили выделить…
Комбайнеры даже не удостоили самозваных штурвальных внешнему осмотру, не подвергли – сверх ожидания – хоть маломальским испытаниям или экзамену…
Между тем новоявленные штурвальные, неуверенно пересмеиваясь, уже направились к соблазнительным мосткам с настоящими штурвалами, подобно корабельным! По виду их им все еще не верилось, что действительно им стоять на этих мостиках, им крутить эти штурвальные колеса с ручками, как на настоящих кораблях!
Комбайнерам, однако, было некогда, их словно и не интересовали переживания новых помощников. Одному уже вручена тавотница, рукой показана схема смазки – на красивой жестянке, прибитой сбоку машины, сказано, мол, вполне внятно, вполне по-русски: «валяй!» Другого они подталкивают прямо к лесенке на мостик! Поднявшись на первую ступеньку, он оглядывается и растерянно усмехается. Так усмехался бы человек, которому велено выйти на сцену – и стать артистом. Он уверен, что ничего у него не получится, и заранее просит прощенья у зрителей. Мол, видите, мне велено – и я иду; попытаюсь, а оконфужусь, не взыщите, други, – для вас ведь старался!..
Потом, если человек заранее посмеется сам над собой, уж не так все будут смеяться над его провалом…
Новому помощнику тут же показано, как вращать штурвал, чтоб поднять или опустить по надобности хедер. Позади комбайнера и нового помощника стоят Жебрак, Мыкола, Тимоха, а замыкающим – я. Что за день такой – у меня слегка кружилась голова.
И все же комбайн, эта чудо-машина была по сути понятной! Жатка да молотилка как бы за одно целое. По отдельности я с каждой машиной уже вполне успел познакомиться. От недавнего пугающего почтения осталось только одно – почтение. Шутка ли сказать: махина, а не машина!
Объяснявший комбайнер между тем обернулся, глянул через головы собравшихся на площадке. Прогнать меня хочет? Нет вроде. Неужели он меня зовет? Я ткнул себя пальцем в грудь, как бы переспрашивая: «меня?» Комбайнер нетерпеливо кивает мне. Мол, да, ну, да! Но почему он мне доверяет? Вдруг я сын вредителя? Сам вредитель?
Я протискиваюсь вперед. Воображение делает скачок через пропасть несбыточного! Все, весь день, – сплошное везение. Может, и меня штурвальным поставить хочет? Я лихорадочно соображаю – одолею ли я штурвал? Хватит на это у меня силенок? Поднять такой огромный хедер! А что, – я вцеплюсь двумя руками, я помогу ногой – упрусь в эти железные ручки… Видел я в каком-то кинобоевике – лихой матрос ногой вращал штурвал. Одолею! Лишь доверьте мне!.. Человек все сумеет, если ему доверить!
Комбайнер кладет мне руку на плечо и внимательно изучает меня. Я стараюсь не вилять глазами – выдержать этот взгляд в упор, как учил Леман нас, детдомовцев. Главное – не догадался бы комбайнер, что я – бесхарактерный…
Я тоже не теряю времени даром, тоже изучаю комбайнера. Особенно его ладный, темно-синий, а не черный, комбинезон, очки в жестяной чешуйчатой оправе. Такие очки, впрочем, есть и у наших трактористов. Привез как-то их Мыкола из МТС, да никто их не носит. Они давят на глаза, фингалы, как от увесистых тумаков.
– А тебе – самое ответственное задание… – говорит мне комбайнер. Он понижает голос почти до шепота. Неужели секретное задание? При всех? Без шифра? Без сургучных печатей?
Надо же – как на зло Тимоха заглушил трактор, двигателя на комбайнах пока еще не работают, и, кажется, все слышат, как предательски колотится мое сердце. Ведь не ослышался я: «самое ответственное задание!» Вон даже замерли в ожидании и Жебрак, и Мыкола, и тракторист, которому посчастливилось так быстро вознестись до штурвального… Все ждут, смотрят на комбайнера, что он мне скажет. Конечно, все мне завидуют. Я и сам себе завидую!
– У тебя товарищи есть?
– Они в Херсоне, в детдоме… Женька Воробьев, Шура Строганов… И Колька Муха. Он теперь не урка – колхозный кузнец!
– Почему в детдоме? А здесь что же – товарищей нет?
Жебрак вмешивается в разговор, поспешая ко мне на выручку.
– Есть, есть у него товарищи! Да вот они все, внизу и кругом.
И вправду, вся ребятня окружила комбайны. Я и не заметил их с высоты моей случайной избранности. На миг встречаю их глаза, полные мальчишеской невысказанной зависти, – «нам тоже хотелось бы». И вместе с тем гордости за меня – как ни говори, я им – свой, я из тракторной бригады, подручный!
– Возглавишь всю армию эту. Понял? Растянетесь цепью и пройдете полем. Малейшая железяка, вот такусенька, – комбайнер прижал большим пальцем край указательного, – проволочка – и комбайну хана, смерть! Лопнет нож, а другого нема! Так и уедем, не собрав ваш урожай. Понял?
Жебрак не согласен, он, конечно, хочет возразить, что нет в хлебах ни железяки, ни проволочки, – комбайнер его и не слушает. Он знает, что скажет председатель. Он знает, что это – зряшные слова. А когда человек знает, он может себе позволить не слушать того, кто не знает. Тем более – время дорого!
И, словно объясняя уже не мне одному, а всем собравшимся на площадке, особенно Жебраку и Мыколе, на которых комбайнер посматривает строго и поочередно, продолжает:
– Особенно внимательно смотрите там, где были стоянки тракторов и всей бригады! Там – земля жирная, рыжая, и хлеб чахлый. Так и рыжеет пятном. А трактористы, черти немытые, любят сеять железо. Не они его добывают… Так что, иди… Суворов! Командуй!.. – И Жебраку: – Так положено по инструкции. Не я придумал.
Вот тебе – ответственное задание! «Суворов! Командуй!» Ошибся адресом, комбайнер. Атаманить и командовать я не умел никогда и не сумею. Я рожден, чтобы мной командовали. Все кому не лень. Даже Колька Муха… Разве послушают меня ребята? С чего это комбайнер взял, что я такой бойкий?
Едва ноги находят ступеньки лестницы. Я покидаю высоту моего случайного избранничества. Ребята недоумевающе смотрят на меня. В глазах их – сострадание, испуг, недоумение.
– Он прогнал тебя, да? Он тебя заругал, да?
Хорошая встреча для командующего! Войско его жалеет, на нем печать изгнанника. Я еще не знаю, как я буду объяснять ребятам боевую задачу – сразу, громко, для всех, как это делают уверенные в себе люди, или – тихо, каждому отдельно. Я буду просить, у меня будет жалкое, искательное лицо. Ох, не послушают меня ребята! Да и разве оторвешь их сейчас от комбайнов? Они даже в сторону Тимохи, его «катерпиллера» не смотрят – глазами так и прилипли к комбайнам!
– Ребята! – слышу я позади себя. Это голос Жебрака, – Подойдите все сюда, ближе, не бойтесь! – Ну и голосище у Жебрака. Можно подумать, что под Варшавой был он командармом, не рядовым. Жаль, что со взрослыми он не так смел, как с нами.
Жебрак слово в слово – даже про «тонусеньку проволоку» – объясняет задачу ребятам. Все хором ответили, что поняли! Жебрак сам становится за Суворова, впереди и ведет цепь через поле, на невидимого неприятеля. Я оказываюсь не у дел.
Тимоха меня зовет на трактор. Пока суд да дело, пока комбайнеры готовят машины, а новые штурвальные заняты смазкой, мы займемся заменой звена муфты сцепления. Это ко́рдовое звено всегда норовит порваться некстати. Я тихонько вращаю маховик, Тимоха кричит: «Стоп». Он велит мне – «твоя рука тоньше!» – вынуть шплинты, извлечь порванное ко́рдовое звено и приладить новое. Оказывается, тонкая рука – иногда преимущество!
Тимоха хвалит меня. Сам он замучился – и в подтверждение показывает свою всю в свежих ссадинах ручищу, которая раз в пять больше моей. Я скромно выслушиваю похвалу Тимохи, и он угадывает мои мысли. Он обещает дать мне управление на втором загоне.
– Правда? Не обманешь?
– А что особого? Трактору все одно что тянуть. Або сцепку плугов, або сцепку комбайнов. Следи только, как я поворот делаю.
– Радиус запомнить?
– Во, во… По-ученому – оно складней!
И вот уже второй загон! Я сижу перед ручками, самую малость лишь подергиваю их. Захват у хедеров обоих комбайнов – полный. Порядок! Трактор идет ровно. На каждом комбайне свой мотор – от того же «хатэзе». Шум стоит такой, что оглохнуть можно. Я с Тимохой – как глухонемые. То орем друг другу, то на пальцах объясняемся. Все чаще комбайнеры оставляют штурвальных одних на площадках. По машине лазают, как циркачи. То зачерпнут в бункере зерно, нет ли поврежденных зерен, то откроют какой-то лючок и смотрят в нутро машины. Труднее всех – девчатам в копнителе. Их тоже Жебрак «выделил». В этом раскаленном солнцем железном ящике, в копнителе – настоящий ад. Солома вместе с половой валится на девчат беспрерывно, пылища – не продохнуть!.. И надо успевать за машиной, отгребать полову, копнить солому. Ни передохнуть, ни перевести дыхание… Лица девушек так запылились – родная мать не узнает. Да, работа у них – адова…
– Сколько пишут девчатам в копнителе? – кричу я на ухо Тимохе. Ухо у него, как у дядьки Михаила, затянуто мохом. «У Ти-мо-хи – у-хо-в-мо-хе…»
– А что? – крича, переспрашивает, как бы позевывая, Тимоха, – Хорошо им пишут! По полному трудодню-ю!..
– Всего на двадцать пять сотых больше, чем мне?!
– А что? Чы мало – считаешь? Трудодень – не палочка!
А ничего… Это я так… Дроби! Несправедливо это. И я скажу об этом Мыколе. Или даже Жебраку. И скажу, не испугаюсь!.. Девчатам в копнителе – по два, нет, по три трудодня писать надо.
Возле стоянки, откуда начинали свой путь комбайны, ждут вернувшиеся из похода ребята. Проволочек – даже «тонусенькой» – не обнаружено. Жебрака не видно. Поехал, наверно, по своим делам. Как он только ими управляет! И сколько у него этих дел!
Тимоха мне вполне доверяет – он уходит к вагончику. Он у Мыколы надеется выпросить комплект свечей, про запас – под сиденье, чтоб не бегать в случае чего. Я делаю поворот. В сцепке с двумя мощными комбайнами – это самое тонкое дело! Может, такая же тонкость как швартовка корабля в порту. Главное – не дергать, не спешить, не поворачивать резко… Все в порядке! С меня пот валит градом. Некогда вытирать!.. Сейчас, сейчас увидят меня ребята. Может, восстановлю свой погубленный авторитет?..
Они даже не замечают меня! Они бегут за автомашиной, на борту которой написано «Уборочная». Новая «амовка»! На ней городской номер – буква «X». Из Херсона, значит, не из МТС. И вдруг вижу – Шура! С шоферским шиком высунулся из кабины, локоть на дверце с опущенным стеклом. У него новая фуражка-капитанка, над козырьком защитные очки с такой же чешуей, как на очках у комбайнеров. Ай да Шура! От радости слезы комком подступают к горлу. Мы киваем друг другу, понимаем, что прежде всего дело! А кто это рядом с Шурой – в кабине? Неужели Балешенко? Да нет же – это наша неуемная Пахомовна. Что они собираются делать?
Шура подъезжает под наклонный разгрузочный шнек бункера. Пахомовна в своих легких сапожках уже взбежала на мостик штурвального, оттуда метнулась к бункеру. Эта – нигде не сробеет! Можно подумать, что перед ней ее байдарка, а не комбайн. И уже и здесь командует. Она отдает комбайнеру узкий и длинный мешок, – тот, лишь на миг усомнившись, его надевает на трубу шнека.
Все ясно! Они хотят разгружать бункер, не останавливая комбайна.
– Не сбавляй газ! – кричит мне Шура. – Так выгружается знаменитый комбайнер Па-ла-гу-тин! – Шура, он всегда все знает. Вот уже и про знаменитого комбайнера прознал!
Комбайнер не спешит включить шнек. Не рассыпать бы хлеб!.. Он оценивающим взглядом следит, – удается ли Шуре держать кузов под трубой? Наконец он показывает Шуре, который вывернул голову и смотрит назад, большой приподнятый палец – и рывком рычага включает шнек! Это же проделывается затем и на втором комбайне – и Шура отъезжает на полной скороста, едва успев мне взмахнуть своей новой капитанкой с очками над блестящим козырьком.
Пахомовна смотрит вслед машине. Она, кажется, впервые довольна чьей-то работой! На лице ее победная усмешка. Судя по тому, как она руками объясняет комбайнеру, можно догадаться, что она все же не себе приписала успех удачной выгрузки на ходу…
Третий день мы с Тимохой не слезаем с трактора. В четыре утра мы уже на ногах. Комбайнеры торопятся – остановка лишь для смазки или при неполадке. Наконец, не устоял я перед соблазном: забрался как-то на площадку комбайна – и взялся за штурвал… С площадки – картина. Море хлеба. На-кось, голод, выкуси!..
– Не боги горшки лепят! – мигнув мне, говорит штурвальный из трактористов. Он отдает мне штурвал, объясняет, что главное следить, чтоб жатка не врезалась в землю. А это лучше всего уследить по хлебу, по вершинкам колосков. «Где хлеб буруном, там и земля бугром!» Хлеб показывает, где низинка, где бугор. На то тебе штурвал и хедер. Я рулевой, лоцман, штурман хлебного моря. И впередсмотрящий! Комбайнер видит меня за штурвалом, ничуть не удивляется. Еще бы – человеку доверяют «катерпиллер»! Я тут тоже – свой. Что ни говори, приятно, когда тебя признают своим!..
С Шурой мы видимся минуту-другую – не больше; успеваем лишь перекинуться несколькими словами. У Шуры ведь нет сменщика. Так и не собрался я ответить Шуре на его послание. А он и не укоряет меня в этом – понимает, что я в поле днем и ночью. А все же надо все поспевать. Недаром простое это когда-то в языке нашем слово – поспевать – стало обозначать и удачу, и успех! Все больше и больше от человека требуется: поспевать. Шура, тот явно всегда во всем поспевает!.. Шура – он будет героем! Ведь – кто такой герой? Кто умеет сделать много, хорошо и быстро! Лучше, быстрее и больше. Это Шура – сумеет! Даже вот Пахомовна в нем героя почувствовала. Летчица, что ни говори, а людей она знает. Сама сказала, что любит людей с огоньком. Вроде как у Шуры!.. Пахомовна в нем души не чает. Не втюрилась ли?
Я не завидую, я горжусь Шурой. Будто он мой старший брат! Ведь вот же, явился – и тут же пришелся по душе не кому-нибудь, а самой Зинаиде Пахомовне! «Крылатый парнишка! – слышал я, как она сказала о нем комбайнерам. – Не ездит, а летает! Из него летчик бы вышел. Ему бы на летчика учиться!» – «А что особого? – хмыкнул и пожал плечами комбайнер. – По земле трудней ездить, чем по небу. Телеграфные столбы да канавы, куры да люди. И начальство на каждом шагу, Вот и вертись!..» Зинаида Пахомовна презрительно поджала губы. Она резко отвела взгляд от комбайнера, оказавшегося неспособным понять ее. Сравнил, мол, землю и небо! Рывком расстегнула она полевую сумку, вынула блокнот и принялась читать.
«Вот что я выписала про летчиков. У писателя Куприна! Послушайте: «Люди-птицы!.. Я люблю их общество. Приятно созерцать эту молодость, не знающую ни оглядки на прошлое, ни страха за будущее, ни разочарований, ни спасительного благоразумия… Вечная напряженность внимания, недоступное большинству людей ощущение страшной высоты и упоительной легкости дыхания, собственная невесомость, и чудовищная быстрота – все это как бы выжигает, вытравляет из души настоящего летчика обычные низменные чувства – зависть, скупость, трусость, мелочность, сварливость, хвастовство, ложь, и в ней остается чистое золото… Как прекрасна в этих людях-птицах, дерзко попирающих всемирные законы самосохранения и земного тяготения, как живописна в них беспечная и благородная, страстная и веселая, какая-то солнечная и воздушная любовь к жизни!»
Зинаида Пахомовна победно глянула на комбайнера и, гордо запрокинув голову в шлеме, захлопнула блокнот. Что, мол, – съел? Или против писателя Куприна попрешь?
Это была короткая передышка, связанная со смазкой машин, и чтение комбайнеру показалось, видно, не ко времени. Последние строки он вряд ли вообще слышал. Он встал и пошел к машине. Все это показалось ему цветистой книжностью, чуждой его трезвому и серьезному пониманию жизни… Или вовсе не знаменитому писателю, а заносчивой агрономше решил досадить комбайнер?
Мне жалко стало Зинаиду Пахомовну. Человек взял и выложил самое заветное из души, призвал на помощь классику, а тут не оценили порыва ее… Другой комбайнер, рассматривавший озабоченно переплетение цепей передачи на боку комбайна, как-то нехотя, через плечо сказал: «Думаю, самим летчикам это не понравится. Что ж они, ангелы? Люди они! И дело их, полагаю, трудное… От слова – труд! И люди, как все мы грешные, они разные, со своими слабостями… Ванюша! Дай-ка мне несколько звеньев для цепи Эверста!»
Впервые, может, Зинаида Пахомовна получила щелчок по носу! Странно, я почему-то этому не радовался.
…Три дня работали комбайны, три дня Шура вихрем носился на своей «амовке». С ссыпного пункта – в поле, до комбайнов – и обратно, на ссыпной пункт. Выгрузку на ходу, по способу знаменитого комбайнера Палагутина он отработал как карточный фокус! Ни одно зернышко не просыпалось мимо его кузова.
Однажды меня Шура взял с собой – по пути в ссыпной пункт, в кабине, мы хорошо потолковали. Шура был серьезен, даже немного задумчив. Это находило на него иногда; будто подменили его; вот и в этот раз – ни шуточки, ни обычного балагурства. Только прищурится, глянет на меня, и опять – на дорогу…
Не советовал мне Шура возвращаться в детдом. Там, оказывается, нас, Кольку Муху и меня, чуть ли не как героев почитают! Особенно после того, как по моей просьбе написал Марчук Леману, что отдаю детдому весь заработанный хлеб. Шура мне рассказывал, что воспитательницы – тут уж, наверно, тетя Клава постаралась! – рассказывают малявкам из младших групп, какие мы хорошие, то есть я и Колька Муха! Мы – просто святые, за нами никогда грехов не водилось. Малышня слушает, раскрыв рот от удивления и затаенного восторга!..
– Но это же неправда, Шура! – запротестовал я.
– Это уж как сказать… Про себя знай свою правду… А там, выходит, так надо… Я думаю, что и святые всякие отличались в жизни и в легендах… А их человеческая правда никому не нужна была… Давай – эту правду из легенды! Жизнь хитрее, тезка, чем кажется!.. А ведь легенда не на пустом месте. Взять тебя… Хлеб заработанный – отдаешь!.. А ты говоришь – неправда. Уж ты, брат, вытерпи. Походи малость в героях! Тяжела ты, шапка Мономаха? Ничего. Слава – труднейшее испытание. Ее надо оправдывать каждый миг жизни. Ты на глазах у всех, а ты оправдывай. Трудно! А этого тщеславные не знают. Хлеб!.. «Расточи хлеб свой по водам, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».
Шутит Шура, что ли? Геройство, слава, испытание… При чем тут я? Шура увлекается всегда. Это, видно, оттого, что много знает… Все равно я его люблю. Я горжусь в душе дружбой Шуры!
Призвав меня терпеливо снести геройство и выдержать испытание славой, приняв мое недоумение за согласие, Шура после этого долго молчал, следя за дорогой в двух пыльных колеях-пуховиках. Потом лишь обернулся на миг, коснулся плеча своим плечом, подмигнул, и не как-нибудь, а с воодушевлением, стал читать стихи.
Не жалею, не зову, не плачу.
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Признаться, не совсем я понял, как эти стихи относятся ко мне и Кольке Мухе. Но мне хотелось, чтоб Шура продолжал и стихи, и о стихах. Он сказал, что это стихи Есенина.
И уж, если сел на своего конька Шура, – то пошел, пошел, не остановишь! Хорошо он читает стихи на бегу своей «амовки»! Голос звонкий, чистый, взволнованный. Я догадался, что это Шура всегда так читает стихи – когда и один в кабине. Ясное дело – он без стихов жить не может!
Я даже шевельнуться опасаюсь, чтоб не отвлечь от стихов Шуру. Я слушаю, мелькают мимо телефонные столбы, поля, телеги, стада. Летит, летит вперед «амовка», мечта Шуры, летит на крыльях есенинских – таких ладных, берущих за сердце – стихов!
– А знаешь ты, мне Есенин, его стихи как бы глаза открыли на село, на поля, на землю и урожай ее… Ужас!.. Мог бы прожить жизнь как слепой кутенок. Всю жизнь есть хлеб – и не видеть эту красоту! Жалок такой человек. Земля – она, мать, хлеб – он, отец, а зерно, оно – среднее! Вот какая тут грамматика! В языке – ничего случайного, он – как жизнь, как народ!
Шура одним подбородком показал на далекий ток, сбоку дороги. Рокота молотилки не слышно было, да и сама молотилка казалась игрушечной рядом с высокими, под самое небо уходящими скирдами. Это были хлебные скирды соседнего колхоза.
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных,
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных…
Шура прервался, подумал и опять искоса глянул на меня.
– Красота!.. Без поэта – разве увидел бы… Правда, тут описана другая природа, где есть леса, рощи, пруды и речки. Рязанщина… Но и наша степь – хороша. Вот те они, – скирды солнца!.. Все слова – солнечные, звонкие, праздничные… Чувствуешь, тезка!.. Кто любит поэзию – тот никогда не будет бояться жизни!
И снова дорога летела под колеса, снова мелькали мимо нас телефонные столбы. Мы выскочили на железнодорожный переезд. Прогрохотал товарняк, на задней площадке – человек в брезентовом плаще помахал нам рукой.
– Знакомый?
– Все теперь знакомые!.. Человек видит: хлеб везем… Вот и машет нам как родным…
Расспросив меня про дела в тракторной бригаде, одобрив мой интерес к машинам, Шура заключил, что все идет правильно, что я становлюсь человеком. А был – так себе, рохля. Ни-че-го! Он меня еще шоферскому делу научит. Зачем место занимать в детдоме? Да, к слову. Танюшина и Вовкина мать умерла. Они теперь у Лемана в интернате. Леман – мужик мировой! Его в горсовет брали, на партийное выдвижение. Никуда от детишек. Сиротам всем – отец родной!
– Наверно, трудно тебе с этой, агрономшей? Она – блажная? – вдруг спросил Шура. – В летчицы мечтает попасть! Ей чего – летать, думаешь, надо? Ей пофорсить хочется. Блажь, чувствую. Форма синяя с голубым, фартово, конечно. Несерьезная женщина!
Это было новостью для меня! Самая серьезная, казалось бы, женщина – в глазах Шуры была несерьезной. Я верил Шуре – даже когда не понимал. И вместе с тем было обидно: сам-то когда научусь людей понимать?
– А вот Марчука – держись! – опять заговорил Шура. – Таких не часто встретишь! Это – человек! Тебе, считай, повезло, что ты рядом с таким человеком! Я знаю, знаю – говорили мне, живут они как кошка с собакой. А погоди! Увидишь, если только поумнеет ваша агрономша, она в него еще втюрится. А ты еще не знаешь – что такое хороший человек. Ласковый, добренький – думаешь, всегда хороший? Вот и Панько – бирюк бирюком. А это – человек! И Леман человек, и Жора! Главное, не бойся жизни, тезка!
Я рассказал Шуре о том, что есть у нас одна трактористка и она страдает из-за какого-то прыщавого студента, помощника счетовода… Почерк у него красивый, сам прыщавый. А Тоня страдает.
– Знаешь, она не училась почти в школе… Ее едва-едва на курсы трактористов приняли. И книжек она не читает. И нет их здесь, на селе, и некогда ей. После ночных смен она не отдыхает. Никогда ее нет в вагончике, отработает смену и бежит в село, чтоб младшеньких накормить и обстирать. Потом опять, через все поле, напростец, спешит на трактор…
– Учеба и книжки – еще не все, – назидательно поднял брови Шура. – Каждый сам себя делает человеком… А книги… Умный от них – умнеет, а дурак становится заносчивым дураком, – закончил Шура и рассмеялся. Держа руль и внимательно следя за дорогой, он нет-нет искоса глянет на меня: искал на лице моем про то, как один от книг умнеет, другой дуреет, я уже когда-то давно слышал и от отца.
– А ты, Шура, – ты какой человек? – вдруг спросил я.
– Я? – изумился он вопросу и расхохотался. – Я тоже еще пока – полчеловека! Жизнь по мне только обдирочным резцом прошлась. А вообще-то, я думаю, тезка, она интересная будет, жизнь! Если труд – главное, значит, правильная жизнь! Кто понимает, тот видит. Вон сколько хлеба в кузове! На весь детдом хватит! Учиться тебе надо, я тоже буду учиться – без отрыва от баранки. Кто знает только свою профессию, тот и ее не знает! Человек в труде должен подняться до личности – вот задача! Эх, быстры, как волны, дни нашей жизни! А ты ее не бойся – жизни!
Какое-то необычное настроение владело Шурой. Ни шуточек, ни зубоскальства. Изменился, очень изменился мой друг. Может, и я изменился, да сам это не замечаю?
Я буду теперь долго ждать приезда Шуры. Если он пообещал, он слово свое сдержит!
