Василий Проходцев
Тишина
Клеть, куда вошли Артемонов с Серафимом, была на удивление маленькой, низкой, закопченной – словом, никак не соответствующей ни значению располагавшихся тут личностей, ни размаху события. Главное лицо, впрочем, бросалось в глаза немедленно: за небольшим столом сидел в высокой горлатной шапке и золотном кафтане боярин. То, что это – именно боярин, но никак не окольничий или чин ниже, было бы ясно каждому, кто на него взглянул. И дело было даже не в одежде: в конце концов, дорогие кафтаны и шапки выдавали в нужных случаях и из казны. Само лицо, его выражение, прическа и все манеры сидевшего за столом говорили о его принадлежности к верхушке московской знати. Это было высокое, с длинным крючковатым носом лицо свейского или ливонского немца, однако украшенное широченными славянскими скулами. Русые волосы, усы и борода боярина были с точностью до десятой вершка именно той длины, что пристала в его кругу, и именно так причесанные, а выражение лица было спокойным и доброжелательным. Это было спокойствие человека, слишком уверенного в своем превосходстве над всеми прочими, чтобы испытывать, а тем более – выказывать, чересчур уж сильные чувства. Доброжелательность, впрочем, выглядела искренней. Величественность боярина трагически не соответствовала убогости обстановки, что понимал и он сам, и его подчиненные. Последние старались, как могли, создать ему удобства для работы, но были они все равно такими, что и площадной дьяк бы не позавидовал. Сам же боярин держался с видом, говорившим: "да, я понимаю, в каком хлеву я оказался, но и здесь не уроню древней родовой чести, и этот хлев превращу в богатый терем". Видимо поэтому, он старался быть особенно милостив ко всем. Количество дьяков, писарей, стряпчих и прочей челяди, не достигало и пятой части, полагавшейся для заседания такого знатного боярина, но имеющиеся помощники вельможи, казалось, пытались исправить положение, напустив на себя особенное высокомерие.
Артемонов чувствовал, что принимает постепенно при виде боярина тот же придурковато-восхищенный вид, что был у Серафима при разговоре с Долгоруким, но постарался взять себя в руки. Серафим же, судя по всему, провел внутреннюю работу над собой (возможно, впрочем, что свою незаметную работу делала и выпитая водка), и теперь держался куда увереннее, и даже взволнованно косился на старшего друга: мол, не подведи! Оба в пояс поклонились боярину, а тот слегка кивнул им головой.
– Ваши имена, каких родов будете? – приятным низким голосом спросил он. Артемонов и Серафим представились.
– Знаете ли, для чего проводится смотр? Готовится большая война, на западе – неторопливо продолжил он, не дожидаясь ответа – Это не по крымским вестям поход, государи. Быть войне или нет – неизвестно, но, вернее всего, быть скоро. Для этой войны нужны государю солдаты, рейтары, пушкари. А больше всего – солдатские и рейтарские начальные люди. Не всех же из немцев набирать, на том уже обжигались ("Да и дорого" – прибавил про себя Артемонов). Нужна и поместная конница, нужны и стрельцы, но их, слава Богу, у их царского величества довольно. Милостивые государи! Хотите ли военную науку осваивать, в рейтарах или солдатах служить? Говорите сейчас.
Серафим молча упал на колени.
– Боярин, князь Никита Иванович, помилуй! Повели меня хоть сиповщиком, но в поместные сотни определить. Мы, Коробовы, люди достаточные, за конями и оружием не станет. Служба известна наша… И против крымцев только в последние годы дважды ходили, и под Смоленском мой дядя руки лишился, и при царе боярине Василии Ивановиче…
– Довольно, встань. Чтобы как при царе Василии Ивановиче, да под Смоленском не было, набирает государь немецкого строя полки. Ты понимаешь? Служить в них и честно, и для дела полезно. Если хочешь по городовому списку служить – иди обратно, дойдет и до тебя выбор. Боюсь я, что до всех он дойдет… А теперь нечего тебе на государевом смотре делать.
– Нет, нет, боярин, помилуй, разве же…
– Вот и хорошо. Ты, государь мой, чего скажешь? – обратился Никита Иванович к Артемонову.
– Готов служить и солдатом, и в рейтарах. Солдатом под Смоленском был под началом Фомы Александрова и Самуила Леонтьева, немцев. И к рейтарской службе, думаю, годен: в седле держусь, стрелять из карабина – тоже умею. Саблей и шпагой, с Божьей помощью, не хуже других бьюсь.
Отчеканив это, Матвей слегка поклонился.
– Рад слышать. Ты бы, сударь, и юноше этому объяснил, что не только в поместной коннице можно честь добыть, а бывает, что и рейтары в бою крепче. К смотру готовы?
– Готовы, боярин, только кони наши за оградой, и оружие забрали…
– Об этом не думайте, там все найдется. С Богом!
Тут боярин выразительно посмотрел сначала на Артемонова, а потом на небольшую почти незаметную дверцу в боковой стене. Для убедительности, он повторил это пару раз, пока Матвей и Серафим не начали протискиваться в дверцу, поминутно оглядываясь на Никиту Ивановича – правильно ли они его поняли.
– Никита Иванович, Никита Иванович… Много их нынче, Никит Ивановичей… – бормотал себе под нос Артемонов, пока они с Серафимом протискивались куда-то по длинному, едва в половину человеческого роста, ходу, открывшемуся за маленькой дверцей.
– Боярин и князь Никита Иванович Одоевский! – подсказал ему Коробов – Государев ближайший думный человек.
– Вон оно что… – прокряхтел Артемонов, поднимаясь с пола и отряхивая с ладоней пыль и сажу.
Ход, как оказалось, вел комнатку примерно того же размера, как и та, где заседал боярин Никита Иванович, и довольно уютную. Сводчатый кирпичный потолок освещался несколькими небольшими смоляными факелами, и в комнатке царила приятная полутьма. Прежде, чем что-то толком увидеть, Артемонов и Серафим почувствовали запах теплого, свежего хлеба, соленых огурцов и меда. Оглядевшись, они заметили в середине комнатки несколько невысоких деревянных столиков, на которых в изобилии были разложены на больших блюдах всевозможные закуски: пироги, куски мяса, рыбы, соленья и калачи. Сбоку от столов, на высоких поставцах, стояло несколько кадушек, судя по запаху – с медом и пивом. В клети не было ни души. Артемонов и Серафим некоторое время молча переглядывались, затем одновременно пожали плечами, и шагнули к поставцам. Дальше каждый поступил в силу своего возраста: Серафим начал с неправдоподобной скоростью заталкивать в рот всю снедь, до которой мог дотянуться, а Матвей торопливо налил себе большую кружку красного меда, и начал жадно, проливая чуть ли не треть, глотать благоухающий напиток. Прошло немного времени и, поскольку друзей никто не торопил, дошли руки и у Артемонова до еды, и у Серафима до выпивки. Однако стоило им обняться и завести плясовую, как открылась незаметная до этих пор дверца, и суровый голос велел им прекратить непотребство и выйти во двор. Дворяне, покачиваясь, повиновались суровому голосу.
Глава 4
Картина, которую увидел Матвей выйдя из клети, была до того впечатляющей, что он чуть было не протрезвел. Довольно большую площадь ограничивала с одной стороны паперть старинного собора, с другой – звонница, а еще с одной – палаты, такой высоты и богатства, что и на Москве не сразу найдешь. Все это было привычно Артемонову, однако сегодня все эти строения были убраны самыми яркими и драгоценными материями, мастерски написанными хоругвями и знаменами разных полков, а, кроме того, ярко освещены сотнями факелов. Полотна и знамена изрядно за прошедший день замело снегом и потрепало ветром, и все же они не могли не поражать скромных уездных дворян. Но дело было даже не в них. Конечно же, вся площадь была окружена застывшими в неподвижности стрельцами, еще суровее и неприступнее тех, что видели Матвей с Серафимов раньше, а кроме стрельцов вся она, кроме самой середины, была запружена дворянами и детьми боярскими, которые еще недавно мерзли вместе с Артемоновым и Коробовым за воротами. Но теперь они не сидели со скучающим видом на сугробах или в санях, а стояли такими же изваяниями, что и привычные к этому делу стрельцы. Но самое примечательное зрелище представляло собой здание палат, еще обильнее, чем прочие, украшенное знаменами и хоругвями. Около него стояло и сидело несколько дюжин стряпчих, писцов и дьяков, судя по богатству одежды и заносчивому виду – московского чина. Выше них, подпертый невысокими, красивыми столбцами с каменной резьбой, ярко раскрашенными и позолоченными, виднелся маленький, уютный балкончик, где, по всей видимости, располагались самые главные на смотре персоны. Почти весь балкончик занимал огромный, богато одетый боярин, с властным и слегка хмельным видом осматривавший шевелившуюся на площади чернь. Необычным в наряде боярина был большой и пышный, белоснежный немецкий воротник, который очень мало шел к его остальной одежде. "Голландец" – подумал Матвей – "Тот самый". В этом случае помощь Серафима Артемонову не понадобились: царского тестя, Илью Даниловича Милославского по прозвищу "Голландец" знали решительно все. Боярин Милославский был так велик и солиден, что оставалось лишь удивляться прочности маленького балкончика. Оставшееся на нем небольшое пространство занимали два человека. Один был очень скромно державшийся служилый немец в высоком чине. Он был в горлатной шапке и пышном охабне, из-под которого, однако, виднелась немецкая кираса и такой же, как у боярина, хотя и куда более скромный, белый воротник. Еще один одетый похожим образом немчин стоял внизу под балконцем, в окружении толпы дьяков и стряпчих. Наконец, по правую руку от Милославского, едва заметный, помещался молодой человек, вероятно, монашеского звания, одетый во все черное, с небольшой черной тафьей на голове. У него были довольно пышные черные волосы и борода, а лицо сильно раскраснелось от мороза, хотя и оставалось, в соответствии с его сословием, весьма бледным и строгим. Артемонов подумал, что хотя монахи и оборонили в свое время от ляхов Троицын дом, а все же в таком мирском деле, как военный смотр, им бы участвовать не стоило – но разве понять простому человеку царский замысел? Наконец, в середине площади стоял на деревянных опорах целый ряд пищалей, карабинов, мушкетов, шпаг, сабель, и даже стрелецких бердышей. Неподалеку находились несколько уже весьма сильно порубленных соломенных чучел – не обманул Никита Иванович. Снег посреди площади был до земли вытоптан и грязен.
В то время, когда Матвей с Серафимов вышли во двор, держать экзамен должен был один из немцев, которые, хотя и в небольшом числе, виднелись среди городовых дворян. Услышав свое имя – Филимон Драгон – которое громко и совершенно неправильно прокричал Милославский, затем, потише и правильнее повторил по списку один из дьяков, и, наконец, нужным образом произнес стоявший под балконом немец, сбросил пышную медвежью шкуру и, вместе с денщиком, вышел на середину площади. Под шкурой был полный немецкий костюм с панталонами, широкими штанами вроде юбки, тонкой курткой и еще более внушительным, чем у Ильи Даниловича, белым воротником. Артемонов мысленно выразил уважение немчину, у которого даже крепкий вечерний мороз не отбил охоты к родному платью.
– Хочешь ли служить великому князю и царю, Алексею Михайловичу московскому, против всех его неприятелей? – поинтересовался надменно Милославский, не глядя на нехристя. Чужеземец кивнул и слегка поклонился.
– Знаешь ли науку воинскую, и какой чин имеешь?
Чужеземец замялся, но тут же стоявший внизу около балкона немец перевел ему слова боярина. Говорил немец на английском языке с сильным шотландским выговором – именно на том наречии, которым изъяснялся покойный Иван Ульянович. Поняв, о чем его спрашивают, немчин кивнул головой, и объяснил с тем же выговором, что был он рейтарским и пехотным офицером, а служил последнее время в Польше в чине капитана. Это перевели боярину, и тот сдержанно кивнул.
– Покажи, как умеешь владеть пешего и конного чужеземного строя оружием! – повелительно произнес Милославский.
Услышав перевод, Филимон с большим сомнением покосился на стоявшего внизу немца, и негромко поинтересовался у того, правильно ли он понял боярина, и действительно ли ему следует сейчас показать владение шпагой и пистолетами. Немец грустно кивнул. Драгон тогда раздраженно заявил, что с этим куда лучше справится его денщик, и попросил перевести это боярину. Его собеседник-немец с тем же грустным видом покачал головой – дескать, не стоит, не перечь, и делай, что говорят. Филимон с надеждой поднял глаза к балкону, но стоявший там второй немец также чуть заметно, с понимающим видом, кивнул ему.
Тогда Драгон порывистым шагом подошел к деревянным опорам с оружием, презрительно отбросил в сторону несколько попавшихся ему первыми шпаг и сабель, и, наконец, вытащил одну, ничуть не лучше прочих. С ней он подошел к чучелам и, церемонно поклонившись в сторону балкончика, сделал против одного из чучел, жалко и испуганно глядевшего на него единственным оставшимся глазом, несколько ложных выпадов, после чего уверенно поразил соломенного неприятеля. Артемонов отметил про себя, что, хотя выучка у земляка Ивана Ульяновича была и хороша, однако действовать по-настоящему саблей ему давно не приходилось. Закончив экзекуцию чучела, Филимон вопросительно взглянул на боярина, тот показал, что доволен увиденным, и Драгон, еще раз раскланявшись, удалился со двора вместе с оруженосцем. Все это действо заняло не более трех минут. Если только такую удаль и нужно показать, подумал Артемонов, то несложен эдакий смотр. Чего ради и морозили целый день – порубить чучело он мог и в соседском дворе (сам Матвей не выращивал ягод и у себя на дворе чучел не держал).
– Матвей Сергеев сын Артемонов и Коробов Гавриилов Серафим!
И все же, услышав это, Матвей вздрогнул. Хотя после серафимовой водки и доброго меда в подземелье надвратной церкви, чувство страха и было неведомо Артемонову, все же он ощутил приятное волнение, как перед прыжком в прорубь на Крещение. Уже приготовившись выйти в середину двора, он почувствовал, как Серафим, прижавшись к нему боком, медленно оседает наземь. Матвей с раздражением подумал, что чертов недоросль опять, по своей привычке, валится на колени, чтобы отмолить себя от рейтарской участи, однако оказалось, что бедный юноша, не выдержав всех тягот прошедшего дня, попросту говоря, уснул. Артемонов подхватил его сбоку, однако удержать увесистого Серафима от падения он долго не мог, и тот постепенно сползал вниз. Положение было на редкость глупым, и Бог знает, что оставалось бы делать Матвею, если бы откуда не возьмись не появились два молодца в красных кафтанах, и не оттащили младшего Коробова в сторону. Сделали они это так привычно и уверенно, что трудно было не заподозрить, что подобных случаев было в течение дня немало. Артемонов покачал головой, подумав, что не мытьем, так катаньем, но Серафим своего добился – в рейтарских и солдатских командирах ему в ближайшее время точно не бывать.
Матвей уверенно вышел в круг, церемонно поклонился сначала боярину Илье Даниловичу, а затем и на все четыре стороны. Боярин, понимая, что имеет дело с русским человеком, который все понимает без лишних слов, просто махнул рукой и милостиво кивнул головой, и Артемонов, еще раз поклонившись, решительно выхватил из кучи оружия ржавую, хотя и изящную, старую шпагу. Он сделал несколько простых, хотя и красивых внешне фехтовальных движений, которым учат обычно новичков, а затем принялся со всем жаром рубить несчастные чучела, то уворачиваясь от них, то вновь нападая. Водка ли с медом были тому виной, или сама значимость происходящего вдохновляла Артемонова, но рубил он чучела так, что мало кого оставлял равнодушным. Пожилые дворяне сурово, но довольно переглядывались, видя, что наш-то заезжему немцу не уступает, а молодежь и вовсе с трудом сдерживалась от того, чтобы не выскочить на двор и не расхватать оставшееся оружие. Илья же Данилович вскочил с места и повторял за Матвеем все его рубящие движения, довольно вскрикивая каждый раз, когда Артемонову удавался хороший удар. Трудно было понять, как крохотный балкончик не обваливается под весом разошедшегося боярина. Стоявший рядом немчин со стоическим видом пережидал наплыв чувств Милославского, а вот молодому монашку приходилось тяжелее: при каждом особенно бурном движении Ильи Даниловича он проваливался куда-то, а затем, немного потрепанный, появлялся вновь на балконе. Устав рубить чучела, Артемонов схватил большой пехотный мушкет и, не видя, какую еще выбрать мишень, прицелился в одно из деревьев и немедленно выстрелил. Мушкет оказался заряжен, и пуля, разбрасывая в стороны ошметки коры, оставила большой белый след прямо в середине толстого ствола. Матвей оглянулся по сторонам, требуя пуль и пороха, но Милославский только махнул рукой и крикнул:
– Довольно, боярин, потешил! Бейся и с ляхами также – воеводой будешь!
Артемонов раскланялся и поставил на место мушкет, еще не зная толком, куда ему идти и что делать. Отступивший на время хмель теперь со всей силой ударил ему в голову, и Матвею стоило немалого труда держаться на ногах и следить за происходящим. Его, однако, услужливо взяли под руки двое в красных кафтанах – не те же ли, что уносили со смотра Серафима? – и вскоре он оказался где-то внутри архиерейских палат, в низенькой, но тепло натопленной комнатке, с еще нескольким дворянами, попавшими сюда раньше него.
Глава 5
Оглядев мутным взором дворян и всю комнатку, Артемонов почувствовал, что и с тем, и с другим, что-то неладно. Он долго не мог ясно рассудить, в чем же дело, так как соображал все хуже, и все больше хотел спать. Кое-что, все же, он подметил. Во-первых, дворяне сидели без движения, как чучела, или даже как стремянные стрельцы, на лице их выражался испуг и ожидание чего-то еще более страшного. Они не разговаривали, не шутили и не смеялись, как делали бы любые знакомые, и, тем более, военные люди на их месте. Сама же комната была убрана наподобие монастырской кельи, и притом напоминала жилище не простого чернеца, но скорее пустынника самой святой жизни. В углу висели два старых, почти черных, удивительно простого письма образа, а из стен торчала пара лучин, которых никак не хватало для освещения кельи, так что в ней было почти темно. По сравнению с ярким светом, роскошью полотен и нарядов во дворе монастыря, такая аскетическая обстановка пугала и подавляла. И все же, даже эта мрачность никак не могла объяснить остолбенелого состояния дворян. Матвей, зайдя с улицы, поприветствовал присутствовавших, с большей частью которых он был давно знаком – только двое были, похоже, из соседних городков – попытался было и пошутить, но в ответ получил только кивки головами и косые взгляды. Но у него не было ни сил, ни желания разгадывать эти ребусы, поэтому он перекрестился на образа, грузно повалился на лавку и вскоре заснул. Матвею снились странные, тяжелые сны, в которых он то должен был непременно доставить в главный городской кабак какую-то важную грамоту, но тысяча причин мешала ему попасть туда, да и сам питейный дом превратился в конце концов в огромную, окруженную высоченными стенами крепость. Туда никто не мешал зайти, но теперь Артемонов сам понимал, как это бывает во сне, что идти туда ни в коем случае не нужно. Затем ему снилось, что он идет по широкой улице, занесенной на полсажени снегом, который никто давно не убирал и не чистил, и на которой не было ни одного человеческого следа, а по бокам стояли пустые дома с заколоченными ставнями, распахнутыми воротами, и тоже занесенные наполовину снегом. В конце улицы был храм, и внутри него черноусый дьякон в казачьем наряде и с шашкой на боку странным, низким голосом читал не знакомые Матвею молитвы, смысла которых нельзя было разобрать. Наконец, он расслышал, что дьякон как будто произносит чьи-то имена, как в ектенье: "Алексей Петров сын Свиридов… Мартын Никифоров сын Никифоров… Петр Фролов Демидов…". Страшен был голос дьякона, и страшным казалось, что он произнесет и твое имя. "Матвей Сергеев сын…" – загнусавил было он, но Артемонову сделалось так невыносимо жутко, что он проснулся.
Несколько мгновений после пробуждения Матвей не понимал, где он находится и что с ним, затем он почувствовал ту смесь испуга, растерянности и грусти, которую обычно порождает сон после крепкой выпивки. Придя в себя, он увидел, что в клети появился мрачный, но очень богато наряженный дьяк, и заунывным бесстрастным голосом читает по бумаге имена собравшихся дворян. Услышав свою фамилию, они, один за другим, уходили через низенькую, обитую железом дверцу в соседнюю комнату. Дьяк, наконец, произнес и имя Артемонова – не без раздражения, так как, похоже, называть его приходилось не в первый раз.
Соседняя горница-келья мало чем отличалась от первой, разве что дворяне уже не сидели, а стояли вдоль стен, а вид имели еще более окаменелый. В дальнем углу комнаты, под лучиной, около небольшого изящного столика с лежащей на нем раскрытой книгой, сидел тот самый чернобородый, румяный монашек в тафье, которому так трудно было уместиться на балкончике вместе с Голландцем-Милославским. Монах задумчиво перебирал четки, и смотрел куда-то в сторону, глубоко погрузившись в свои мысли. Вокруг, стараясь не прижиматься слишком к стенкам, но и не приближаться чересчур к иноку, а главное – избегая смотреть на него, теснились дворяне. Это длилось весьма долго, и Артемонов, которому далеко еще не перегоревший хмель придавал решительности, шагнул к монаху со словами "Благослови, отче!". Тот быстрым движением поднялся с места, жестом отстранил Матвея, сказав "Бог благословит!", и обратился негромким голосом уже ко всем:
– Садитесь, судари мои, садитесь. Разговор долгий будет, так пусть кровь к голове прильет а не к ногам.
Ему несколько раз пришлось повторить свою просьбу, и дворяне наконец нехотя и как будто с трудом опустились на стоявшие вдоль стен скамьи. Артемонова все происходящее не на шутку удивляло: почему не последние в городе люди так робеют перед простым монашком, почему он сам так повелительно к ним обращается, и какой, наконец, долгий разговор собирается он вести, не сомневаясь, что будет внимательно выслушан. Впрочем, время было странное, поговаривали, что государь в последнее время стал большим приверженцем церковного благочестия, и главные люди в его дворце были уже не воеводы да именитые бояре, а попы и книжники. Поэтому и не стоило сильно удивляться тому, что на воинский смотр был прислан и какой-то приближенный к великому князю монах-книгочей. Воеводы, Милославский с Долгоруким и прочие, отвечали за военную сторону дела, подумал Артмонов, а теперь достойный инок будет готовить их к службе пастырским наставлением, да заодно выведывать, что у них на душе – уж не без этого. Было все равно неясно, отчего так робеют прошедшие не один поход дворяне, но дело, по всему видно, было в неистребимой уездной привычке пугаться каждого, кто хоть ночные горшки на Москве из царского дворца выносит.
– Милостивые государи! Дело, для которого вас на смотре отобрали – необычное. Не всем оно понравится, да и не каждому подойдет. Но вы, коли оказались здесь, то должны быть готовы… Я знаю, вы будете воевать и служить верно, все ваши послужные списки я видел, и прочесть успел внимательно. Но речь не просто о войне – готовиться надо к учению. Не просто саблями махать, а над книгами сидеть – вот что придется делать, государи мои. И еще другое ждет вас: попадете вы в подмастерья к немцам всех земель, и придется вам их, нехристей, слушаться, и как вы своими холопами погоняете, так и они будут вами ведать. Что делать, судари мои, по-другому нельзя!
Начинал говорить инок тихо и медленно, как бы нехотя. Он как будто повторял сказанное уже не раз, стараясь подобрать слова, которые точно достигли бы разума его слушателей, сам сомневаясь и не веря, что говорит достаточно убедительно. Но постепенно монах оживлялся, и теперь, когда он, судя по всему, подошел к особенно задевавшей его теме, голос его возвысился, щеки, и без того румяные, разгорелись, и он стал быстро прохаживаться по кельи мимо оцепеневших пуще прежнего дворян.
– Не думайте, что я только о том и мечтал, как бы лучших наших ратников отдать в рабство немцам. Нет и еще раз нет, государи: каждый день молю Спасителя, чтобы снял эту тяжесть с души моей. Но не лукавого тешить хочу, а православие защитить – и за это, молю, проститься мне этот невольный грех. Потому как без этой кабалы немецкой нам не победить. А если разобьют нас, то пораженье это вдвойне на меня ляжет: одно дело – когда чего не могли, а когда могли добро сделать, а не сделали – тому прощения нет. И что же, скажите мне, лучше? Хоть и с немецкой помощью, но победить, и тысячи православных душ из рабства вызволить, или старым обычаем проиграть, и земли христианские еще на века в неволе оставить? А то ведь и новые земли латинам отдать – не так давно было, и от самого Владимира ляхов с великими трудами прогоняли. Поэтому не возьмите вы в бесчестье, государи мои, что не старой честной сотенной службы от вас ждут, а зовут учиться у немцев, и немецким строем биться. Только для торжества православия хочу от вас этого, ваши грехи на себя принимаю, и каждый день молюсь, чтобы простил меня Бог!
Артемонов расчувствовался от горячей речи монаха, и все же никак не мог взять в толк, почему же этот инок так погружен в дела мирские, так близко к сердцу принимает все военные заботы, да еще и считает себя за них виновником и отмаливает их. Монах, между тем, перешел к более приземленным материям, и начал многословно и с большим увлечением объяснять преимущества полков немецкого строя перед сотенными. Познания его в этой области поистине вызывали удивление, особенно принимая во внимание его сан. Иногда, правда, инок чересчур погружался в мелкие вопросы, которые, может быть, и не стоило теперь обсуждать: сколько кож идет на пошив седел рейтарской роты, дорого ли продаются в ливонских городах старые голландские и немецкие карабины, и даже какое дерево лучше употреблять для изготовления пехотных пик. Рассказывая, он все время с некоторой надеждой посматривал на дворян, вероятно, ожидая от них отклика и сочувствия, а иногда даже обращался к ним с вопросами, на которые, правда, тут же сам принимался подробно отвечать. Но в конце концов истуканский вид собеседников начал вызывать у монаха досаду, а затем и разочарование: он уже почти умоляюще глядел на них, но тщетно – дворяне молчали, а большинство из них еще и уставились остекленевшими глазами кто в пол, кто в потолок. Речь инока снова стала терять воодушевление, он говорил все тише и неохотнее, а обращался все больше к одному Матвею, который хоть и сидел тоже молча, но смотрел и слушал с интересом, а иногда кивал головой. Артемонов все больше испытывал сочувствие к этому монашку, которого зачем-то отправили заниматься несвойственным ему делом, а он в это дело вник куда как лучше любого воеводы, испытывал он и раздражение против своих товарищей по городовому дворянству, которые как воды в рот набрали, да сидят чучела – чучелами. Матвей знал, что многие из них далеко не глупые люди, опытные и знающие в военном деле, и тем недостойнее было для них так поддаваться холуйству при виде, может быть, и приближенного к царскому двору, но всего лишь монаха. Артемонов решил постоять за честь своей корпорации, а заодно и поддержать ученого инока, и, выбрав минуту, когда тот начал рассуждать о вопросах тактики, заявил:
– Отче, оно, конечно, построение и расположение рот важно, но успех дела только две вещи решают. Первое, хватит ли стойкости рейтарскому строю, чтобы противника близко подпустить, и вовремя залп сделать. Чтобы вовремя – это от офицера зависит, и таких немного найдешь, кто умеет, даже и среди немцев. А вот чтобы до того времени устоять, не испугаться – это уже от самих ратников зависит. Перетрусят, начнет кто-нибудь суматоху – и сотня немцев строй не удержит. Ну а второе, это чтобы не боялись рейтары охвата с флангов, а это посложнее, чем когда противник фронтом идет. Бывает, пара-другая казаков или татар загоном прискачет, а вся шквадрона так перепугается, что только в соседнем уезде ее ищи. Так что мало будет пахотных мужиков в шлемы с козырьками нарядить и карабины им раздать. Под барабан ладно скакать и по команде ружья поднимать они научатся, а вот стойкости и разума военного не сразу наберутся, да и немногие. Так что вся эта рейтарская затея – твоя правда, батюшка – только тогда и удастся, если получится сотенных побольше в рейтары перевести. А для этого надо бы, чтобы видные люди, бояре и окольничие, те новые полки вели, а дети их в тех бы полках служили. А то, помню я, под Смоленском выше жильца или стряпчего в рейтарском полку никого и не увидишь. Срамота: чуть ли не служки монастырские знамена полковые носили. От такого воинства стойкости не жди, а значит, как ты его шахматным порядком не строй, будет одно бегство и казне убыток – а все те карабины и шлемы литовцы, как грибы, без боя с поля соберут.
Монах был поражен. Сначала он, казалось, просто не поверил, увидев, как Артемонов поднимается со своего места, и начинает говорить, а затем выражение лица инока менялось быстро от удивленного до умиленного, и, наконец, почти влюбленного. Когда Матвей закончил, тот еще помолчал несколько секунд, продолжая глядеть на Артемонова, а потом, повернувшись вполоборота, произнес с мягким укором:
– Вы, сударь мой, совершенно забываете про взаимодействие конницы с пехотой!