Литтмегалина
Игра Бродяг
Торикин готовился ударить его очень больно; Вогтоус пока не осознал своих предчувствий. Он снова пересек невидимую границу, и женщины окружили его. С наступлением темноты они преобразились. Днем, в чуждое для них время, они были уязвимы и неловки, но сейчас их злость питала сама ночь. Окажись здесь сейчас те высокомерные особы, что днем бросали на них презрительные взгляды, их разорвали бы на лоскуты. Вогта схватили за руку – не легкое дневное прикосновение, а цепкая хватка, и раскрашенное искаженное лицо женщины приблизилось к его лицу. В ее оскаленной улыбке Вогт увидел те же ярость и горечь, что порой замечал в улыбке Наёмницы. Вогтоус вдруг вскрикнул и рванулся от чужих оплетающих объятий.
Он мчался, спотыкаясь, теряясь в лабиринте улиц. И везде были эти злые, обиженные женщины и мужчины, которые тащили их куда-то за руки и платили им за то, чтобы сделать их еще более обиженными и злыми. Он не хотел все это видеть и не хотел, чтобы это вообще происходило. Он обратился в маленького испуганного кролика. На четырех лапах он бежал вдвое быстрее.
А потом он оказался в узком, темном и убогом закоулке и остановился, потому что от быстрого бега в его груди успело прожечь дыру. Здесь была большая куча мусора, и сначала ему показалось, что она живая, потому что вершина ее шевелилась. И пыхтела. Потом он понял, что пыхтит не куча мусора, а двое на ней. Некоторое время Вогт наблюдал за ними, безуспешно пытаясь убедить себя, что не понимает происходящее. Это было так неправильно, так мерзко. Он почувствовал, что и сам теперь стал неправильным и мерзким, потому что невозможно не испачкаться, коснувшись грязи.
Все прояснилось – в один момент, разом. Женщины. Клеймо, выжженное на виске. «Прогуляться», презрение, грубость, горечь, злость. И Наёмница.
Вогтоус снова бежал. Все вокруг превратилось в дрожащие мутные пятна, и только Цветок выглядела как Цветок – орхидея, горящая в ночи.
– Зачем ты здесь, с ними? – закричал Вогт.
Цветок попыталась ему ответить, но к ней жался какой-то урод, который купил ее, и Вогту было невыразимо противно от этого и от беспомощного виноватого выражения на ее лице, изуродованном плотным слоем краски – как будто она попыталась нарисовать поверх него новое, то, что поможет убедить ее, что кто-то другой переживет за нее эту ночь.
Вогтоус схватил урода за шкирку и швырнул его на мостовую.
– Ты была такая хорошая днем, ты была красивая, – сказал он, злясь на урода, на себя, на нее, на всех, на все.
Цветок дрожала.
– Я решила, что ты уже не вернешься… – ее голос звучал умоляюще.
Урод поднялся.
– Ты что себе…
– Заткнись, сука! – заорал Вогт.
Урод оцепенел, а потом громко рассмеялся.
– Сука, друг, это твоя подружка…
Вогтоус и не претендовал на звание лучшего ругальщика в мире.
– Ее зовут Цветок. И ты мне не друг, – объяснил он и ударил в уродскую морду. На этот раз силу он не сдерживал. Урод улетел по друге, отчего сразу стало несколько легче. Но только до какого-то предела. – Пошли, – приказал он.
Почти всю дорогу они бежали – хотя их никто не преследовал. Цветок всхлипывала и падала, так что Вогту приходилось ее периодически ловить. Когда они остановились возле «веселого» дома, где Цветок вымучивала свою жизнь, она едва дышала, а у Вогта внутри все горело.
– Ты… ты, может быть, убил того придурка, – сказала Цветок.
– Мне все равно, – огрызнулся распаленный Вогт. – Пусть сдохнет!
Цветок сморщила лицо, громко всхлипнула и ударила Вогта по шее, отчего сама же пошатнулась и рухнула задом на мостовую.
– Как ты мог так поступить? Как я теперь вернусь на ту улицу? – завизжала она. – Чего ты от меня хочешь?!
– Зачем ты туда пошла? – закричал Вогт.
– Потому что я хотела есть, – заговорила Цветок сердито. Сидя на мостовой, она походила на пеструю пташку с взъерошенными перьями. – Потому что я шлюха и так зарабатываю на еду! Посмотри на это, – она подняла прядь волос и повернула голову, демонстрируя висок. – Это мне поставили городские власти, чтобы все знали, что я шлюха! Чтобы у меня никогда не возникло намерения попытаться прикинуться нормальной женщиной! А ты такой хороший, а я такая плохая, иди прочь от меня!!! – провопила она, взмыв до душераздирающего визга, и вдруг резко умолкла.
Она плакала совершенно беззвучно. Вместе со слезами по ее щекам текла краска с ресниц. Вогт наблюдал все это в желтом свете, мутном, словно перепачканным всем тем, что в нем происходит. А затем молча сел рядом с Цветок.
– Я принес тебе деньги. На, возьми, – он попытался вложить монеты ей в ладонь, но Цветок отказалась сжать пальцы, и блестящие кругляшки посыпались на мостовую. – Прости… Я не хотел сердиться.
Цветок не отвечала.
– Просто мне так жаль… – сказал Вогт и обнял ее. Цветок закрыла глаза, такие красивые даже сейчас, когда их окружали темные пятна. Пока Вогт и Цветок кричали друг на друга, словно бы и сам воздух кричал и вибрировал вместе с ними, а сейчас успокоился, затих, и в тишине они сидели рядом.
– Знаешь, – пробормотала Цветок, – иногда мне кажется, что мне все еще пять или шесть лет. И вот я потерялась здесь, в этом большом городе, и совсем не знаю, куда мне идти.
– Я тоже в нем потерялся, – признался Вогт, но подумал, что ей в тысячу раз хуже, потому что он не был один и никогда не останется один. – Пошли в дом. Какой бы он ни был скверный, а все же сидеть здесь еще более чревато.
Он помог Цветок подняться. Взгляд ее скользнул к мостовой.
– А деньги я все-таки подберу.
Вогт улыбнулся и помог ей собрать монеты.
***
Они лежали в темноте на ее узкой кровати, прижимаясь друг к другу.
– И они боролись и боролись, только уже друг с другом. И ни один не мог победить. Их армии разрушали город. Однажды они поняли, что эдак никому ничего не достанется, и решили договориться, – рассказывала Цветок. – Вот так и получилось, что в Торикине два градоправителя. Во время войны между ними убили моих маму и папу. А они были не такие, как все, они были особенные. Не злые, понимаешь?
– Да. Как Ветелий.
– Я осталась одна. Без них все выглядело совсем по-другому… Это ужасно, когда тебя растят, объясняя, что мир – хорошее место, а люди по большей части добрые… А потом ты видишь, что все… не такое.
– Да, это ужасно, – его горячее колеблющееся дыхание касалось ее макушки.
– Ты плачешь? – спросила Цветок.
– Да.
Цветок обняла его.
– Однажды тебе станет менее страшно.
Но Вогт плакал.
– Я не знаю, как я смогу теперь жить с тем, что узнал. Как выдержу то, что чувствую сейчас.
– Однажды разочарование перестанет быть настолько болезненным. Ты как ребенок, – прошептала Цветок и, прижавшись к нему еще теснее, погладила его волосы. – Тише, маленький.
Вогтоусу было еще грустнее оттого, что он ничего не сможет изменить в ее жизни. У него был шанс спасти Наёмницу, но Наёмница была другой. В ней полыхал гнев, не позволяющий ей привыкнуть и смириться, вынуждающий ее бороться. Цветок ощущала остаточную боль, но эта боль не заставляла ее действовать.
Все же Вогт спросил:
– Ты никогда не мечтаешь, чтобы все вдруг поменялось? Чтобы мир стал таким, каким он представлялся тебе в детстве? Без жестокости. Без боли. Без унижений. Просторным, чистым.
– Нет, – фыркнула Цветок. – Зачем? Тот воображаемый прекрасный мир остался за толстой, толстой стеной. Я вижу одну лишь преграду. Я забыла, как любила его. Я настолько перестала в него верить, что даже не могу хотеть его. Я уж лучше как-нибудь приспособлюсь к нашей грязной реальности.
– Есть ли у тебя какая-то мечта?
– Мечта? – хохотнула Цветок. – Ничего такого возвышенного, уж не сомневайся.
– И все равно расскажи.
Цветок глубоко вздохнула, а затем выпалила:
– Золото, вот чего я хочу! Много золота, целый мешок золота! Будь я богата, даже среди всего этого кошмара я смогла бы обеспечить себе пристойную жизнь. Для начала я бы перебралась в страну поспокойнее и потеплее, где не приходится каждую зиму морозить задницу. Поселилась бы в настоящем доме, а не в этом… – она обвела рукой комнату, – …крысятнике. Знаешь, однажды я нашла на улице монету в пять ксантрий. Она завалилась между булыжниками мостовой и, может, провалялась там целую вечность. Никто ее не замечал. А я заметила… Я просто хочу вырваться из всего этого, не слоняться вечерами по улицам… – Цветок пристыженно умолкла. – Ты… ты, наверное, думаешь, моя мечта плохая, глупая…
– Нет, – покачал головой Вогт. – Твоя мечта получше многих прочих.
– Но она никогда не сбудется…
– Как мы, самые обычные люди, можем это знать?
Цветок слабо улыбнулась.
– Это так же нереально, как пройти сквозь стену.
– А так ли это нереально – пройти сквозь стену?
Цветок приподнялась и нависла над ним, положив обе ладони ему на грудь.
– Давай прекратим этим глупые разговоры и займемся чем-нибудь другим.
Вогт накрыл ее маленькие ручки своими.
– А чем бы ты хотела заняться?
– Приласкай меня, как будто ты меня любишь, – попросила Цветок. – Как будто я тебе нужна. Как будто ты никогда не встречал никого красивее.
Она не попыталась помешать Вогту, когда он высвободился из-под нее и встал, лишь наблюдала, ожидая его решения. Его одежда отчетливо светлела в темноте, но ее свет померк на контрасте, стоило обнажиться его белому телу, словно бы источающему слабый лунный свет. Вогт аккуратно повесил свою одежду на спинку стула и, помедлив, снял с шеи камень, способный оцарапать нежную женскую кожу. Вогт знал, что разочарование сегодняшней ночи навсегда останется с ним, но и воспоминание о Цветок – тоже. Положив камень на краешек стула, он вернулся в постель.
В Вогтовом мягком, лишенном угрозы теле было нечто такое, отчего женскому хотелось прижаться к нему, и Цветок притиснулась плотнее. Вогт прикасался к ней как к драгоценности, и все плохие воспоминания, что всегда вспыхивали в ее голове, стоило ей лечь с мужчиной, гасли – одно за другим. Никогда она не ощущала такой любви к кому-то и одновременно – такого жадного, прорастающего глубоко внутрь одиночества.
Цветок почему-то не рассказала Вогту, что монета в пять ксантрий столь плотно застряла меж булыжниками мостовой, что, даже сломав два ногтя, она не смогла забрать ее себе. Или это у нее были такие слабые пальцы?
***
– Эй, ты.
Наёмница подняла голову и посмотрела на окошечко в двери. Там светлела невыразительная, как блин, физиономия ее тюремщика. Скрипнув, в замке повернулся ключ, и огонек свечи озарил темную камеру.
– Встань с койки и подойди.
Наёмница подчинилась.
– Что ты затеял? – спросила она настороженно.
– Переселяешься.
Наёмнице живо представилась ожидающая ее свежевырытая могила.
– Пока не туда, – возразил тюремщик. – Вышла. И без глупостей.
Наёмница схватила свой плащ и осторожно вышла. Глупить она не собиралась. Куда ей бежать-то? Она пошла за тюремщиком. Вообще говоря, среди всего, с чем она здесь столкнулась, тюремщик казался наименее опасным.
И все же он пугал ее немного. Не потому, что мог сделать ей что-то неприятное. Кажется, он не заинтересован в их типичных развлечениях. Он просто… непонятный. «Хватит, – сказала она себе. – Обычный человек. Вовсе не странный». Она собрала всю смелость и посмотрела на него – вызывающим прямым взглядом. Его лицо, высвеченное свечей, которую он держал перед собой, окрасилось в болезненный желтый цвет, и лишь в глазницах затаились тени. Матово-черные глаза, устремленные на нее, но глядящие сквозь, не выражали никаких чувств. Однако оцепенела Наёмница не поэтому.
– Твои глаза, – пробормотала она.
– Что – глаза?
– Они черные.
– И?
– В прошлый раз они были голубые.
– Вот как? – равнодушно осведомился тюремщик. Он провел по глазам ладонью. – Такие?
– Д-да, – пробормотала потрясенная Наёмница. – Разве что менее яркие.
– Не придирайся, – буркнул тюремщик.
– Вас было двое! В тот день, когда я попала в тюрьму. Но это не были два разных человека, это был один ты! – вдруг осознала Наёмница. – Да кто ты такой?!
– Полагаешь, сейчас самое время рассуждать о сущности вещей? – отмахнулся тюремщик. Отыскав на связке нужный ключ, он отворил дверь соседней камеры. – Эту ночь ты проведешь здесь. Суд назначен на завтра. Если ты хочешь оставить своему приятелю возможность спасти тебя, то сожмешься до размеров песчинки и не издашь ни звука. Сделаешь вид, что тебя нет.
– Кто-то задался целью меня порешить? – уточнила догадливая Наёмница.
– Да. Но ключ у него только один – от твоей прежней камеры. Ты должна быть благодарна своему приятелю, – добавил тюремщик с едва уловимым осуждением.
– Вогту? Я благодарна, – ответила Наёмница. – Я раньше многого не понимала. Но когда сидишь в каменной клетке и думаешь, думаешь… иногда до чего-то додумываешься.
Взгляд голубых глаз тюремщика потеплел.
***
Есть что-то невыразимо странное в тех минутах, когда слышишь дыхание человека, который должен был стать твоим убийцей, но теперь не станет. Тоненькая черта поперек линии жизни – не прерывающая ее, просто отметившая то место, где она могла быть разорвана.
Наёмница различала панику в его дыхании (участившемся, когда он осознал, что намеченная жертва отсутствует в положенном месте), однако судьба собственного несостоявшегося убийцы ее не заботила. Пусть даже его казнят за провал – ей сложно посочувствовать тому, кто сейчас топчется возле камеры, где она затаилась, и вглядывается в темноту сквозь маленькое дверное окошечко. Ключ снова потыкался в скважину, но даже не смог протиснуться внутрь – бесполезно, не подходит. Наёмница свернулась клубочком в самом темном углу, и, когда смуглое лицо в очередной раз бледно мелькнуло за окошечком в двери, закрыла глаза, чтобы их блеск не выдал ее.
Как все меняется: та же камера, что чуть ранее была ненавистной клеткой, сейчас вдруг стала спасительным убежищем. Наёмница долго не открывала глаза – даже после того, как ее неудачливый убийца ушел. Вогт снова спас ее.
Кто-то рассмеялся, присвистывая сквозь дырки на месте выбитых зубов. Не призрак, лишь еще одно воспоминание, впитавшееся в каменные стены. Наёмница зажала уши. Неважно, что происходило здесь и что произойдет. Важно лишь то, что на данный момент она жива. А значит, у нее еще есть шанс выкрутиться. «Есть шанс. Он есть», – много раз повторила она.
«Стоит пригрозить что-то отнять, так оно тебе сразу больше всего нужно», – услышала она тихий язвительный голосок в собственной голове.
Завтра – суд… Если Вогт не сумеет ее выручить, ее осудят и казнят.
«Ничего страшного. Подергаешься пару минут в петле, делов-то, – продолжил ехидный голос, в котором Наёмница безошибочно узнала собственный. – А если очень повезет, то позвонки сразу сломаются. Хрясь – и все проблемы позади».
– Мне все равно, как – быстро или медленно, с болью или без. Я не хочу умирать! –возразила Наёмница вслух.
Она легла на холодную койку и заревела в голос. Сейчас она казалась себе самой невинностью – мнение, плохо сочетающееся с реальными фактами. С другой стороны, она совершенно точно не убивала их градоправителя, а посему имела право считать грядущее судилище несправедливым. К тому же в камере никого не было, чтобы упрекать ее и увещевать – реви сколько хочешь.
Вскоре она перестала подвывать, но слезы лить продолжила, надеясь измотать себя и все-таки заснуть. Прямо как в те времена, когда она была совсем маленькой и проводила дни, шугаясь людей, потому что каждый из них лишь усиливал ее ужас.
Сон не шел, зато весьма вероятная казнь становилась все ближе с каждой истекшей минутой. Сейчас смерть представлялась Наёмнице продолжением ее заточения: унылым прозябанием взаперти, без лишних забот и телодвижений, но и без какой-либо радости вообще. Уже не будет возможности размять мышцы на свободе. Не будет вкусной еды (признаться, ее и раньше-то было немного…), свежего воздуха, солнца, светящего в глаза. Не будет тепла прижавшегося к ней во сне Вогта, не будет мягкой гладкости его кожи под пальцами.
Светало. Может так статься, что это ее последний рассвет. Замотавшись до носа в плащ, но все равно дрожа от холода, Наёмница сидела на койке и наблюдала, как тусклый розовый свет сочится сквозь решетку, постепенно белеет, превращаясь в свет далекого, недостижимого дня.
– Вогт, ну где ты? Приди и забери меня отсюда…
***
«Наёмница, – подумал Вогт в полусне. – Скоро я увижу ее». Он так обрадовался, что немедленно проснулся. В маленькое окно струился солнечный свет, согревая сбросившую с себя одеяло Цветок и заставляя ее улыбаться во сне. Сейчас она выглядела счастливой, хотя Вогт знал, что это не так и что после пробуждения ее ждет огорчение. Вогт помрачнел. Ему не хотелось будить ее. Возможно, он просто оттягивал тот тягостный момент, когда ему придется объявить, что он уходит, а она остается в доме, наполненном тысячью мерзких звуков, одинокая в своем разочаровании и вечной ночи.
Тихо-тихо он перебрался через нее, тихо-тихо спустил одну ногу с кровати, тихо-тихо вторую, сделал тихий шаг и взвизгнул от боли, потому что прямо под его беззащитной ступней оказался остроугольный камешек, свалившийся со стула на пол. Цветок проснулась. Вогтоус поднял камешек и повесил его на шею.
– Уходишь? – спросила Цветок. Ее голос звучал надтреснуто. Вогт надеялся, что это спросонья, а вовсе не потому, что она уже изготовилась заплакать.
– Сегодня суд, – виновато потупился Вогт, одеваясь. – Я должен спешить.
– Есть идеи, как ее оправдать?
– Да, – не совсем уверенно ответил Вогт. В действительности он был абсолютно уверен только в одном: упирать во время суда на то, что в момент преступления Наёмница физически находилась в другом месте, – абсолютно бесполезно. Игра четко обрисовала условия текущей ситуации, и ему придется принять их как есть. – То есть я надеюсь, что это сработает, – он посмотрел на Цветок. – Думаю, оказавшись рядом с ней, я как-нибудь сумею ее защитить.
Цветок села на постели, прикрыв грудь одеялом. Вогтоус видел, как в ее глазах желание остановить его борется с пониманием – что бы она ни делала, удержать его не сможет.
– Она красивее меня? – спросила Цветок.
– Нет, – ответил Вогт.
– Умнее?
– Нет.
– Лучше в постели?
Вогт задумался на секунду.
– Я практически уверен, что нет.
– Тогда почему, проклятье, почему ты уходишь к ней?! – выпалила Цветок.
– Я не знаю… я просто… люблю ее.
– Почему ты любишь ее, если она ни в чем не превосходит меня?!
– Я не знаю, – растерявшись, повторил Вогт и беспомощно развел руками. – Но я чувствую, что навсегда связан с ней. Как будто без нее меня не существовало бы вовсе.
– Я бы хотела, чтобы ты навсегда остался со мной, – прошептала Цветок и закрыла лицо руками. Ей хотелось плакать, но она терпела и не плакала, и от этого в горле стояла такая боль, что она едва дышала.
Вогтоус растерялся. Что он должен делать? Сказать «я тоже»? Он рвался к Наёмнице. Он соскучился по ней. Он не мог соврать, а потому был вынужден сказать правду. Он сел рядом с Цветок и обнял ее.
– А я бы хотел, чтобы с тобой произошло что-то удивительное. Я не могу взять тебя с собой, потому что иду туда, куда ты не сможешь дойти. Я чувствую, что должен сделать что-то для того, чтобы ты смогла сама спасти себя от этого города, но что мне делать – я не знаю.
***
Вогтоус слился с потоком людей, спешащих к дворцовой площади с целью поглазеть на сумасшедшую и самолично услышать ее приговор. Несмотря на обилие любопытствующих, Вогт не мог отделаться от мысли, что это лишь треть той реки, что хлынет к месту казни, если таковая будет назначена (он приложит все усилия, чтобы этого не произошло, наизнанку вывернется). Мысль вызывала чувство раздражения, непривычное и неприятное, как головная боль.
Что ж, на суд он успевал, а пока что ему предстояло сделать еще одно дело. Отделившись от толпы, Вогт шагнул на узкую улочку, ответвляющуюся от главной. Дома были похожи друг на друга, но нужный он узнал легко – по характерным завитушкам на оконных решетках. Вогт поднялся на крыльцо и приложил ухо к двери. Изнутри не доносилось ни звука, и Вогта это встревожило. «Не слишком ли сильно я двинул ему по голове?» – задумался он, но тут же припомнил широкий крепкий затылок и усомнился, что обладателю такой башки суждено умереть от единственного удара. Он снова прислушался: все та же тишина. Однако теперь у него возникло отчетливое ощущение: дом хоть и нем, но не глух.
Нет, Вогтоус вовсе не намеревался-таки добить домохозяина. Однако с тех самых пор, как поутру он расстался с Цветок, его мучила мысль, что в стукнутой башке ее недавнего воздыхателя может возникнуть идея отомстить за тот неприятный утренний инцидент. В отсутствие Вогта защитить девушку будет некому. Следовательно, необходимо заранее предпринять нечто такое, что загубит любые агрессивные намерения на корню.
Сняв с шеи подвешенный на шнурок камень, Вогт поочередно коснулся каждого его уголка, выбирая тот, что поострее. Крепко зажав камень в левой руке (он всегда писал левой рукой, так как правой у него получались какие-то каракули), он принялся выцарапывать на двери надпись. Будь у него бумага и чернила, он с радостью воспользовался бы ими, но ни того, ни другого у него не было.
«Я все о тебе знаю», – накарябал он. Нескромно, неправдиво, но довольно пугающе – ведь ничто так не насторожит плохого человека, как тот факт, что кому-то известно обо всех его делишках, верно?
«Не подходи к девушке с кудрявыми волосами – ты знаешь, к какой», – добавил Вогт, с омерзительным скрипом водя камнем по двери. Вогтоус дал бы более детальное описание внешности – во избежание недоразумений, но процарапывать буквы на двери было сложно и медленно, а ему уже следовало спешить.
«Я сразу узнаю, и тебе будет плохо». Маловато угрозы. «Очень плохо». Так лучше. Про очень плохо Вогт царапал уже стоя на коленях, потому что буквы получались крупными, и на двери осталось совсем мало свободного места. Затем он встал, отряхнул ладони и внимательно просмотрел надписи на предмет возможных ошибок. Ошибки отсутствовали, но послание получилось каким-то неубедительным, и Вогт устыдился, что даже ради Цветка не сумел придумать нечто достойное. Нет, нужно что-то такое эдакое, способное оказать действительно устрашающее впечатление… Внезапно на Вогта снизошло озарение. Неудобно расположившись на крыльце, он вырезал в самом низу двери корявыми мелкими буквами: «И я знаю, где ты прячешь свое украденное золото».
Довольный делом рук своих (руки своей), Вогтоус спустился с крыльца. Из-за оконной решетки сверкнули настороженные глаза. Вогт сделал лицо зверское и загадочное одновременно. Наблюдающий поспешил задернуть занавеску. На миг Вогт ощутил себя богом всемогущим. Он позаботился о Цветок, избавил ее от опасности, а теперь может целиком и полностью сосредоточится на Наёмнице.
Вогтоус вернулся к человеческой реке – она успела изрядно обмельчать, а это означало, что он опаздывает. Вогтоус побежал, подпрыгивая от волнения. Ему предстояло серьезное сражение. Опять.
***
На дворцовой площади скопилась плотная толпа. Едва Вогтоус запрыгнул в нее, готовый всеми правдами и неправдами пробиться непосредственно к месту судилища, как кто-то схватил его за руку и потащил обратно. Это был…
– Рваное Лицо! – радостно воскликнул Вогт.
– Заткнись! – прошипел Рваное Лицо. – Не привлекай внимания.
Вогтоус утих и смотрел на него с радостной улыбкой, хотя секундами ранее его бледная от волнения физиономия выражала лишь тревогу и суровую решимость. Рваное Лицо раздраженно скривился.
– Хорош лыбиться. Ба! Да на тебе все заживает как на кошке. Нашел кого-то, кто позаботился?
Вогт кивнул.
– Я вовсе не удивлен… – усмехнулся Рваное Лицо. – Я тебя разыскивал.
– Ты думал обо мне? Ты понял, что ты мой друг? – зачастил вопросами Вогтоус.
– Нет, – отрезал Рваное Лицо. – Возможно, – добавил он затем. – Я не знаю. Может, мне действительно лучше быть на твоей стороне, хотя не думаю, что это пойдет мне на пользу, – его глаза настороженно оглядывали толпу. – Интересно, сколько этих кретинов, втоптанных в мостовую, останется здесь после суда… Мне тоже следует поберечься. Если меня заметят рядом с тобой – и это после твоего невероятного бегства, – я очень пожалею о своей глупости. И, кстати… ты потерял кое-что, а я нашел. На полу, там, в каморке…
Вогтоус взглянул Рваному Лицу прямо в глаза, и тот поспешил потупиться.
– Это письмо, на конверте написано «Полуночи». Оно завалилось под койку. Возьми, – Рваное Лицо выудил письмо из-за пазухи и протянул его, согретое телесным теплом, Вогту. Вогт обратил внимание, что рука Рваного Лица дрожит. – Я знал, что разыщу тебя здесь. Что ты не отступишься от своей бестолковой подружки. В тебе невероятное упорство… Знаешь, в первый момент, как я тебя увидел, так сразу решил, что в Торикине ты сгниешь за день даже и без моей помощи, – Рваное Лицо усмехнулся и взглянул из-под насупленных бровей угрюмо, как голодный волк. – Ты быстро убедил меня, Кролик, что все как раз наоборот: после твоего прихода в опасности находится город, не ты. Спрячь это письмо, наконец… В нем есть что-то жуткое. Я рад, что избавился от него. Я был готов просто сжечь его, но меня остановила мысль, что оно может тебе понадобиться. Даже предположить не пытаюсь, что в нем.
Вогт спрятал письмо в рукав.
– Спасибо, – сказал он, но Рваное Лицо уже брел прочь от него, ссутулив плечи.
Вогтоус не успел сказать ему то, что собирался. Первым его намерением было окликнуть Рваное Лицо, но стоило ему открыть рот, как он вспомнил, что эта неосторожность может навлечь на приятеля беду, а потому промолчал и бросился в погоню. Однако Рваное Лицо ловко ввинтился в толпу и пропал, и Вогтоус печально осознал – его друг сбежал от него.
Что ж, Рваное Лицо сейчас не главная его забота. Вогт тяжело вздохнул, возвращаясь к толпе. Людское море пахло потными подмышками, кислым вином и грязью – нет ничего неприятнее грязи, смешанной с выделениями человеческого тела. Отважно занырнув, Вогтоус проталкивался, протискивался и проползал (там, где не было другой возможности). Его били и осыпали бранью, но он ничего не отвечал и даже не пытался двинуть в ответ локтем. Он уже почти задыхался, стиснутый человеческими телами, когда вдруг, выдернув себя из тисков плотных боков, врезался животом в поперечную балку ограждения, разделяющего место суда и толпу. Взгляд его встретился с предупреждающим взглядом стражника, стоящего по противоположную сторону загородки. Стражник приподнял пику. Покорно кивнув, Вогт отступил на шаг.
Живот так и жгло от удара, но Вогту было не до боли. В отдалении по центру площади он увидел деревянный помост – его соорудили за ночь. В центре помоста располагался декорированный фиолетовым бархатом постамент, увенчанный пока пустующим троном. За столом справа от постамента, скучающе подперев голову ладонями, восседал судья – толстомордый угрюмый старик. За спиной судьи замер длинный, как вечерняя тень, человек в траурном одеянии – вероятно, обвинитель. На левой части помоста горделиво высилась предусмотрительно установленная виселица – не собираться же дважды ради одной преступницы. Свисающую веревочную петлю колыхало приятным летним ветерком.
Ни на чем из вышеуказанного взгляд Вогта не задержался дольше пары мгновений, зато намертво, как репей, прилепился к стоящей возле виселицы мрачнейшей Наёмнице. Дергая связанными за спиной руками, Наёмница с отвращением поглядывала то на виселицу, то на бдительного стражника неподалеку. В честь торжественного события ее обязали снять пропитанную кровью рубашку, выдав вместо нее тюремную, из серой грубой ткани, затрапезного вида. К счастью, ей позволили оставить свой ремень и короткие штанишки, полученные в замке Шванн – пусть и осыпанные багряными каплями, они хотя бы были ей по размеру, в отличие от всех тех уродливых шмоток, что могли предложить для ее тощей задницы в тюрьме. Черные нечесаные космы Наёмницы торчали во все стороны, как сухая трава. Покривившись, она сплюнула на помост. Вогтоус задыхался от счастья, глядя на нее. Она была для него самой прекрасной на свете.
Стражник что-то прокричал ей в ухо. Вогт не расслышал слова – расстояние до помоста было порядочное, а подойти ближе мешала и загородка, и крикливые стражники, для внушительности вооруженные острыми пиками, которые они без раздумий вонзали в бока тех, кто осмелился уж слишком высовываться. В ответ Наёмница снова плюнула – на этот раз прямо стражнику в шлем. Стражник в бешенстве вдарил ей кулаком по щеке, отчего голова Наёмницы мотнулась, и в толпе кто-то одобрительно гикнул. Вогт оскалился так же, как это делала Наёмница. «Останься, останься здесь, потом», – мысленно приказал он крикуну, ощущая, как внутри все оледеневает от холодной ярости. Неосознанно он подался вперед и немедленно получил болезненный укол пикой, что заставило его отшатнуться. Но взглядом Вогт летел к помосту. «Я пришел!» – выкрикнул он мысленно, и Наёмница подняла голову и посмотрела прямо на него. Ее лицо прояснилось. Она рассмеялась в голос, и стерегущий стражник устремил на нее недоуменный взгляд.
Вогтоус осознал, что впервые видит смеющуюся Наёмницу. Порой она выдавливала из-себя нечто вроде неумелой улыбки, но и только-то, как будто уголки ее губ настолько привыкли к положению вниз, что теперь отказывались подниматься. Он любовался бы и дольше, но ему пришлось отвлечься: толпа с противоположной стороны помоста странно загудела, зашевелилась и отхлынула в стороны, освобождая путь самому знатному человеку Торикина. Даже не способный увидеть новоприбывшего сквозь загораживающий помост, Вогт догадался, кто это. Поднявшись по приставным лесенкам – сначала на помост, а затем и на постамент – градоправитель занял место на троне, расположившись выше всех, как при его чине и положено. За ним мышью проследовал проворный маленький человечек – лицо опущено, не рассмотреть; седые волосы стянуты в хвост. Человечек пристроился на низенький стульчик возле постамента, градоправитель дал отмашку, судья грохнул по столу деревянным молоточком, и суд начался.
Суд проводился в полном соответствие букве закона – публичный так публичный. Любой пришедший на дворцовую площадь и пробившийся ближе к помосту ценой синяков, вывихов, а может даже парой-другой сломанных ребер, мог поглазеть, как хмурый Обвинитель с лицом таким же темным, как его одеяние, зачитывает с листка обвинение, суть которого и так все знали. Тот, кто обладал зоркими глазами, мог различить движение губ Судьи, задавшего несколько кратких уточняющих вопросов. Ну или насладиться зрелищем, как преступнице, посмевшей огрызнуться, прилетает размашистая затрещина от стражника. Все это при должном усилии можно было рассмотреть, но вот расслышать хотя бы одно слово с такого расстояния да под гул толпы было абсолютно невозможно.
