Павел Сергеевич Марков
Клубок со змеями
Меня мучила жажда. Безумная жажда. Она просто сводила с ума. И только невероятное усилие воли позволяло до сих пор ее терпеть. Но я твердо решил для себя, что лучше умру, нежели стану молить о воде.
Ассириец оскалился:
– Вижу. По глазам вижу, что хочешь.
Он резко развернулся и скрылся, завернув за угол. Я опрометчиво понадеялся, что тюремщик оставил меня в покое.
Как жестоко пришлось ошибаться.
Уже через минуту ассириец появился вновь, держа в левой руке глиняный кувшин. Подойдя поближе, он остановился возле прутьев решетки, за которой сидел я. Выражение его глаз выдавало предвкушение от новых издевательств.
– Помнишь, я сказал, что не дам тебе сдохнуть до суда? – вкрадчиво произнес он. – Ну, так вот, сейчас я утолю твою жажду. Этого нектара хватит, чтобы ты протянул какое-то время, – с этими словами он стянул с себя набедренную повязку и подставил кувшин прямо под детородный орган. Послышалось журчание мочи, и лицо тюремщика расплылось в блаженной улыбке.
Представшая перед взором картина вызвала у меня приступ тошноты, хотя казалось желудок я опустошил еще на Дороге Процессий.
Облегчившись, он тряхнул причиндалом и просунул кувшин сквозь решетку.
– Угощайся, – злорадно произнес ассириец, ставя сосуд на пол.
Он явно ждал какой-то реакции, но я, предвидя нечто подобное, и бровью не повел. Лишь молил Мардука, чтобы этот потомок Ашшура[2] оставил меня в покое.
– Неблагодарная тварь, – наигранно осуждающе произнес тюремщик, натягивая набедренную повязку и скрывая свое достоинство. – Я принес тебе лучшее аккадское вино, а ты даже не хочешь попробовать.
Несколько секунд он внимательно смотрел на меня прищуренными, жестокими глазами, а затем, ехидно ухмыльнувшись, развернулся и направился в сторону входа. Ассириец снова мурлыкал под нос сказание о Гильгамеше. Только на этот раз в его голосе отчетливо звучало злорадство.
Я взглянул на кувшин, что он оставил на полу моей темницы. Едкий запах свежей мочи ударил в ноздри. Несмотря на боль в сломанном носу, мне не удалось сдержаться, и я поморщился.
«Ну, уж нет. Клянусь Мардуком! Пусть лучше я умру от жажды в этой дыре, нежели доставлю тебе подобное удовольствие, ассирийский ублюдок».
С этой мыслью, я отвел взгляд от сосуда. Жажда становилась все нестерпимее.
[1] Горлица – вид птиц из семейства голубиных. Гнездятся около человеческих поселений.
[2] Здесь имеется ввиду Ашшур – древнее название Ассирии.
8
– У тебя нос сломан, – подметил мой сосед из камеры напротив.
– Ты поразительно догадлив, – хмыкнул я, осторожно ощупывая переносицу.
Костоправом я не являлся, но, вроде, смещения не было. Область вокруг удара сильно распухла и покраснела, превращая нос в подобие корнеплода дикой свеклы. От прикосновения боль слегка усилилась, так что я решил оставить его в покое.
Мой собеседник вплотную приблизился к двери клетки. Тусклый свет озарил круглое бородатое лицо, и тут я узнал его. Это был один из тех торговцев, что встретились мне по пути к Эсагиле, когда Этеру и Тиридат вели меня в кандалах по Дороге Процессий. Тиридат еще предложил задержать их, поскольку они обсуждали царя и выказывали недовольство. А вот меня, кажется, он не признал. Честно говоря, я и сам с трудом узнал бы себя. Разбитый нос, окровавленное лицо, спутанная борода, кровавые ссадины на локтях и коленях, глубокое чувство духовного и телесного истощения. Собеседник же выглядел почти в точности, как в тот раз, если не считать распухшей губы и багряного пятна под ней.
– Почему ты здесь? – спросил торговец.
– Преступление государственного уровня, – монотонно повторил я за посланником жрецов и иронично ухмыльнулся.
– Интересно, – загадочно произнес он. – И что же ты сделал?
– Убил корзинщика.
Я увидел, как вылупились от изумления его глаза, и издал смешок:
– Слушай, я сам не знаю, что происходит, так что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.
– Понятно, – протянул он.
– Ты-то по какой причине здесь?
Он криво улыбнулся в ответ:
– Преступление государственного уровня.
Я хотел засмеяться, но из пересохшего горла вырвался лишь невнятный кашель:
– Что, имел неосторожность поругать царя?
– Как ты узнал? – насторожился торговец.
– Просто догадался, – мне было лень объяснять, – я часто слышу в последнее время в сторону повелителя всякие гадости.
– Есть за что, – буркнул тот, садясь возле решетки. – Давно ты здесь?
– Не знаю. Сейчас день или ночь?
– Когда меня спускали сюда, то солнце уже зашло, но еще не стемнело.
– Значит, я нахожусь тут около шести часов.
– Выглядишь так, словно провел в темнице шесть месяцев.
– Спасибо.
Наступила пауза, которую прервал торговец:
– Мое имя Эшнумма.
– Саргон.
– Вельможа?
– А, что, похож?
– Да, не очень.
– Я ремесленник. А ты?
– Торговец. Вожу караваны в Аншан[1].
– Чем торгуешь?
– В основном продукты, – Эшнумма сдвинул брови, – финики, масло и зерно.
Я участливо кивнул и из вежливости поинтересовался:
– Только продаешь?
Он притворно насупился:
– Обижаешь, Саргон. Я ведь не какой-нибудь мелкий купчишка.
– Прости, – я виновато улыбнулся.
– В Эламе я приобретаю медь и серебро, Сам, наверное, догадываешься, насколько ценны эти ресурсы?
Я понимающе кивнул:
– Медь для оружия. Серебро – деньги, украшения, посуда.
– Причем, украшения и посуда не для простых смертных, – поднимая указательный палец, добавил Эшнумма, – жрецы, вельможи и прочие знатные особы готовы щедро платить за подобные вещи.
– Наверное, торговля приносит много сиклей.
– Приносила, – быстро помрачнел он, – до сегодняшнего дня.
С моих уст уже была готова сорваться фраза о разрыве торговых связей с касситами и Эламом, которую я ненароком подслушал, проходя по Дороге Процессий, но вовремя прикусил язык. Не хотелось навлекать на себя еще больше подозрений со стороны торговца. Вдобавок меня накрыл очередной приступ сухого кашля и, когда он закончился, разговор немного сменил тему.
– Ты действительно убил корзинщика? – спросил Эшнумма.
– Нет, – ответил я через паузу.
После всех воспоминаний и раздумий, я стал полностью уверен в этом. Прокручивая в голове, раз за разом, процесс постройки хижины, мне не вспомнился ни один хоть мало-мальский изъян.
«Потому, что его попросту не было».
– А я и в правду ругал царя, – мрачно пробормотал торговец.
– Прости, я далек от всего этого, – из моих легких вырвался слабый вздох, – но если ты меня просветишь, то буду благодарен.
Изнуряющая жажда, приглушенная глубокими размышлениями, вновь напомнила о себе. А думать уже не хотелось. Разговор с торговцем позволял отвлечься и скоротать время.
«Оно и вправду течет здесь слишком медленно».
О кувшине с «аккадским вином» я даже не вспоминал.
– Дела плохи, – после небольшой паузы начал Эшнумма. – Если в городе еще с трудом сохраняются порядок и спокойствие, то на местах все обстоит намного хуже. По слухам, жители Мари[2] готовят открытое восстание против Самсу-дитану, – он вздохнул, а затем продолжил, – это и неудивительно. Хетты уже подчинили Ханигальбат[3], вплотную приблизившись к нашим границам. Как раз, в районе Мари. А жители этого города всегда славились стремлением к независимости еще со времен шумеров[4]. Но они не стали бы так открыто выказывать неповиновение, если не решение Самсу-дитану поднять налоги. Царь объяснил это необходимостью возместить упадок доходов от торговли, и люди, возможно, смогли смириться с несладкой участью. Только вот он начал строить себе статуи из чистого серебра, да усиливать поборы. И Повелитель даже не пытается хоть что-то предпринять, дабы улучшить положение – он сутками пьет вино, ездит на охоту и развлекается среди многочисленных наложниц.
– А торговцы из-за нехватки товаров поднимут цены, – добавил я, вспомнив слова Сему.
– Верно, – согласился Эшнумма, с интересом взглянув на меня. – А ты говорил, что далек от государственных дел.
– У меня друг торговец зерном.
– Интересно. Как его имя?
– Сему.
– Хм. Не слышал о таком.
– Он из Северного пригорода.
– Тогда не удивительно. Мне там бывать не приходилось.
– Не удивительно, – повторил я за ним.
Мы замолчали. Ассириец прекратил мурлыкать песнь о Гильгамеше, и теперь только потрескивание факелов на стенах нарушало повисшую тишину.
Слова торговца заставили меня всерьез призадуматься. Если все, что он мне сказал – правда, то положение Вавилона было незавидным. Повышение налогов, упадок торговли, разрыв соглашений с соседними государствами, расширение влияния Хеттской державы вплоть до границ Мари, недовольство жителей – все это могло привести…
«К войне, – промелькнуло у меня в голове. – Что может быть страшнее войны? Не дай, Шамаш, ей случиться!».
– О чем ты думаешь? – спросил Эшнумма.
– О войне, – мрачно ответил я.
– Все верно, – молвил пленный торговец, взъерошивая руками волосы. – Чувствую, она не за горами. Я вот только не знаю, что произойдет раньше – восстание мушкену или вторжение хеттов? Скорее всего, первое. Наши враги не дураки и наверняка догадываются о внутреннем положении Вавилона. Так, что когда начнется бунт, они возьмут город голыми руками.
– Наверное, мы этого уже не увидим, – кисло улыбнулся я, но Эшнумма не слышал. Он полностью погрузился в думы, оставив меня наедине с самим собой.
[1] Аншан – древний эламский город, одна из ранних столиц Элама до переноса столицы в Сузы. Находился к северо-западу от современного иранского города Шираз в Загросских горах, провинция Фарс.
[2] Мари – древнейший город-государство Междуречья. Во времена Хаммурапи вошел в состав Вавилонского царства, став его северо-западной частью.
[3] Ханигальбат – ассирийское название территории будущего государства Митанни на территории Северной Месопотамии и прилегающих областей.
[4] Шумеры – древнее население Южной Месопотамии, говорившее на шумерском языке.
9
Звук шагов в коридоре подземной темницы буквально вытащил меня из полубредовых воспоминаний, смешанных со сновидениями. Очнувшись, я ощутил дикое жжение и сухость внутри. Сам не заметил, как после разговора с Эшнуммой, погрузился в сон.
«Сколько я проспал? День? Несколько часов? Несколько минут?».
Я сел, вновь прислонившись к холодной стене, пытаясь прояснить голову. Мозг был наполнен подобием дурмана.
Когда перед дверью в камеру показался ассириец, я не сразу сообразил, что он не один. Невероятным усилием воли, я заставил-таки немного разогнать туман перед глазами и, наконец, разглядел второго человека. Им оказался мой старый знакомый конвоир Тиридат.
– Воды… – хотел сказать я, но вместо своего голоса услышал лишь сиплые звуки и зашелся кашлем.
– Что он сказал? – спросил Тиридат.
– Исходя из моего опыта общения с узниками, – начал отвечать ассириец с видом учителя, – он просит воды.
– Тогда почему ты не дал ее?
Тюремщик изобразил на лице удивление:
– Как же не дал? Обижаете, господин. Вон, целый кувшин стоит!
– Открывай, – тихо произнес Тиридат, указывая на дверь.
Загремела связка ключей, один из которых повернулся в замке. Затем лязгнула дверь, и камера отворилась.
Сознание вновь начало затуманиваться и, сквозь молочную пелену, я услышал голос Тиридата:
– Это же моча!
– А даже если и так, господин?
– Это не вода, – Тиридат, судя по резким ноткам в голосе, испытывал легкое раздражение.
– Ошибаетесь, о, благородный муж. Это вода. Только переработанная.
«Вот бы он выплеснул этот кувшин ему в лицо!».
Но Тиридат ничего подобного не сделал, а лишь отодвинул сосуд в сторону:
– У него нос сломан.
– Да? Это так печально.
– Ты не имеешь права наносить увечья узникам.
– Побойтесь Шамаша, господин! Неужели вы думаете, что это я? Должно быть, он упал, запутавшись в собственной цепи! Она вон, какая длинная. Ну, и грохнулся носом об пол.
«Хорош ассириец, ничего не скажешь. И попробуй теперь докажи, что это не я себе нос разбил. Интересно, а если бы он и впрямь мне ноги отпилил, как бы оправдался? Что я подцепил заразу, и ради спасения жизни заключенного герой-тюремщик пошел на риск?».
Стражник обратился ко мне:
– Идти сможешь?
Я начал вставать, медленно, держась правой рукой за стенку. Гул в голове нарастал.
«Как шум прибоя? Так это, кажется, называют торговцы с юга?».
Сделав глубокий вдох, я выпрямился. Все двоилось перед глазами, то соединяясь во едино, то вновь разбегаясь в стороны. Туман снова начал сгущаться перед ними. Я не видел, как была снята одна цепь и надета другая. Только чувствовал, что заковали мне лишь руки. Видимо, рассчитывая на то, что у меня нет сил на попытку побега.
«Что ж, они совершенно правы».
– А набедренная повязка? – поинтересовался Тиридат у ассирийца.
Тот возмущенно воскликнул:
– Господин, только не говорите, что считаете, будто я взял! Поверьте, у меня нет за столом алтаря, где я поклоняюсь грязным тряпкам чужих людей. И я не приношу в жертву испражнения.
Тиридат не ответил. Еще в тот миг, когда он привел меня сюда, я видел по его лицу, что тому не хочется связываться с тюремщиком.
«У тебя же меч. Просто проткни этого ублюдка!».
Но я прекрасно понимал, что он этого не сделает. Я всего лишь жалкий мушкену.
– Пошли.
Мои ноги медленно двинулись вперед, временами натыкаясь на стены. Тиридат выполнял сейчас скорее роль поводыря, нежели конвоира.
– Да хранят тебя боги, Саргон, – услышал я голос Эшнуммы, но не ответил, ибо все равно не смог бы. Во рту не осталось и капли влаги.
За моей спиной раздался шелестящий шепот тюремщика, вполголоса напевающего известные строки:
– Гильгамеш! Куда ты стремишься?
Жизни, что ищешь, не найдешь ты![1]
[1] Отрывок из поэмы о Гильгамеше. Приводится в переводе И.М. Дьяконова.
10
Свое шествие до зала суда я помнил урывками. Какая-то часть пути осталась в памяти, а другая была полностью стерта, словно табличку для письма покрыли свежим слоем глины. Проход по коридору темницы в сторону выхода – пустота. Подъем по лестнице – снова пустота. Но вот сам выход на солнечный свет, чувство невыносимой рези в глазах от ярких лучей, такое, что пришлось сильно зажмуриться, ибо боялся ослепнуть – это помню отчетливо. Видимо, настолько сильными оказались боль и страх в тот момент.
А затем снова пустота. Гнетущая, неумолимая пустота, которая начала рассеиваться лишь тогда, когда я почувствовал…
Почувствовал этот запах. Блаженный аромат. Я даже поначалу не поверил. Решил, что снится очередной бредовый сон. Но запах не улетучивался. Не проходил. И тогда я рискнул разомкнуть веки. Туман рассеялся, и я обнаружил, что сижу на скамье за небольшим деревянным столом. Руки по-прежнему сцепляли кандалы. Но все мое внимание было приковано к нему – кувшину. Небольшого размера, с нанесенным черной краской узором антилопы, он стоял посреди стола, молчаливо маня к себе, словно вавилонская блудница. И я не смог противиться искушению. Резко наклонившись вперед и скребя цепями по дереву, схватил драгоценный сосуд. С безумными глазами, поднес к пересохшим губам. В горло полилась долгожданная жидкость, а из глубин моих недр вырвался стон удовольствия. Живительная влага разлилась по внутренностям, заставляя отступить мучительное жжение.
«Богатство слаще воды» – услышал я однажды от какого-то вельможи.
Сейчас, в сей сладостный момент, я готов был расхохотаться ему прямо в лицо.
Полностью утолив мучившую жажду, и опустошив кувшин примерно на половину, я довольно крякнул и осмотрелся. Сосуд поставил обратно на стол, однако установил его рядом с собой, готовый в любой момент вновь жадно припасть к его краям.
Я находился в широком прямоугольном зале, стены и высокий потолок которого были выложены из обожженного кирпича, покрытого синей глазурью. Все стены украшали барельефы желтых львов, горделиво вышагивающих в одном направлении. На полу расстилался узкий красный ковер. Напротив у другой стены стояли стол и скамья, точь-в-точь такие, за которыми сидел я. Однако они пустовали. А вот длинный деревянный стол из прочного дуба с барельефом золотого быка, стоявший по правую руку на небольшом возвышении, отнюдь не был таким пустым. За ним на фоне широкого окна, сквозь которое прорывался солнечный свет, расположились четыре человека. Гладковыбритые, чистые и ухоженные лица со сверкающими лысыми головами. Пытливые глаза смотрят на меня, и в них сквозит примесь любопытства и презрения. На всех четверых одинаковые светлые рубахи безупречной чистоты и рукавами до локтей. Нижнюю часть их одеяний я рассмотреть не мог, ибо они скрывались под столом. То, что это были жрецы Эсагилы, я догадался почти сразу. Однако самого Верховного жреца, судя по всему, среди них не было, что меня не слишком удивило. У него наверняка есть занятия поважнее, нежели выслушивать дело жалкого оборванца.
Рассматривая каждую мелочь окружения, я не сразу заметил, что позади меня стоят два вооруженных стражника в пластинчатых доспехах и мечами на поясах. Один из них держал в руках цепи от кандалов. Их лица были полностью непроницаемы, а взгляд упирался в стену напротив.
– Полагаю, мы можем начинать, – донесся до меня голос одного из жрецов, отдаваясь эхом от стен, – да благословит Шамаш этот справедливый суд! – торжественно добавил он.
Я повернулся в их сторону.
Крайний слева жрец взял в бледные руки стиль[1] и, вращая его между пальцев, произнес:
– Поскольку, у погибшего не оказалось никаких родственников или близких, мы начнем с допроса обвиняемого, – он покосился на меня, а затем спросил, – имя?
«Они что, не знают? Или это правила такие?».
– Мое? – на всякий случай уточнил я и сразу же пожалел об этом.
Один из стражников с силой ударил меня головой о стол. Перед глазами вновь пошли круги, но я так часто получал по голове последние несколько дней, что уже начинал к ним привыкать.
– Имя? – повторил жрец.
– Саргон, – ответил я, держась за лицо руками.
– Кто ты, Саргон?
– Ремесленник, – пробубнил я сквозь ладони.
– В чем заключается твое ремесло?
– Я строю глиняные хижины, чиню мебель, занимаюсь плотнической работой.
– Где твой дом?
– На окраине Западного пригорода.
– Знаешь, почему ты здесь, Саргон?
– По обвинению в убийстве корзинщика, – ответил я, опуская руки и вновь получая удар о стол.
– Ты решил поиздеваться над нами, мушкену? – голос жреца оставался холодным и спокойным.
– Нет, клянусь Шамашем! – простонал я, мысленно вознося хвалу богам, что не задел сломанный нос.
– Тогда я повторяю еще раз. Ты знаешь, почему ты здесь?
Мне никак не приходило в голову, как следует ответить на вопрос. И дело тут даже не в том, что она туго соображала из-за постоянных ударов. Ведь если я тут не из-за корзинщика, то из-за чего?
Облизав губы, я, спустя несколько секунд, молвил:
– Возможно, достопочтенные жрецы снизойдут до жалкого смертного и скажут, по какой причине я здесь оказался?
Люди, сидящие за столом, переглянулись.
– Обвиняемый пытается водить нас за нос и уйти от ответственности, Кашшур, – буркнул крайний справа жрец.
При упоминании этого имени, я вздрогнул.
– Ваша Лучезарность? – беззвучно прошептали мои губы.
«Значит, Верховный жрец все-таки здесь! Но зачем?».
Меж тем губы Кашшура дернула едва заметная усмешка.
Он отложил стиль и посмотрел мне прямо в глаза:
– Ты здесь по обвинению в убийстве, – начал он, медленно выговаривая каждое слово, – но не корзинщика. Н-е-е-т. Мы не рассматриваем дела простолюдинов. Этим занимаются местные рабианумы. Ты просто обязан сие знать, – тут Верховный жрец сделал паузу и слегка прищурил свои карие глаза, – ты обвиняешься в убийстве храмового писца.
Даже если бы сейчас в окно заглянул Адад[2], усмехнулся и метнул в меня молнией, я не был бы так поражен, как от слов Кашшура. Я сидел, разинув рот, и не в силах выдавить из себя хоть слово. Да что слово. Звук!
– Ты признаешь свою вину, Саргон?
– А… я…
Глаза Кашшура еще больше сузились:
– Ты признаешь свою вину?
– Нет! – ко мне вернулся дар речи.
Я даже попытался встать, но жилистые руки стражников тут же усадили меня обратно на скамью.
– И я не знаю никакого писца Бел-Адада! Я знаю корзинщика Бел-Адада!
– Я правильно понимаю? – Верховный жрец вновь взял в руки стиль, – ты не признаешь свою вину в убийстве писца?
– Я же сказал вам, что не знаю никакого.... – мой голос сорвался на крик, после чего последовало очередное соприкосновение со столом.
На этот раз везение кончилось, и удар пришелся прямо на место перелома. Я взвыл, закрывая лицо руками. Слезы обиды и боли потекли по осунувшимся щекам.
– Как смеешь ты, ничтожный мушкену, повышать голос на совет жрецов? – его спокойный размеренный тон, отдающий твердыми нотками, не изменился ни на йоту.
Я молчал. Разум отчаянно искал выход из сложившегося положения, но не находил. Из носа вновь засочилась кровь.
– Полагаю, это можно трактовать, как отказ сознаваться в содеянном, – молвил Кашшур, придвигая к себе глиняную табличку и делая на ней какие-то пометки, – тогда мы можем начать заслушивать показания свидетелей, – он поднял голову, – стража! Пригласите первого.
Один из воинов, тот, который был освобожден от поручения удерживать цепи оков, двинулся к дверям зала. Я же поднял голову вверх, прижав пальцы к ноздрям, пытаясь остановить кровотечение.
«Ну и досталось же моему носу за сегодня!».
Створчатые деревянные двери распахнулись, и в зал вошел человек средних лет, невысокого роста и в потрепанной белой рубахе, заправленной в такую же потрепанную выцветшую набедренную повязку, свисающую до колен. Ноги были обуты в кожаные сандалии. Виски покрывала легкая седина, а загорелое морщинистое лицо свидетельствовало о том, что этот человек слишком много времени проводит на солнце. Кажется, я узнал его. Он был соседом корзинщика Бел-Адада. Хоть лично мы не знакомились, пару раз я пересекался с ним во время строительства хижины. Насколько мне известно, он постоянно работал в поле на оросительных каналах к югу от города.
Сосед корзинщика остановился в десяти локтях от стола жрецов и поклонился по пояс:
– Приветствую благословенный совет жрецов! Да хранят вас боги!
– Назови себя, – приказал Кашшур.
– Ариду, Ваша Лучезарность.
– Кто ты, Ариду?
– Свободный крестьянин, господин.
– Чем ты занимаешься?
– Я работаю в поле на оросительных каналах к югу от города. Помогаю выращивать пшеницу и ячмень.
– Где твой дом?
– В Западном пригороде, господин. Возле дороги, ведущей к воротам.
– Ты знаешь обвиняемого, Ариду?
Он бросил на меня беглый взгляд, потом повернулся к совету:
– Да, знаю, достопочтимый жрец.
– Откуда ты его знаешь?
– Этот ремесленник строил хижину моему соседу. Я часто видел его за работой.
– Имя соседа?
– Бел-Адад, – тут Ариду сделал грустное лицо.
– Ты знаешь, кем был Бел-Адад?
– Да, господин, он был храмовым писцом.
– Корзинщиком! – загнусавил я. – Он был корзинщиком! О, великие жрецы, этот человек либо врет, либо ошибается!
Ариду осуждающе покосился на меня.
Кашшур повернул голову в мою сторону:
– У тебя есть свидетели того, что убитый являлся корзинщиком?
– Он сам мне об этом сказал!
– К сожалению, спросить его мы уже не сможем.
Я ткнул пальцем в Ариду:
– А откуда он знает, что Бел-Адад был писцом?
Верховный жрец перевел взгляд на свидетеля и вопросительно поднял брови.
– Мне об этом сказали, – спокойно ответил Ариду.
– Кто тебе об этом сказал? – поинтересовался Кашшур.
Ариду внимательно посмотрел на совет жрецов и, после одобрительного кивка Верховного жреца, ответил то, от чего я чуть не рухнул со скамьи:
– Вы.
– Совет жрецов поведал тебе сведения о храмовом писце Бел-Ададе?
– Да, господин.
Я сидел, будто огретый по темечку обухом топора, ошарашено наблюдая за происходящим.
– Изволь объяснить, – потребовал Кашшур.
– Да, Ваша Лучезарность, – Ариду кашлянул в кулак. – Около двух недель назад я получил от верховного совета Эсагилы задание тайно присматривать за писцом Бел-Ададом.
– Ты состоишь на службе Храма Мардука?
– Да, господин, имею такую честь.
– Тебе сообщили причину слежки?
– Нет, Ваша Лучезарность, не сообщили.
– Что тебе удалось узнать?
– Писец Бел-Адад заказал постройку хижины у этого человека, – тут Ариду кивком указал на меня, – а также нередко общался с местными жителями и передавал им деньги.
– Деньги?
– Да, господин.
– Ты можешь назвать точную сумму передаваемых средств?
Ариду покачал головой:
– Нет, господин Кашшур. Опасаясь быть замеченным, я старался держаться подальше от храмового писца. Могу лишь утверждать, что речь шла о горсти серебряных сиклей.
– Сможешь привести пример передачи денег Бел-Ададом другим лицам?
– Да, Ваша Лучезарность. Я своими глазами видел, как храмовый писец передает деньги пекарю Габра-Лабру, живущему недалеко от Западных ворот.
– Тот самый пекарь, которого задержали за оскорбление Его Величества Самсу-дитану?
– Да, господин.
– Когда это произошло?
– На следующий день, после того, как царский сборщик налогов забрал у пекарей девять десятых их заработка за месяц.
Кашшур сделал очередную запись в табличке. Я же продолжал следить за происходящим с ничего не понимающим видом.
«Выходит, Бел-Адад и вправду был писцом. Тогда нет ничего удивительного в том, что он заплатил мне целых шесть сиклей серебра за работу. Для храмового писца это сущая мелочь. Но что он делал в бедняцком пригороде, шакалы меня подери?».
– Ариду, – обратился к свидетелю Кашшур.
– Да, господин?
– Имеешь ли ты еще что-либо сказать?
– Нет, господин.
– Можешь идти, – разрешил Верховный жрец.
Отвесив низкий поклон, Ариду развернулся и быстрым шагом направился к выходу, вышел из зала.
– Пригласите следующего свидетеля.
Кровь перестала сочиться из носа, так что я смог принять нормальное положение и с интересом смотрел в сторону дверей. На этот раз в проеме показался воин в пластинчатом доспехе и шлеме-шишаке, но без оружия. Я сразу узнал этот холодный пронзительный взгляд голубых глаз. И эту ухоженную безукоризненную бороду – командир стражей, задержавших меня в то злосчастное утро.
Тот с точностью повторил церемонию приветствия предыдущего свидетеля, только поклон его был куда более скромным.
Последовал очередной вопрос от жреца:
– Назовите себя.
– Эмеку-Имбару, Ваша Лучезарность.
– Ваше положение?
– Командир отряда городской стражи из десяти человек.
– Где ваш дом, командир?
– Мой дом – Вавилон, – спокойно сказал тот.
Услышав такой ответ, Кашшур слегка приподнял левую бровь, однако продолжать допрос на эту тему не стал:
– Вы знаете обвиняемого?
– Знаю, досточтимый жрец, – командир даже не смотрел в мою сторону.
– Откуда вы знаете его?
– Он прибыл на место преступления, заявив, что построил дом для убитого.
– Он признался в убийстве?
– Нет. Лишь в том, что соорудил хижину.
– Обвиняемый сообщил вам, где находился в момент совершения преступления?
– Да, господин. По его же словам, он находился у себя дома.
– Доказательства своим словам обвиняемый предоставил?
– Нет, Ваша Лучезарность, не предоставил.
Верховный жрец кивнул и нанес очередные пометки в табличку:
– Как вы узнали о произошедшем?
– Утром мы несли службу на улицах западного пригорода, когда услышали шум и крики. Кто-то звал стражу. Мы поспешили на зов и обнаружили обрушившуюся хижину, а также толпу людей вокруг нее.
– Вам удалось установить время обрушения крыши?
– Нет. Никто из очевидцев не мог указать, когда произошло возможное преступление. Люди вышли из своих домов и увидели, что хижина уже развалилась. Сколько она простояла в таком состоянии – неизвестно.
Я напрягся.
«Значит, люди не слышали обвала дома! Тогда Сему мог сказать правду? Но откуда он знает про это? Как так получилось, что звук рухнувшей балки не всполошил всю округу, и соседи мирно проспали вплоть до рассвета и только тогда обнаружили следы? А самое главное… почему этот командир стражи утверждал, что хижина корзинщика обрушилась утром?».
Я не смог удержаться и задал вопрос:
– Господин, но ведь вы сами сказали мне – крыша жилища обрушилась утром! А сейчас говорите, что не знаете времени.
В зале на несколько мгновений воцарилась гробовая тишина. Она была настолько тяжелой и гнетущей, что я отчетливо слышал дыхание каждого из присутствующих. И только дыхание Эмеку-Имбару оставалось ровным, не прерывающимся ни на миг. Его взгляд окатил меня, словно капли ледяного дождя.
Несколько секунд спустя он ответил, нарушая всеобщее молчание:
– Я не утверждал подобного.
Я чуть не поперхнулся от возмущения:
– А что тогда?!
– Я предположил, – бесстрастно ответил Эмеку-Имбару.
Полностью огорошенный и не понимающий, что происходит я ошеломленно прошептал:
– Предположили?
– Когда обвиняемый появился возле дома погибшего, – командир стражников снова обратился к жрецам, – я действительно имел предположение о том, что хижина обвалилась утром. Однако, расспросив соседей и возможных очевидцев, подтверждения симу не нашел.
– Не нашел, – одними губами повторил за ним я.
– Вы установили причину смерти погибшего? – спросил Кашшур.
Эмеку-Имбару уже хотел было ответить на очередной вопрос Верховного жреца, но тут вновь встрял я:
– Командир, вы нашли Сему?
– Обвиняемый Саргон! – впервые за все время суда Кашшур повысил голос. – Я не давал тебе слова.
– Простите, господин, – я потупил взор.
Верховный жрец пронзил меня острым взглядом, а затем добавил уже привычным спокойным тоном:
– Совет разрешит тебе задать свои вопросы после того, как закончит допрос свидетеля. Ясно?
Я удрученно кивнул.
– Не слышу.
– Ясно, Ваша Лучезарность, – выдавил из себя я.
– Хорошо, – Кашшур повернулся к Эмеку-Имбару, – так, вы установили причину смерти погибшего?
– Да, достопочтимый жрец. Одна из балок, державших крышу, сорвалась вниз и упала прямо на хозяина хижины, проломив ему череп. Лицо погибшего было сильно изувечено.
– Вам известно кем являлся погибший?
– Согласно показаниям очевидцев, погибший был корзинщиком.
– Командир, – голос Кашшура приобрел вкрадчивый оттенок.
– Да, Ваша Лучезарность?
– В данный момент меня не интересуют показания очевидцев.
Воин нахмурился:
– Не понимаю…
На устах Кашшура заиграла загадочная улыбка:
– Я хочу знать, известно ли вам кем являлся погибший?
Эмеку-Имбару молчал несколько секунд, которые мне показались вечностью. Слегка наклонив голову набок, командир стражников смотрел на Верховного жреца холодным взглядом. Я, в свою очередь, буквально пожирал его глазами.
Наконец, он ответил:
– Нет, доподлинно мне это неизвестно.
Возможно, мне показалось, но на секунду лицо Кашшура приобрело довольное выражение, однако оно исчезло так быстро, что я не мог поручиться – было ли это на самом деле.
«Или просто игра воображения?».
– Вы сказали, что лицо хозяина дома было изуродовано?
– Да, Ваша Лучезарность.
– Тогда как вы узнали, что это именно Бел-Адад, хозяин хижины?
Эмеку-Имбару нахмурил брови:
– Я сделал разумный вывод, господин. Хижина принадлежала Бел-Ададу. Кто, как не он должен покоиться под ее обломками?
