Энн Княгинина
Расколотое сознание
Глава 42
Пират
Коридоры больницы стали для меня домом, где я не мог оставаться в одиночестве.
Один из пациентов дал наушники, и музыка стала мне товарищем в дневное и ночное время.
Я не спал и не хотел есть.
Мне давали снотворное и заставляли принимать пищу.
Врачи вытаскивали меня из мира, куда я поселился. Медсёстры протягивали руки, чтобы я цеплялся за них и карабкался обратно в жизнь. Помогали выбраться из эмоционального оцепенения.
Многие пациенты хотели со мной поговорить, но получали невразумительные ответы и передумывали.
Я не слышал их. Не понимал. Не соображал.
Вставал утром, умывался, чистил зубы, точно бы спал всю ночь. Но это было не так, я не засыпал, а думал и думал.
Я ходил на процедуры, невидящим взглядом смотря на людей.
Сознание раскалывалось, когда я думал о Майке – на прошлое и настоящее, на будущее, и снова на прошлое, где Майк ещё жив. Сознание подкидывало правдивые и ложные воспоминания, из-за них я не видел палату – я моргал, и я в машине, моргал и рядом окровавленный Майк. Судороги.
Мои судороги будили соседей по палате. Многих переселили из-за меня в другие палаты. Пациенты боялись, что я умру.
Но я не умирал. Мне не позволяла Сара, звонившая каждый день. Бабушка, читавшая во время своих звонков морали о эгоизме к друзьям. Пол, рассказывающий о темах, что проходят в колледже. Тая, которая несла чушь.
Они все не давали мне отдаться лаве сожалений.
Я дышал, но не чувствовал сердца.
Плакал, но не чувствовал слёз.
Слышал музыку, но не играл.
Раздевался, стоял под душем, а потом не мог одеться, смотря на свою одежду, как на чужую.
День за днём.
Ночь за ночью.
Ничего не менялось.
Постепенно я приходил в себя. Я старался есть, спать и одеваться, не разглядывая одежду.
Я взбирался по лестнице к свету. Начал звонить родным сам, и даже разговаривать с ними, а не только слушать. Мои соседи, наконец, добились со мной беседы.
Один раз я вышел на улицу, и сразу же вернулся в больницу.
Запах сигарет у курилки ещё сильнее напомнил о Майке.
Так проходили дни, пока врач наконец не согласился меня выписать.
И вот я сижу перед Петром Озоновым. Моё состояние считается удовлетворительным.
Боль в груди не стихла, но я не хочу оставаться в больнице. Мне не терпится покинуть эти стены, но жизнь за их пределами кажется чем-то нереальным. Будто я родился здесь и должен был умереть, но меня выпускают в большой мир.
Я хочу увидеть Сару. Я ужасно по ней скучаю.
– Артур, вот уже две недели нет судорог. Результаты МРТ показывают хорошие результаты. Трещина в пальце зажила, гипс снят.
– Поговорим про глаз?
В последний раз, когда я смотрел на ослепший глаз, он был полностью залит кровью и наполовину скрыт за веком, словно я смотрел куда-то вверх. Но я им ничего не видел.
После того как мне сняли повязку из бинтов, я соорудил пиратскую повязку из чужой маски для сна цвета древесного угля.
– Удар был сильным, но зрительный нерв оторвался только частично. Ты сможешь восстановить зрение на этот глаз, но видеть остро, как сокол, уже не получится.
Звонит бабушка, значит, ждёт у больницы. Я дошёл бы до её дома сам, но она настояла на встрече.
– Я не буду возвращать зрение.
Врач расстёгивает пуговицы халата, ему становится жарко.
– Как это?
– Майк лишился жизни. Его не вернуть. Моя слепота – это память о его жизни.
– Артур, так нельзя. Если ты затянешь, то ослепнешь навсегда.
– Да, навсегда.
Я выхватываю выписку из рук врача. Иду на выход с пакетом вещей, которые мне передавали близкие.
– Спасибо, Пётр Озонов.
– Интересный ты парень, Артур. Но подожди секунду.
Я слышу звон и поворачиваюсь на звук. На столе Петра Озонова лежит ключ от гостиничного номера, к нему прицеплен брелок с пианино. Я не отрываю взгляд от деревянных клавиш, вспоминаю, как Майк подарил его, и как глупо я его обнял. Точно бы я чувствовал, что произойдёт.
Я возвращаюсь к столу, снимаю брелок с ключа и прошу врача дать верёвочку. Он отрезает небольшой кусочек от клубка и протягивает мне. Я нанизываю металлическое кольцо на верёвочку и завязываю нитку на шее, используя брелок пианино как кулон.
Я никогда не расстанусь с этим брелоком в виде пианино. В нём частичка души Майка. Я же не дурак и понимаю, что он купил его специально для меня, а не выиграл в боулинге.
На руках остались рубцы от лезвия ножа. Память о Майке навсегда сохранится на коже.
– К сожалению, твои деньги испачкались в крови, но некоторые купюры я разменял в банке, так что…
Пётр Озонов копается в ящике и, радостно вскрикнув, кладёт на стол пятитысячную купюру. Мужчина ждёт, когда я возьму деньги. Улыбается добродушно, как всегда. Но я разворачиваюсь и иду к выходу.
– Спасибо вам за всё, но банк не стал бы менять купюры в крови.
И выхожу из кабинета главврача.
Бабушка долго обнимает меня, но мои руки висят вдоль тела. С тех пор как близкие покинули палату и не приходили ко мне долгое время, я утратил часть себя, возможно, именно эта часть в брелоке вместе с Майком.
Безразличие и отзывчивость, как небо и земля, – далеки друг от друга, но при этом всегда рядом.
– Я хочу сходить на могилу Майка.
– Ты уверен, что после этого тебе не придётся возвращаться в больницу?
Бабушка пытается забрать пакет из моих рук, но я не даю ей этого сделать. Она не будет ничего таскать, пока я рядом.
Ветерок на коже непривычен. Я не выходил на улицу двадцать один день.
– Я с Сарой схожу…
– Я буду рада сходить с тобой.
От громкого голоса за спиной по коже проносятся мурашки. Я оборачиваюсь, бросаю пакет на землю и бегу к Саре. Я давно не двигался так быстро, и мои ноги не сразу понимают, что нужно ускориться, а не шаркать по асфальту.
Я обнимаю Сару, приподнимаю её и наконец-то целую. Пусть во мне потерялась важная часть души, но главная осталась.
За это время губы не забыли, как приятны поцелуи Сары. Наши языки стремятся друг к другу, и я, сделав вдох, ускоряю поцелуй. Пульс догоняет наши губы, а тело Сары податливо прижимается к моему.
В больнице было время на подумать. Я раскладывал по полочкам всё, что произошло, и всё, что может произойти в будущем. Наконец-то я узнал сумму штрафа, отчего пережил новую волну судорог – шестьдесят тысяч, плюс налог.
Я думал о наших отношениях с Сарой, о дружбе с Полом, и что делать с увлечённостью Таи, и даже о Кайне. Я ненавижу его, но он любил Майка и всё это время злился из-за ревности к другу.
Теперь Майка Коновалова нет.
Кайну будет принимать это тяжелее меня.
Все лишились замечательного человека. Его родители потеряли единственного сына. В мире много других людей, но никто не заменит Майка.
– Проводим бабушку.
Бабушка берёт газету, что лежала на лавочке, и начинает читать, всем видом не поторапливая нас. Сара смеётся над бабушкой-шпионкой.
Да, смех Сары не так громок, как мне привычно, но вернуться в будничную жизнь не так-то просто.
– Ты пообещаешь мне, что тебе не станет плохо?
Стоя перед Сарой, я беру её за две руки и переплетаю наши пальцы. Никаких бинтов, ничто не сковывает движения.
Наши карие глаза встречаются. Могу ли я обещать?
– Я сделаю всё, чтобы этого не произошло.
Когда я иду по кладбищенской дорожке, то, к счастью, не вижу боковым зрением левого глаза многие могильные плиты. Но периферийным зрением зрячего глаза я всё равно невольно обращаю внимание на имена, фамилии и фотографии ушедших.
Живые занимаются уборкой на могилках, а кто-то сидит на лавочке, как и мы , пришедшие сюда почтить память.
Сейчас бы подошла мелодия «Реквием по мечте». Нужно будет сыграть её, а пока мёртвая тишина задаёт ритм траурной мелодии.
Сара показывает рукой на могилу Майка. Около надгробия стоит женщина. Блондинка с высоким хвостом из волос. Она нежно гладит могильный камень. К ней подходит мужчина, и я сразу узнаю его – это отец Майка.
Я не успеваю словить кислород и давлюсь им. Сара стучит мне по спине, родители Майка оборачиваются на кашель.
У матери серо-голубые глаза. Она высокая, почти ростом с мужа.
– Ты же Артур? – спрашивает женщина, не стыдясь рассматривая меня. Она отшатывается, когда видит повязку на глазу, а второй раз, когда замечает брелок пианино.
Сара тоже впервые его замечает.
– Здравствуйте, – здоровается Сара. Женщина тянется к брелоку, но оказывается в объятиях Сары. Я пожимаю руку отцу Майка.
Я прошу себя держаться, не выдавать ту боль, что появляется в мышцах. Если я позволю судорогам появиться снова, меня вернут в больницу, и я разочарую Сару.
Но Майк очень похож на папу: их глаза, сковывающие льдом, почти одинаковы. А аромат свежести… как портал в воспоминания. Майк никогда не станет взрослым.
– Да, Артур Донов, – наконец выдавливаю я.
– Пианист… – грустно выдыхает женщина.
Я прячу руки за спину, чтобы они не увидели, как пальцы сжимаются в кулаки. Сара кладёт ладонь поверх моих рук.
– Майк о тебе говорил.
– Мы мало проводили с ним время, но как удавалось, сын делился с нами всем, – рассказывает женщина, беря мужа под руку. – Мы не понимаем, как он так потерял управление, – признание вылетает из рта мамы Майка, как облако с ядом.
– Вы вините меня?
Повышается температура тела, и понижается – из жара в холод. Фантом Майка стоит рядом с папой, я зажмуриваюсь на секунду, чтобы Майк исчез.
Я тоже себя винил.
– Боже, нет, нет, – женщина теребит брюки. – Майк участвовал во многих гонках, ломал руки, челюсть и даже ногу, но такое с ним произошло впервые. Куда вы ехали?
Неуловимые воспоминания туманном врезаются в потяжелевшие мысли: « – Я хочу новую боксёрскую грушу. Она же поместится на задних сиденьях? – говорит он, поворачивая голову назад и слегка наклоняясь, не отпуская руль. – Да, точно поместится.
– А со старой что?
– Порвалась.».
– Майк думал о новой боксёрской груше, а я пригласил его не в тот день, когда он планировал, – я помню всё ясно. Но как будто бы я спал в момент, когда пульс Майка стал слабеть, а лицо его побледнело, а дыхание прервалось..
Я не спас его.
– Ты не виноват, – почти рычит отец, – ты не можешь брать на себя ответственность за его смерть! – он щиплет жену за кожу на локте, прося её замолчать.
– Он был пьян? – спрашивает мама, косясь на могилу Майка.
– Пьян? Нет, он точно не пил, он обещал. Майк не ожидал, что на дороге будут ямы, и ехал расслабленно, – нас погубила невнимательность. Возможно, были способы выровнять машину и не съехать на обочину к деревьям. Но Майк, как и я, растерялся, и никакие навыки вождения не могли его спасти.
– Спасибо, что поговорил с нами, – мужчина тянет женщину, чтобы увести отсюда, но она упирается.
– Майк сказал что-нибудь, когда…
Пальцы женщины дрожат. Она отворачивается и закрывает глаза, но слеза прорывается через закрытые веки.
Когда он умирал… – вот что она не договорила. Но я не смогу признаться, что последние его слова были только обо мне и о себе. И что он ни разу не упомянул о них.
– Ему было тяжело говорить.
Плечи отца Майка опускаются, и он настойчиво подталкивает жену вперёд.
– Артур, нам жаль, что ты потерял зрение на один глаз, – женщина всё не уходит, и отца Майка это нервирует.
– Мария, пойдём, мы не можем оставаться здесь вечно.
Я пытаюсь быть отрешённым, но родители, потерявшие сына, выглядят живыми трупами, и завывания от душевной боли матери Майка, обжигают края моего и так разрушенного сердца.
– Мне очень жаль, – сглатываю я, втягивая живот из-за болезненных толчков в груди.
– Да всё, идём, уходим! – рассерженно соглашается мама Майка, и, как на поводке, идёт за мужем.
Вот она безысходность.
Сара обещает родителям Майка зайти к ним, и они уходят, оставляя нас втроём: меня, Сару и Майка.
Я провожаю папу Майка взглядом, на миг позволяя себе представить, что это повзрослевший Майк. Но мне приходится повернуться к только что установленной гранитной плите с фотографией молодого улыбающегося Майка.
Его улыбка как усмешка над всеми и всем.
Вскоре я планирую изменить жизнь и начать зарабатывать, чтобы иметь возможность снять квартиру. Надеюсь, Сара согласится жить со мной.
А позже мы купим дом и заведём лошадь, как на доске желаний Сары. Всё обязательно осуществится.
Солнце за моей спиной лучами греет макушку, оставляя на лице Майка блики.
Я слышу его голос:
« – Задолбал извиняться, задолбал со своим пожалуйста! »
Я всё равно прошу прощения у Майка за то, что не смог ничего сделать.
Сара стоит чуть поодаль. Она могла бы подойти ближе и не мешала бы мне мысленно общаться с Майком, но она так не считает.
Земля уже утрамбована, на ней лежат цветы, конфеты и бутылка пива.
– Кайн принёс? – спрашиваю я Сару, показывая на бутылку.
– Он самый.
Мне жаль Кайна. Даже к врагам можно испытывать сострадание.
Майк любил пиво. Перед нашей последней встречей он написал в сообщение "Пиво пить не будем".
Но почему же тогда на твоей могиле, Майк, лежит бутылка пива?
Теперь Майк будет улыбаться с этой плиты. Он не будет кашлять кровью и не испытает боли. Его тело лежит в гробу у меня под ногами.
Я беру горсть земли и бросаю обратно. Я не сделал этого во время похорон, но теперь я попрощался с Майком.
Но на самом деле прощания никогда не произойдёт.
Я вытираю слёзы и разрешаю себе быть стойким.
Майк представлялся мне ангелом, что делился опытом, учил жить, помогал во всём, и, выполнив миссию, покинул этот мир.
Он свободен от страхов и боли. Никогда влюбится и не разозлится. Ничего. Но всему этому он научил меня.
– Рад был видеть тебя, – говорю чёрно-белой фотографии, но лицо Майка остаётся неизменным.
– Пойдём домой?
Беру Сару за руку.
Я не почувствовал себя хуже. И не почувствовал себя лучше.
Я пришёл сюда в подавленном настроении и с таким же ухожу. Перед глазами всё ещё стоит видение с отцом Майка. Я увидел повзрослевшего Майка с щетиной на лице. И я бы отдал многое, если бы так оно и было.
Я запомнил путь сюда и обязательно вернусь ещё.
Бабушка одолжила мне деньги на оплату штрафа за участие в нелегальной гонке. Как только я найду работу, обязательно верну ей всё до последнего копейки.
Я иду репетировать «Реквием по мечте», чтобы как-нибудь сыграть Майку, пусть побесится от классической музыки, ведь он её не любил.
Но когда я сажусь за пианино, кладу пальцы на клавиши и чувствую на себе взгляд Анны Норовой, то у меня не получается сыграть. Пальцы трясёт, в руках ощущается сопротивление, на клавиши не надавить.
– Почему ты в повязке? Ты не видишь половину клавиш, – спрашивает Анна Владимировна, прижимаясь грудью к моей спине. Она тянется к повязке, но я останавливаю её, похлопав по руке.
– Не трогайте меня и не налегайте. Я вас уже просил.
Она отстраняется и отходит.
– Играй тогда, – недовольно приказывает она.
Играет несколько нот сама, и ждёт, когда я повторю.
Мои пальцы напрягаются, но не опускаются на клавиши.
Регулирую высоту банкетку, сажусь удобнее… Вдруг поможет, вдруг я просто не расслабился.
Что-то незримое мешает мне сыграть.
Я не могу лишиться ещё и музыки.
Я ударяю себя одной рукой по другой. Ладонь падает на белые и чёрные клавиши, но надрывный звук заставляет отдёрнуть руку.
– Не получается.
Ноты в нотной тетради знакомы до боли, но я хватаю тетрадь и листаю страницу за страницей, представляя каждый нотный звук.
С паузами двигаю пальцы к клавишам, пытаясь обмануть разум. Но и это не выходит! Пальцы, израненные шрамами, останавливаются над белым цветом, будто что-то невидимое мешает вдавить их. С чёрными клавишами то же самое.
Клавиши не хотят, чтобы я трогал их.
Я не могу играть, руки мне неподвластны.
Волнение уничтожает желание услышать мелодию. Пальцы, словно привязанные к потолку, не опускаются. Их что-то держит.
Я встаю с банкетки, захлопываю крышку пианино и вылетаю из квартиры.
На воздух.
На улице начинается дождь, спустя минуту на меня обрушивается ливень. Одежда прилипает к телу, а волосы, облепившие лоб, становятся мокрыми сосульками. В кроссовках скапливается вода, превращая их в глубокие лужи. Вода стекает по ногтям, и я стучу пальцами по ноге, представляя клавиши. Но кожу бьёт подобно току, и я отдёргиваю руку.
Я что, теперь не могу и представить, как играю?!
Скорее домой, нужно всё обдумать, найти решение появившейся проблемы.
Бабушка встречает меня на пороге, помогает снять промокшую куртку и ведёт в комнату. На кровати лежит синтезатор, и я сразу узнаю его – это Сары. Я двигаюсь к нему, как животное, увидевшее что-то необычное.
– Сара принесла. Если ты будешь обижать эту девушку, я тебя не прощу.
Сара знает, как мне важно играть, но я не смогу, наверное, уже никогда. Клавиши отвергают меня.
– Как она его донесла? Он же тяжёлый.
Нагибаюсь к синтезатору.
– Она сказала, что Пол помог ей донести, но я твоего друга не видела.
– Пол, – зачем-то повторяю его имя.
Пытаюсь опустить пальцы на синтезатор, проделывая те же манипуляции, что и на неудавшейся репетиции.
Ничего не происходит.
Я
Не
Могу.
Вода стекает с волос, капли попадают на клавиши, и они плачут. Мокрая одежда вызывает озноб. Бабушка ничего не говорит, а я не спешу переодеваться.
– Это пройдёт. Ты будешь играть.
– Мне не нажать на клавиши!
Из-за того, что один глаз закрыт повязкой, я всё время вижу нос здоровым глазом и ощущаю внезапные приступы головной боли.
Я встаю на колени перед синтезатором. Мои влажные пальцы вот-вот коснутся клавиш, но я непроизвольно убираю руку.
Какого хрена я не могу играть?!
Злость подстёгивает пробовать ещё. Я поднимаю руку и резко опускаю на клавиши, чтобы они издали звук. Но это жуткий, пустой звук, а не игра. Это принуждение. Это обман. Это желание хотя бы коснуться чёрно-белых клавиш.
– Отложи пока. Потом получится. Не сейчас.
– Почему? – кричу я, щёлкая пальцами.
Ну, играй, давай! Одну ноту! Одну сраную ноту, у тебя получится!
Бабушка выключает синтезатор, поднимает его с кровати и переносит на стол.
– Не напрягай себя. Это ухудшит положение.
Я падаю лицом в кровать.
Мои навыки и здоровье начали уходить вслед за запретами.
Мой друг умер.
Я всё теряю.
Глава 43
Куда течёт мой мир
Когда я возвращаюсь в колледж, все и всё выглядит знакомым, но и чужим.
Я почти месяц пробыл в больнице, где из шума – скрипы каталок и просьбы о помощи.
Самые любопытные, глупые и эгоистичные пытаются узнать подробности смерти Майка.
Я не понимаю, как можно быть такими бестолковыми и бестактными, чтобы спрашивать о подобных вещах.
И я никому не отвечаю, потому что больно. Потому что не хочу вспоминать.
На доске объявлений фотография Майка. Объявление о его похоронах висит уже два месяца. Оно занимает место моих афиш.
Я не ожидал увидеть его лицо здесь.
Я стараюсь не смотреть в его серые глаза, похожие на льдинки на лепестках цинерарии «Серебряная пыль», чтобы не застыть в коридоре, как ледяная статуя.
Я держу Сару за руку, и она отвлекает меня разговором, когда замечает, что я смотрю на фотографию Майка.
– В колледже начали готовить картошку фри.
– Сырую, – добавляет Пол.
– Тебе нравится картошка фри? – спрашивает Тая, надушившаяся духами так сильно, что я стараюсь дышать ртом, а не задыхаться носом.
– Мне нравится, но не сырая.
Мы смеёмся, а студенты оборачиваются и улыбаются, точно бы они участвовали в нашем разговоре. Многие замечают меня, но уже без злобы как раньше, а с каким-то интересом и воодушевлением. Девушки поглядывают исподтишка, и это не моё воображение – это заметила и Сара, и Пол. А я ни на кого не смотрю, мне не важно, что они обо думают и как смотрят. Мне стало на это плевать.
Ещё через несколько дней я устраиваюсь на работу грузчиком. Я хочу зарабатывать деньги и работать руками – не могу играть, смогу таскать.
В больнице я потерял форму, но физическая сила уходит и приходит, а сила воли должна быть всегда.
Диван, холодильник, коробки с вещами, стол, стулья, телевизор. Каждый день я поднимаюсь с грузом по лестнице, преодолевая по сто этажей. Мне нужно нарастить мышечную массу и соблюдать правильное питание, чтобы достичь тела, как у Майка.
Как было у Майка.
Каждодневные попытки сыграть на пианино. Каждодневные проигрыши.
Прогулки с Сарой по парку. Кормление уток. Закаты вместе, но пока что не рассветы. Мы приспосабливаемся к новой действительности.
Живём спокойной жизнью, без адреналина, как несколько месяцев назад. Сара теперь сидит справа от меня, чтобы я видел её боковым зрением.
Символично получается: после избиения Кайна я тоже не видел левым глазом.
Сара теребит в руках розовый клевер. Я жую кусок булки на глазах у голубей. Они курлыкают, и я кидаю им крошки. Птицы взлетают и приземляются. Они клюют с такой яростью, словно подозревают меня в намерении отнять у них еду.
В мире ничего не изменилось: те же птицы, тот же пруд, та же трава. Но мы с Сарой стали другими. Мы потеряли часть души, похоронили вместе с Майком.
Сара смотрит на бутылку с водой, на булку, и внезапно начинает хлопать руками, как крыльями, и открывать рот, как птенец. Она имитирует курлыканье голубей.
Посмеиваясь, я кладу булку ей в рот и наблюдаю, с каким наслаждением она жуёт.
– Колбасы бы с сыром, – с набитым ртом говорит она.
Я кладу голову ей на плечо и зарываюсь носом в её волосы.
– Ты пахнешь бутербродом.
Она давится и смеётся. Я постукиваю по её спине и целую в шею. И ещё раз. Мне нравится это делать.
– Как это пахнуть бутербродом?
– Аппетитно.
– Я думала, ты сравниваешь меня с вишней.
– Ты бутерброд с вишней.
– С вареньем?
– Да.
– Только не ешь меня!
– Съем.
Я поворачиваю её голову за подбородок, и наши губы сливаются в поцелуе. Её язык на вкус как свежая выпечка. Остатки булки выпадают из моих пальцев.
У птиц сегодня пир.
Тая названивает мне каждый день. Ей всё ещё не удаётся справиться с желанием быть со мной. Вроде как оно стало даже сильнее. Смерть Майка оголила многие её эмоции, что она, как-никак, но до этого сдерживала.
Сара не знает о звонках Таи. А я перестал брать трубку – после первого раза, как ответил Таи, и выслушал причины, по которым я должен явиться к ней домой – я перестал переживать, что с Таей что-то случилось, раз она так настойчиво звонит.
Таким образом Тая справляется с потерей Майка.
Ей кажется, что, добившись желаемого, она избавится от боли.
Пол начал изучать языки, чтобы занять этим мысли.
Но когда мы встречаемся в колледже, то объединяемся в дружную компанию. Все расступаются, и коридор становится нашим. Долой неуверенность и страх быть в центре внимания.
Нам очень не хватает важного для нас человека. Он наполнял жизни улыбками. Я помню ту щекотку в животе, когда мы с Майком впервые смеялись, как дураки, возле машины Кайна.
Майк подарил мне смысл улыбаться.
Я решил накопить денег на обучение в автошколе, чтобы получить права и забрать мою родную "Honda Civic» со штрафстоянки.
Кайн не ходит на учёбу. Говорят, он заперся дома и стал затворником.
У каждого свой способ принять ситуацию.
И ни один из них нельзя упрекать.
Жизнь течёт стремительно.
Не успеваю оглянуться, как оказываюсь в другом месте и занимаюсь чем-то новым. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь остановиться и посмотреть на мир спокойно, без спешки.