Литтмегалина
Игра Бродяг
Рваное Лицо шумно стукнул об стол своей опустевшей кружкой, подзывая обслугу. Лохматой женщины не было видно, но зато откуда-то вынырнул старикашка, в своем сером тряпье похожий на крысу.
– Еще вина! – горестно приказал Рваное Лицо. – Лучше сразу бутыль.
Вогтоус взглянул на изуродованный профиль, высвеченный желтым дрожащим светом сальных, несносно воняющих свечей, и при этом на его круглом, добродушном лице появилось и исчезло лукавое, даже насмешливое выражение. Он улыбнулся во весь рот, но в следующий момент, когда Рваное Лицо повернулся к нему, снова был наивен и серьезен.
– Сегодня сумрачный, тягостный день для меня, – шепотом объяснил Рваное Лицо. – День, когда ненавистная серость обступает и душит. Когда мысли подобны острым клинкам. Я так рад, что встретил тебя сегодня, друг, – глаза у Рваного Лица стали совсем дикие.
Перед ними со звоном и треском поставили бутыль и пару пустых оловянных кружек. Рваное Лицо ухватил Вогта за предплечье.
– Друг, выпей со мной. Мне нужно как-то пережить этот проклятый вечер.
Вогт был сыт, добр и сговорчив.
***
В то время как Вогт доводил себя до невменяемого состояния в компании более чем подозрительного типа, Наёмница лежала на койке и в кромешной тьме слушала чуть приутихший дождь, капли которого иногда пролетали в зарешеченное окошко и падали ей на лицо – единственное утешение, слабое напоминание, что она жива, еще не обратилась в унылый призрак, а значит, у нее пока есть шанс все исправить. Стоило бы поспать, но после того, как она уже какое-то время проспала, снова отключиться не удавалось, тем более что плечо не только не болело меньше, но даже и больше. Боль расползлась, теперь распространяясь и на руку, и сопровождалась мучительной, неумолкающей пульсацией. Кожа вокруг раны казалась горячей на ощупь. Наёмница знала, что все это означает. Рана воспалилась.
«Хотела бы я знать, что со мной станется», – думала она, угрюмо пялясь в темноту. Впрочем, знать такое – только нервы себе расшатывать. Она представила себя стоящей на деревянном помосте. Внизу вопят дети и радостно показывают на нее пальцами. Палач надевает веревку ей на шею, и она даже возразить не может, потому что во рту у нее кляп, как у того бедняги. «Нет, – решила Наёмница, – я буду отбиваться изо всех сил! Они намучаются со мной! Они запомнят эту казнь!» А вот она сама не запомнит. Потому что будет мертва…
«Тын-тын-тын-тын», – навязчиво стучало в ране.
– Ну почему, почему все так ужасно? – спросила Наёмница вслух. – Вогт, паршивец, если ты меня не спасешь… то я… то я… сдохну здесь как жалкая дура, – пробормотала она, закрывая лицо руками.
Спящая тюрьма была беззвучна. Абсолютная тишина. Как в склепе. Наёмницу это раздражало. Впрочем, чего бы она хотела? Чтобы кто-нибудь с лязгом пилил решетку? Хотя едва ли кто-то из узников на это решится. Большинство принимает постылую реальность как она есть – переждать как-нибудь день, переждать ночь, снова день, затем ночь. Страдальчески перетерпеть жизнь и успокоиться в смерти.
– Сволочи вы все, – сообщила Наёмница, хотя ее никто не слушал.
И вдруг ей показалось, что кто-то все-таки слушает. Сразу стало страшно. Этого кого-то не было – и вдруг он появился возле двери в ее камеру. Ни стука подошв по каменному полу, ни шороха одежды, лишь легкое дыхание, реющее в холодном воздухе – несмотря на летнюю жару, в каменных стенах тюрьмы было промозгло. Наёмница поднялась и, ослабшая от боли и страха, на цыпочках подошла к двери. За маленьким окошечком в двери едва различимо бледнело чье-то лицо.
– Кто ты? – угрожающе прошипела Наёмница.
За дверью тихо рассмеялись.
– Не тот, кого тебе следует опасаться.
Наёмница узнала бесцветный голос одного из тюремщиков, но ее напряженные мышцы не расслабились. Если тюремщик решил посреди ночи навестить заключенную, хорошего не жди.
– Ты зачем пришел? – спросила Наёмница и, представив зачем, вся ощетинилась.
– Нужна ты мне, дура, – фыркнул тюремщик. – Я принес тебе лекарство, – сквозь окошечко в двери он протянул ей маленькую склянку.
Наёмница отшатнулась.
– Какое еще лекарство?
– Мазь для плеча. Вотри в рану.
Втереть в рану? Да Наёмнице даже думать о ране было больно, а уж тем более к ней прикасаться. Все же она взяла склянку (круглую, из толстого рельефного стекла) и сразу отступила на шаг – осторожность лишней не бывает.
– И еще кое-что, – сказал тюремщик. – Это твое. Забери.
Он начал проталкивать в окошко что-то большое и мягкое, похожее на одеяло. Наёмница потянула «одеяло» на себя, развернула его и с удивлением опознала свой плащ. Она даже не помнила, где потеряла его.
– Отк…
Но тюремщик уже пропал.
Наёмница уселась на свою койку. Ладно, не время разбираться в причинах проявленного к ней великодушия… Оголив плечо, она осторожно притронулась к покрывающей рану повязке. Повязка была сухой, но жесткой от пропитавшей ее крови. Стиснув зубы, Наёмница ухватила повязку за краешек и принялась медленно, мучительно отдирать ее от раны. Покончив с этой болезненной до тошноты процедуры, она не менее трех минут, цепляя грязными ногтями, выкорябывала пробку из склянки. Мазь оказалась плотной и холодной на ощупь, но кончики пальцев под ее воздействием начали быстро нагреваться. Наёмницу снова охватили сомнения, ведь неизвестно, какую дрянь мог ей подсунуть тюремщик. С другой стороны, начавшееся в ране воспаление было само по себе чревато смертью, так что хуже уже, наверное, не будет. Почему бы не рискнуть?
– Вперед, – подбодрила себя Наёмница и, предвосхищая последующие ощущения, в ужасе зажмурилась.
С каких это пор она стала такой чувствительной к боли? Фу, неженка. Она щедро шмякнула мазь на рану. Сначала было вполне ничего. Затем начало жечь. От боли Наёмнице не сиделось, так что она принялась ходить из угла в угол, растрачивая те немногие силы, что у нее еще оставались. Вот так и протянешь к утру ноги от такого «лечения»… Тюремщик над ней поиздевался, сволочь! А она-то, идиотка, доверилась… Наёмнице хотелось вопить от осознания собственной глупости, но она только до скрипа стискивала зубы.
Через час жжение унялось. Вместе с ним улеглась и боль. Вконец измученная Наёмница упала на койку, завернулась в плащ и крепко заснула.
Ей приснился Вогт. Он стоял на облаке и кричал, восхищенно подняв руки: «Я бог! Я бог!» Люди, стоя на земле, кидали в него гнилые кочерыжки, огрызки яблок, изношенные ботинки и всякую подобную дрянь, но не могли добросить, потому что он был слишком высоко. Впрочем, порой им удавалось попасть в облако, откалывая от него белые пушистые клочки. Облако становилось все меньше, и меньше, и меньше, и наконец Вогт остался стоять на небольшом облачке, которое, не способное выдержать его вес, медленно снижалось.
– Улетай! – закричала Наёмница.
Однако Вогт не слышал ее, повторяя: «Я бог!» Не видел злобных людей на земле, ослепленный светом собственной улыбки.
Облако опускалось плавно, как падающий лепесток. Люди внизу подняли руки и потянулись к Вогту. Пока они не могли достать его, но знали, что рано или поздно это случится – и тогда они наконец-то смогут его растерзать.
***
Вогтоусу было весело, так весело, что он был готов рассказать об этом всем на свете. Рваное Лицо тоже взбодрился. Периодически они вместе кричали:
– Еще вина!
Вогт был пьян – впервые в жизни. Он попытался поразмышлять об этом, но у него ничего не получилось. Тогда он ткнул Рваное Лицо пальцем в грудь (после второй бутылки вина они догадались, что они кровные братья, разлученные после рождения) и начал рассказывать, что привело его в Торикин. У него есть две причины, напомнил он Рваному Лицу на тот случай, если тот забыл: секретная и важная. Вогтоус рассказал бы и секретную причину, но сам не смог ее вспомнить. Поэтому сразу перешел к важной.
– Она называет себя Наёмница, – вдохновленно сообщил он. То ли от размышлений о Наёмнице, то ли от вина в его глазах прыгали бесноватые огоньки. – Это, конечно, не настоящее ее имя, но, полагаю, со временем мне удастся разузнать подлинное – ведь к финалу всегда все проясняется, верно? Сейчас у нее серьезные неприятности, и мне неизвестно, где она и что с ней.
– Хо! – воскликнул Рваное Лицо. – Вот у кого действительно серьезные неприятности, так это у той растрепанной девицы, которую загребли сегодня.
На секунду Вогт как бы даже протрезвел. Он подался вперед и заговорил приглушенным голосом.
– Девица? Растрепанная? Что за девица? Расскажи мне о ней!
– Она градоправителя утром прирезала. Его везли в паланкине – ну, знаешь, словно тех темнолицых ублюдков, что за морем живут. Эта бестия ждала на крыше. Хороший прыжок – и она в паланкине. Чик-вжик – одним уродом меньше.
– О да, – вставил Вогтоус, прищуриваясь от нахлынувшей нежности. – Она очень ловкая.
– Никто даже не успел сообразить, что происходит, как она уже умчалась, бросив окровавленный кинжал. А градоправитель был мертвее мертвого.
– Вот как… – Вогт выглядел крайне заинтригованным.
– И это на главной площади! Толпа на нее так и вылупилась. Странное безрассудство…
– Да уж, – поддакнул Вогт. – Зачем же она такое сделала?
– Кто знает. Может, ей заплатили. У градоправителя было много врагов. У любого, кто будет править этим городом, будет много врагов, потому что все хотят править этим городом. Вроде как лахудра даже сумела выбраться из Торикина, но в итоге ее все равно заграбастали. Оно и неудивительно – сумму за ее голову такую назначили, что свою башку за эти деньги отдашь, лишь бы взяли. Причем голову, сказали, можно и отдельно от тела принести. Я видел, как они везли девку по улице, перебросив через лошадь – с одной стороны ноги болтаются, а с другой – волосы, и в них все сорняки с округи.
– Я абсолютно уверен, что это моя подруга… Где же она теперь?
– В тюрьме, конечно. До суда.
– Суд! – оживился Вогт. – Значит, еще есть возможность оправдать ее?
– Ты странен и удивителен, мой пухлый друг, – расхохотался Рваное Лицо. – Нет, конечно. На суде они просто определят способ и время казни. Ты что же, не знаешь, для чего нужны суды? Да и как, по-твоему, можно оправдать того, кто убил у всех на виду?
– Я не знаю, – ответил Вогт. – Но я попробую что-нибудь придумать, – он отпил из своей кружки, но в рот не упало ни капли. Она была пуста.
– Я сам, – засуетился Рваное Лицо, разливая вино в кружки, на себя, на Вогта, на стол и на пол.
Что-то припомнив, Вогт начал смеяться.
– Я лосось, – повторял он. – Я лосось, который плавает в вине…
Затем он резко успокоился, потому что забыл, почему это смешно. Тут он увидел, что свеча уплывает. Вогт забеспокоился – ведь если свеча уплывет за пределы стола, она упадет на пол. Он схватил ее, пытаясь остановить, но свеча опрокинулась, потухла, и стало темнее. Вогт не заметил изменения освещенности – перед его глазами вдруг развернулся прозрачный занавес, сотканный из вздрагивающего золотистого света. Чудесное тепло потекло в жилах.
– Это волшебство, – пробормотал Вогтоус, падая лицом в заплеванный столик.
– Да нет, – возразил Рваное Лицо, залпом опустошив очередную кружку. – Это ты налакался.
– Нет, я о Наёмнице, – возразил Вогт, счастливо улыбаясь. – Мы с ней так не похожи… совсем не похожи. У меня белые волосы, а у нее черные. Она быстрая и нервная, а я расслабленный и неторопливый. Иногда я думаю, что я такой пухленький потому, что она такая худая… Но, несмотря на все наши различия, мы вместе, и я люблю ее. Да, я сейчас понял, что люблю ее. По-настоящему понял, что по-настоящему люблю, – Вогту казалось, что его сердце стало обжигающе-горячим и так распухло, что едва помещается в грудной клетке. Голос его с каждым словом звучал все более убежденно и все менее внятно: – Я обяжжа-ательно шпасу ее.
Рваное Лицо хлопнул его по плечу.
– А не спасешь, так найдешь себе другую бабенку. С твоей миловидной мордашкой это будет несложно.
Вогт с трудом сфокусировал на собеседнике взгляд, полный искреннего недоумения.
– Но ведь другие – не она.
– Оно и к лучшему. Та девка, прямо скажем, на сокровище не тянет.
– Если бы ты любил кого-то, ты бы меня понял.
В ответ на это Рваное Лицо издал странный придушенный вскрик, одновременно злобный и жалкий, и швырнул об пол свою кружку. В кабаке к тому времени уже творилось такое, что в его сторону и голову никто не повернул.
– Кого можно любить в этом мире, полным подлых псов? – яростно закричал Рваное Лицо, вскочив с места. Затем снова тяжело плюхнулся на табурет и подпер уродливую голову руками. Из его зеленых неистовых глаз закапали мутные пьяные слезы, каждая большая и тяжелая, как камень. Они падали все чаще и чаще на липкую поверхность стола и растекались лужицами. А некоторые так и не падали, заблудившись в лабиринте шрамов на его щеках, где долго блуждали, оставляя мокрый след, пока совсем себя не растрачивали. – Гнилые души, – прорычал Рваное Лицо. – Гнилые души. Я так боялся смерти, а теперь я сам – смерть.
Вогт слушал его очень внимательно. Так же, как порой и Вогт, Рваное Лицо был склонен к нелепому пафосу. Хотя его пьяную экспрессию было трудно воспринимать всерьез, все же Рваное Лицо страдал по-настоящему. Вогтоус должен был пожалеть его, но его обычно нежные глаза выражали холодную усмешку – впрочем, лишь в первые секунды, пока он не сосредоточился и не придал им правильное выражение.
– Я подумал, что не выдержу, что скоро умру. Я отлично справлялся, потому что тот зверь, что сидел во мне, всегда жаждал крови, но сколько еще я мог захлебываться, лакая ее? И тогда мне сказали, что я могу приводить других. И это будет конец моего кошмара. Вот так всегда – вход бесплатный, выход – сто тысяч ксантрий. Вот я и собираю – монетку за монеткой. Мне было не жаль их вначале. Да и потом тоже. Никогда. Если в тебе еще остается сострадание, это значит, что тебя не били достаточно сильно, иначе вышибли бы все начисто. Ты меня понимаешь?
– Да, – ответил Вогт, почти не слушая. Золотистый занавес теперь накрыл его, окружил теплым коконом. Как тепло и уютно. Он хотел спать.
– Все сволочи. Я не лучше других – но и не хуже. Ненавидеть – это как плавать. Один раз научился, на всю жизнь хватит. Даже сейчас смотрю на тебя и прикидываю, сколько мне дадут. Потому что я не лучше других. Не лу-ч-ше дру-ги-х… – Рваное Лицо забился лбом об стол.
– Не стоит, – не сразу остановил его Вогт. Вид у него был совершенно осоловевший.
– Этот город – ужасный город. Здесь бываешь настолько одинок, как нигде на свете. Никому нельзя доверять. Все пытаются продать друг друга. Сердца – камни, ни одно не поцарапать. Ты еще этого не заметил?
Вогт осторожно опустился щекой в винную лужу на столе и зевнул.
– Нет, – возразил он невнятно. На ресницах у него поблескивали капли вина. – Жестокосердие – это не твое прегрешение.
Рваное Лицо почти не дышал.
– А какое мое прегрешение?
– О-о… – выдохнул Вогт. Он еще помнил, что собирается сказать, но забыл, какой смысл в это вкладывает. – Ты виноват в том, что являешься другом, а…
***
Утреннее пробуждение само по себе не является чем-то неприятным. Более того – порой вместе с тобой просыпается и надежда, изрядно побитая накануне и за ночь успевшая кое-как оклематься. Но если, открыв глаза, видишь серые стены тюрьмы и зарешеченное окошко – день, считай, испорчен.
Плечо почти не болело. Вопреки опасениям Наёмницы, мерзкая мазь подействовала как лекарство, а не как яд. Впрочем, ей и без того хватало причин для страданий – после сна на жесткой, без матраса, койке каждая мышца ее разбитого тела мучительно ныла. Выбирая между тюремной лежанкой и землей, Наёмница предпочла бы землю. В отличие от тюремщиков, природа позаботилась о простынях, пусть холодных и неприятных зимой, но зеленых, мягких летом. Она попыталась встать на ноги, но сразу села, так как обнаружила, что поддержание себя в вертикальном виде дается с трудом – силенок со вчерашнего дня не прибавилось.
Вогтоус ей как-то заявил, что, засыпая на земле, просыпаешься сильным. Прям из глубины земли мощь идет, ага. «Вот же придурок», – подумала тогда Наёмница. Такого даже злой рок не воспринимает всерьез, вот и не бросает в него тяжелые валуны. Следовательно, если не хочешь быть раздавленной, следует держаться рядом с ним… В его же отсутствие она ощущала себя совершенно беззащитной, в любой момент ожидающей новых ударов судьбы. Воспоминание об озаренной солнцем физиономии Вогта, его пушистых ресницах и лучистых глазах вызвало щемящее чувство в груди, и Наёмница поспешила прогнать этот образ.
– Я постоянно запрещаю себе думать о том, об этом, – пробормотала она. – Почему так? Впрочем, это звучит как-то надуманно. Может, я только думаю, что запрещаю себе думать о том, о чем хочу думать, а на самом деле всегда думаю только о том, о чем хочу думать, и не думаю о чем-то, потому что действительно этого не хочу, – в смысле, не этого не хочу, а не хочу об этом думать. О-ox, – собственная фраза обрушилась на нее и придавила. Наёмница сгорбилась. – Кажется, я нарочно себя запутываю, – неохотно признала она.
Снаружи, сквозь решетчатое окно, до нее донеслись крики – заключенных сгоняли на работы. Наёмница им даже немного позавидовала. Уж лучше б она брела сейчас в толпе вместе с остальными, путаясь в собственных ногах, и ее бы грубо понукал надсмотрщик с хлыстом, которым он так здорово наловчился щелкать возле самого носа – не своего носа, конечно. Все ж лучше, чем сидеть здесь, утопая в тревоге и грустных мыслях, когда даже отвлечься нечем. Но нет, из камеры ее не выпустят. Она же особенная преступница, самая преступная преступница в Торикине.
– Что самое удивительное: меня нисколько не удивляет, что я при толпе свидетелей убила их градоправителя в момент, когда меня даже не было в городе! – ошеломленно помотала головой Наёмница. В какой-то момент происки Игры стали для нее обыденными.
В двери лязгнул ключ, отчего Наёмница так и подскочила на койке. Пришел тюремщик – левый или правый, сложно сказать. Они отличались друг от друга не больше, чем человек от его же отражения в зеркале. Странное ночное добросердечие тюремщика терзало ее своей необъяснимостью. Стоит ли воспринимать его как знак, что Игра пока не готова ее прикончить?
Для тюремщика утро выдалось бодрое. Он даже немного порозовел. При утреннем свете Наёмница рассмотрела, что глаза у него бледно-голубые. Но лицо все равно непримечательное, про такое и сказать нечего – в наличии, и ладно. Он принес еды: хлеб и какую-то гадость в миске. В желтоватой жиже плавали белесые куски чего-то плотного. Наёмница не определила, что это. Самый загадочный завтрак в ее жизни, но еще не самый противный.
«Лучше бы поменьше с ним болтать, – подумала Наёмница. – А то рано или поздно прилетит в зубы». Но промолчать она не могла. Она просто уже не могла.
– Эй, – сказала она. – Я хочу кое-что спросить.
Тюремщик взглянул на нее – без презрения, без интереса, без какого-либо выражения вообще.
– Мне что, устроить здесь запруду? – осведомилась Наёмница.
***
Вогт мог ощущать себя хоть трижды Богом – но не в это утро. Пахло затхлой сыростью, словно он оказался глубоко под землей. С трудом разлепив глаза, он увидел влажный, покрытый плесенью полок подвального помещения. На табуретке рядом с койкой горела, мерцая, свеча. Вогту показалось, что он продрых сотню лет, проспав все, что только можно проспать. Едва он попытался подняться, как тяжеленная наковальня обрушилась на его голову, заставив со стоном повалиться обратно на койку. Перед глазами заплясали красные пятна. Вогт не знал наверняка (как и полагается невинному пухлячку, выросшему за монастырскими стенами), но догадался, что пьяное веселье прошлой ночи как-то связано с этой неприятностью. Впрочем, не только с этой.
Вогт отдышался, отчего боль в голове слегка улеглась, и попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Отчетливо вспоминалось лишь то, как плакал Рваное Лицо, но это никак не объясняло текущее положение. Пошевелив руками и ногами, Вогт обнаружил, что они связаны. Его замутило, и он с тоской начал размышлять о ведрах, тазиках и прочих емкостях, отчего его отвлекли шум и лязг отпираемой двери – как бесценное сокровище, Вогта хранили за семью засовами. Дверь распахнулась, и в каморку шагнул Рваное Лицо. В отличие от Вогта, чья нежная гладкая физиономия и сегодня была нежной и гладкой, разве что приобрела приятный зеленый оттенок, внешний вид Рваного Лица соответствовал его внутреннему омерзительному состоянию.
Вогтоус улыбнулся приятелю, подняв в знак приветствия связанные руки.
– Не лыбься, – огрызнулся Рваное Лицо. – Все зубы повыбиваю. Хотя… – он усмехнулся, – с этим и без меня справятся.
Вогтоус проигнорировал его грубости, поинтересовавшись очаровательно-наивным тоном:
– Почему ты связал меня? Я тебе не опасен.
Рваное Лицо скривился.
– Никчемный жалкий глупец! Неужели ты до сих пор не догадался, кто я?
– Я догадался, – небрежно возразил Вогт. – Но я не понял, зачем ты связал меня. Ведь я на тебя не нападу.
– Тебе бы лучше заткнуть свою розовую пасть, безмозглый щенок! – вспылил Рваное Лицо. – Не усугубляй последние часы своей жизни. Их у тебя немного осталось.
– Если бы я попытался наброситься на тебя, – продолжил рассуждать Вогт, – это дало бы тебе моральное право причинить мне ответное зло. Но ты знал, что я не попытаюсь напасть. Тогда ты связал меня, чтобы я как бы хотел на тебя напасть, но как бы не смог. Этим тебе и пришлось довольствоваться в качестве оправдания твоим действиям. Ведь сейчас ты причиняешь мне вред, верно?
– Заткнись, – прорычал Рваное Лицо.
– Однако твоя логика никуда не годится. Как ни крути, ты атаковал меня первым. Даже если бы я напал на тебя сейчас, это засчиталось бы как самооборона. Так что это у меня есть моральное право навредить тебе, а не наоборот, – Вогт вздохнул. – Ты плохо придумал.
– Считаешь, ты очень умный? – оскалился Рваное Лицо.
– Да, я умный, – после короткого раздумья согласился Вогт и, чтобы утешить Рваное Лицо, добавил: – Впрочем, я могу быть каким угодно. Каким угодно. Выбирай.
Рваное Лицо рассмеялся, но кроме злобы в его смехе ничего больше не было. Его зрачки были черны и пусты, как высохшие колодцы. Вогтоус заглянул в них с тревогой, но за него, не за себя.
– Поймать тебя было так легко, как ни одного дурака ранее.
– Я умный, – возразил Вогт, уносясь в какие-то свои мысли. Иногда он посматривал на Рваное Лицо, и глаза его грустнели. Как будто впервые осознав, кто такой Рваное Лицо и для чего поймал его, Вогт сказал: – Ты еще можешь отпустить меня.
– Отпустить? – вторил Рваное Лицо злобным эхом. – Нет. Мне заплатят сто пятьдесят ксантрий за тебя. Я промотаю сотню, потеряю тридцать и двадцать потрачу, спаивая очередного недотепу. Как всегда.
– В твоей душе шрамов еще больше, чем на твоем лице, пусть они и менее очевидны, – пробормотал Вогт. – А ты все наносишь себе новые. Мне этого не понять. Зачем поступать с собой так же жестоко, как поступали другие? Пожалуйста, развяжи мне руки. Тебе станет легче, вот увидишь.
– Ты ведешь странные разговоры со своим врагом, – огрызнулся Рваное Лицо.
– Нет, – улыбнулся Вогт. – Я вовсе не считаю, что ты мой враг.
– Кто же я?
Вогт расслышал угрозу в голосе Рваного Лица, но ответил безмятежно:
– Обманщик. Пожалуйста, развяжи меня.
– Заговариваешь мне зубы?
– Нет, – кротко ответил Вогт. – У меня просто болят руки.
Он поднял туго стянутые запястья. Скривившись, Рваное Лицо выхватил нож и разрезал веревку, нарочно подцепив лезвием белое Вогтово запястье. Вогт даже не поморщился, с легким удивлением рассматривая выступающие из ранки яркие красные капли.
– Почему я обманщик? – процедил Рваное Лицо сквозь стиснутые зубы.
– Разве я не говорил?
– Почему я обманщик? – свирепо повторил Рваное Лицо.
Благоразумие подсказало Вогту, что промедление с ответом может стоить ему носа, глаза, челюсти или всего разом.
– Потому что ты являешься другом. А поступаешь как враг.
– Думаешь, ты все про всех знаешь?
– Нет, – возразил Вогт. – Я даже не знаю, как и где мне искать мою подругу, хотя она для меня важнее всего на свете. Но Ветелий всегда говорил мне: слушай голос в твоей голове, и тот подскажет, что делать.
– Голос в голове? Тогда ты еще дурнее, чем кажется, – усмехнулся Рваное Лицо. – Хватит, мне надоела твоя бессмысленная болтовня. Уж твой-то голос мне слушать вовсе не обязательно. Сейчас полдень. Все начнется вечером. Придумай себе прозвище.
– Зачем? У меня есть имя.
– Здесь никому не нужно твое имя, пухлячок.
– В этом городе опасно отказываться от имени, даже на время. Здесь его слишком легко потерять и слишком сложно отыскать – уж ты-то это знаешь. А прозвище – не имя, – попытался объяснить Вогтоус. – Я не хочу.
Сложно сказать, чем его слова так разозлили Рваное Лицо, но тот до того побагровел, что даже шрамы стали почти не заметны.
– Тогда тебя заставят! – рявкнул он. – Не смей спорить со мной, безмозглый кролик!
– Кролик? – встрепенулся Вогт. – Да!
– Что – «да»? – прорычал Рваное Лицо.
– Пусть меня называют «Кролик».
Рваное Лицо немного успокоился.
– Ты будешь сожран заживо, Кролик.
– Может быть, – уклончиво согласился благоразумный Вогт. – Ни в чем нельзя быть очень уверенным.
– Сиди здесь смирно, пока я не приду за тобой, – предупредил Рваное Лицо. – Убежать ты не сможешь. Даже не пытайся.
Вогтоус кивнул.
Рваное Лицо вышел из каморки, нагнувшись в низком дверном проеме. Заскрежетали замки и засовы, и после стало тихо. Однако Вогтоус не сомневался, что Рваное Лицо все еще стоит за дверью, выжидая неизвестно чего. Вогт, в свою очередь, ожидал, что ему скажут. Не то чтобы он на что-то надеялся. Так, просто любопытно.
– Я хочу, чтобы от тебя даже уха не уцелело, – прошипел Рваное Лицо с невероятной злобой. Затем раздались его тяжелые шаги.
Вогту стало грустно. Вернее, пробудилась та грусть, что давно заняла место в его груди и с тех пор все разрасталась. Вогт точно не знал, когда она появилась. Возможно, в то зыбкое раннее утро, когда он тихо шел среди деревьев, удаляясь прочь от монастыря – единственный, кому повезло выжить, хотя такое везение порой хуже невезения. Впереди были неизвестность и бледное небо, касающееся голой земли на горизонте, такое огромное, что под ним Вогт ощущал себя совершенно ничтожным. Позади же остались потери и красная, красная кровь, которую он впервые увидел в таком количестве и которая все еще горела перед его взором. Чтобы спастись от нее, он представлял ее прозрачной, бесцветной, как роса, и так же, как роса, легко испаряющейся под солнцем. Одновременно он пытался вытеснить страшную догадку: кровь не испаряется, она высыхает и пристает намертво. «Я найду всех, кого сегодня потерял. Там, в Стране Прозрачных Листьев», – объяснил он себе, и вроде бы грусть оставила его. Но на деле она лишь затаилась.
А может, грусть появилась еще раньше – в те дни, когда он ждал возвращения Ветелия, ждал, ждал, снова ждал, но так и не дождался. Ветелий не мог просто сгинуть, пропасть навсегда и бесследно. Это… это слишком грустно, чтобы действительно случиться. Нет, Вогт найдет его там, где свет сочится сквозь листву.
Впрочем, в данный момент Вогтоус вовсе не был уверен, что сумеет отыскать дорогу в Страну Прозрачных Листьев. А ведь он должен не только добраться туда сам, но и отвести Наёмницу. И еще больше, чем заблудиться самому, он боялся не довести ее до цели.
От мыслей о Наёмнице ему стало еще грустнее. Вогт повернулся на бок и закрыл глаза. Ей не больно? Ей не страшно? Он глубоко вздохнул. Он снова, как много раз ранее, попросил Игру быть снисходительной. Конечно, Наёмница заслужила наказание. Но Игре не следует опускаться до пыток.
Только небо могло утешить его сейчас, но как увидеть его, будучи запертым в подвальной комнатушке? Что ж, зато он мог представлять его, именно такое, какое хочется: синее, лиловое и фиолетовое, освещенное пылающими облаками.
Такое небо увидела позже Наёмница, подойдя к зарешеченному окну и поднявшись на цыпочки. Весь день Наёмнице было немного больно, довольно страшно и очень тоскливо – но она позабыла об этом, как только золотой свет облаков отразился в ее глазах. Ожесточенность, настороженность, изворотливость, все, что заслоняло прежде настоящее их выражение, исчезло. Остался лишь свет. Вогт знал и прежде, каким может быть ее взгляд, но впервые увидел его таким в этом чудесном сне. «Я люблю ее по-настоящему, -подумал он – на этот раз на трезвую голову. – Без условий, навсегда».
Кто-то схватил его за плечо и затряс изо всех сил. Голова Вогта замоталась, глаза широко распахнулись.
– Мне приснился удивительный сон, – сообщил он Рваному Лицу, как только тот перестал встряхивать его, словно беспомощного крольчонка.
Вогту казалось, что этот сон меняет всю его жизнь. Так оно и было.
***
Небо было синее, лиловое и фиолетовое. Облака походили на лужицы расплавленного золота. Глядя на них, Наёмница позабыла все свои тревоги. Облака разгорались ярче, ярче, так, что стало больно смотреть на них, и Наёмница опустила голову. Она не злилась, пока образ неба еще стоял перед глазами. Но небо в ее памяти потускнело и стерлось, а настоящее небо погасло, уступая ночи. Наёмница стояла у окна до тех, пока не стемнело совсем.
«Небо, небо, – сердито пробормотала она, сворачиваясь под плащом в плотный клубок. – Хорошо небу – никаких проблем. Отчего же не быть временами прекрасным».
***
– Надень это, – коротко приказал Рваное Лицо и тоскливо уставился в низко нависающий потолок.
Белое одеяние привело Вогта в восторг. Возможно, он счел, что белый – это цвет божественности. То, что это также цвет, на котором кровь особенно заметна, не пришло ему в голову.
Рваное Лицо был не в духе – рожа его была чернее тучи, и только зеленые глаза гневливо вспыхивали, выстреливая молнии. Скоро, совсем скоро он навсегда избавится от этой балаболки… А потом будет жить как прежде. Как будто ничего не случилось.
– Пошевеливайся, – хрипло приказал он и закашлялся, приводя голос в порядок. – Это не те люди, которых можно заставлять ждать. Им не терпится увидеть бой.
– Бой? – невинным тоном уточнил Вогтоус.
– Да, – криво усмехнулся Рваное Лицо. – Не прикидывайся удивленным. У меня нет-нет, да и мелькнет: не просек ли ты все еще в самом начале. Никак не вразумлю, зачем тебе это нужно.
– А почему ты хочешь, чтобы я умер? – поинтересовался Вогт. Он обвязал себя белым поясом и довольно улыбнулся, как ребенок радуясь новой одежде. Он не сомневался, что сейчас, будучи таким красивым, очень понравился бы Наёмнице, пусть даже она ни за что бы в этом не созналась.
– Я, может, и не хочу, – криво усмехнулся Рваное Лицо. – Буду болеть за тебя.
