Василий Проходцев
Тишина
Русское офицерство немецких полков было представлено на совете двумя персонами. Одной из них был майор Агей Кровков, возглавлявший в полку шквадрону рейтар и оказавшийся под началом Шереметьева примерно в то же самое время, что и Матвей. Он был одет в русское платье безо всяких признаков неметчины, и старался держаться поближе к князьям Шаховскому и Хилкову. Говорил майор обычно мало, и как будто старался поменьше привлекать к себе внимание. Вторым был капитан Демид Карпович Бунаков, начальник шквадроны драгун, старый служака, сражавшийся под Смоленском, и бывший в свое время и в сотенной службе, и в стрелецких головах. Это был весьма пожилой, совершенно седой человек с всклокоченными волосами, торчавшими в сторону усами, острой бородкой и вечно сердитым пристальным взглядом. Бунаков находился, с точки зрения распределения сил в предстоящей словесной баталии, в почти безнадежном положении, поскольку на дух не переносил одновременно служилых немцев, которых, обожженный смоленским опытом, всех до единого считал предателями, и знатных сотенных начальников вроде Шаховского с Хилковым – это была закоренелая и неизлечимая ненависть небогатого мелкопоместного дворянина к московской знати. Союзников, таким образом, у Бунакова не было и быть не могло, и спасало его только то, что князь Шереметьев души не чаял в капитане, и всегда его поддерживал. Причиной для этого было не только личное расположение, но и храбрость и умения капитана, который, по части военного опыта, едва ли чем-то уступал Бюстову.
Совет наконец начался, и первым речь держал сам воевода. Борис Семенович долго и подробно описывал сначала положение на театре военных действий в целом, а затем перешел непосредственно к обстоятельствам службы их полка, о которых говорил не только умно и со знанием дела, но даже и с каким-то вдохновением. Князя Шереметьева, безусловно, было бы очень интересно послушать, не рассказывай он все это, примерно одними словами, уже не первую дюжину раз. Никифор сидел с раздраженным видом, с нетерпением ожидая, когда же он получит слово, Бунаков пристально и неодобрительно смотрел на воеводу, время от времени с сомнением прищуриваясь, и только полковник Бюстов внимательно слушал и со значением кивал в нужных местах головой. Остальные же просто скучали и, в меру своего нрава и воспитания, или всячески давали об этом знать или, напротив, старались скрыть. Завершая речь, князь предложил помолиться о здравии государя и победе православного воинства, для чего в избу был немедленно приглашен духовник воеводы, который и отслужил короткую службу. Это был очень голосистый и внушительный дьякон, и Матвей всегда ждал его появления, которое хоть немного скрашивало скуку совета. После пения хором тропаря, все расселись по своим местам, надели шапки, и совет продолжился. Слово, по местническому старшинству, должен был теперь держать Никифор, который также сказал мало нового. Вскочив с места и встряхнув льняными кудрями, выбивавшимися из под шапки с собольим мехом, младший Шереметьев принялся ходить из одного угла избы в другой, чего вовсе не полагалось на таком чинном собрании. Он горячо и настойчиво высказывал ту мысль, которая владела им с самого начала осады: о необходимости немедленного и жестокого штурма крепости. Идея ненависти к врагу вообще была присуща молодому князю, и даже на знамени своей сотни он изобразил василиска, символ беспощадности. Это мало вязалось с обычным добродушием и смешливостью Никифора, однако глядя, как перекашивает его лицо во время выступлений на совете, можно было поверить в его воинственность. Доводы, к которым прибегал молодой князь, также менялись мало, и были, в целом, вполне разумны. Осадное войско истощалось болезнями и бескормицей, которая оказывалась особенно губительной для коней, и время, таким образом, работало на осажденных. Неумолимо падал и дух войска, с чем никто из начальных людей не взялся бы спорить. Никифор предлагал отправить поместные сотни, или их часть, на вылазку против татар, которые кочевали неподалеку и представляли постоянную угрозу тылу осаждающих. Такая вылазка, с одной стороны, устранила бы татарскую угрозу, а с другой – заставила бы расслабиться защитников крепости, подумавших, что московиты отводят войска, и даже, возможно, решившихся бы на полевое сражение. Когда Никифор закончил свою речь, Борис Семенович предложил высказаться всем собравшимся, которые довольно долго молчали, а затем слова попросил Матвей Артемонов.
– Видишь ли, князь. Отвод части конницы…
Матвей, однако, не смог закончить свою мысль, поскольку, совершенно не обращая внимания на него, начал говорить князь Шаховской.
– Князь Никифор Борисович все говорит верно. Нечего нам тут гнить и кормить вшей. Неужели будем дожидаться, пока все лошади падут, а потом пешими в бой пойдем? Только надобно решить, кто возглавит отряд, идущий против татар, кто будет товарищем воеводы, и кто на какую сотню встанет. Под началом Никифора Борисовича всем нам идти вместно. Но дальше посложнее будет, ведь и я, и князь Ромодановский, да и Евфимий Петрович – все по чести равны будем, кому же быть товарищем, как честь каждого не уронить? Надо бы спросить Ромодановского, согласиться ли ертаульную сотню возглавить, может и отказаться – он ведь человек гордый.
– Князь Прокопий Филиппович, так ведь без мест в походе… Царский указ…, – нерешительно вставил Борис Семенович. Шаховской презрительно скривил губы, улыбнулись и Хилков с Никифором, а Кровков закивал головой, как будто говоря, что князь Шаховской высказывает вполне очевидные всем вещи.
– Указ – указом, а только мне с каким-нибудь Тютчевым из Пронска быть невместно, и о том не указ говорит, а столетия службы, и род свой позорить я не стану, хоть сто указов напиши.
Младший Шереметьев, Александр, бросил быстрый гневный взгляд на дворян, но тут же уставился в пол, Бунаков побагровел окончательно, а стоявший у двери светлицы Алмаз Илларионов внимательно, с не вполне ясным выражением поглядел на Шаховского. Дипломатичный Борис Семенович быстро пресек местнический спор, наговорив много лестного про славное прошлое обоих родов, причем такого, что и самим Хилкову с Шаховским было невдомек, и немало их удивило. Чувствовалось, однако, что угли местничества только подернулись золой, но вовсе не потухли. Воспользовавшись установившимся ненадолго молчанием, слово взял капитан Бунаков:
– Милостивый государь, князь Борис Семенович! Оно все верно про лошадиный корм сказано, да только не до конца. Время-то сейчас летнее, какой же у коней может быть голод? Да, трава не овес, а все же не голодают. Да если и падет пара-тройка лошадок, так их же и на еду можно пустить, а новых у татар прикупить или отогнать, не так уж велика потеря. А пойди сейчас на татар, в один день несколько сот потеряешь – так что же лучше? Да и начнись приступ, нам вся конница пригодится, лишней не будет – пока солдаты на приступ идут, кому еще их прикрывать? Так что затея эта с походом на татар – прямо сказать, негодная, твоя княжеская светлость.
Слушая Бунакова, Никифор покраснел, а Хилков и Шаховской, зло и насмешливо улыбаясь, переглядывались между собой.
– Демид Карпович, а все же ты не конник, – вмешался Кровков, – Если и было чего в Смоленском походе, то давно прошло. Чего горячишься, кто тебе мешает к осаде готовиться?
– Я, Агей Матвеевич, поболее твоего в седле повоевал, ты меня не оговаривай! – гневно зашевелил усами Бунаков, а старший Шереметьев поспешил замять ссору, предоставив слово Герардусу Бюстову.
Тот немного привстал, почтительно поклонился воеводе и извлек из своей кожаной сумки большой свиток, по которому начал излагать свои соображения, при необходимости поднимая глаза от бумаги, когда требовалось что-то пояснить дополнительно. Произносимые громким и низким голосом чеканные немецкие фразы всегда заставляли почтительно притихнуть участников совета, за исключением, пожалуй, несгибаемого Бунакова, который шевелил усами, готовя про себя речь с опровержением доводов немца. Переводил речь Бюстова Артемонов при поддержке Алмаза Ивановича, который, сложив руки у рта, шептал ему, высунувшись из-за двери, необходимые подсказки. Иван Джонс и Иван Кларк, которые, видимо, отчасти понимали немца и сами, слушали его весело переглядываясь. Полковник говорил о том, что время продолжает работать на московское войско, которое страдает от голода и конского падежа неизмеримо меньше, чем осажденные, что работу над сетью шанцев нужно завершить, чтобы избежать напрасных жертв во время осады, и что татарские отряды могут быть опасны только вышедшему в поле, но не стоящему лагерем войску. Александр Шереметьев слушал пожилого немца с самым настоящим благоговением, он даже немного привстал и наклонился в его сторону, хотя и не понимал ни слова по-немецки. На это с большим неудовольствием смотрел Никифор, который, казалось, готов был взять брата за шиворот и усадить на место. Матвей, которому окопные работы были далеко не безразличны, попробовал дополнить Бюстова:
– Окопные работы можно было бы и быстрее завершить, если бы не…
Но Бунаков не собирался ждать.
– Дурь это все, самая настоящая немецкая дурь – окопы эти! Солдат сильный, сытый и на врага злой безо всяких шанцев в пять минут к стенам подойдет, а голодный, грязный, да необученный – да ему только в этих окопах от приступа отлынивать легче будет, видали уже такое. Так что все это ковыряние в земле только вред войску: солдат изматывает и от учения отрывает. Куда лучше было бы им с утра до вечера стрельбу и пиковый бой осваивать, учиться лестницы ставить и под стенами биться, а не ковыряться, как свиньям, в грязи, ляхам на смех. Своих чухонцев-то, небось, князь Борис Семенович, ты шанцы рыть не высылаешь, бережешь?
Шереметьев смущенно потупился. Матвей был вынужден, хотя бы отчасти, согласиться со справедливостью доводов старого капитана, хотя, на его взгляд, рытье шанцев можно было бы вполне совмещать с учением, будь у начальных людей побольше свободного времени, и если бы почти вся тяжесть земляных работ не падала бы на одну-две солдатские роты. Но неожиданно, Демида Карповича поддержал, хотя и своеобразно, ранее споривший с ним Кровков.
– Дело говорит капитан. Эти раскопки солдат больше боев выматывают. А когда же, и правда, им стрелять и огораживаться учиться?
– А ты, Агей Матвеевич, как я погляжу, знатный пехотинец и знаток солдатского строя? – ехидно поинтересовался не простивший Кровкова, несмотря на теперешнюю поддержку, Бунаков.
Старший Шереметьев пугливо оглядел спорщиков, и пресек дальнейшую перепалку, предоставив слово майору Драгону. Тот, как всегда, говорил вежливо и разумно, а главное, что всегда подкупало Артемонова в шотландском майоре – кратко. Это было тем ценнее, что Матвей переводил речи майора. Драгон соглашался с тем, что сильного падежа коней и усталости конницы не наблюдается, и ее действительно стоит поберечь до штурма, однако небольшие вылазки против татар могут быть полезны, хотя бы для того, чтобы определить их численность и намерения. Рытье шанцев майор признавал делом полезным, но отмечал и то, что "некоторые роты" измотаны этой работой, что сказывается на их духе и готовности к бою. Выучку солдатских полков Драгон считал удовлетворительной, но, говорил майор, учения мало не бывает, особенно же следует уделить внимание одновременности стрельбы. Словом, шотландец раздал всем сестрам по серьгам, и почти все "сестры" сидели довольные, как никогда этим вечером. Лишь между слов Драгон мягко намекнул, что дела с поиском продовольствия обстоят не лучшим образом и только ухудшаются со временем, что при длительной осаде и наступлении холодов может сказаться. Артемонов решил воспользоваться своим положением переводчика, и продолжить говорить, но уже от себя:
– Так вот, про шанцы…
– Будет уж про эти шанцы, Матвей Сергеич! – перебил его старший Шереметьев, – Все уж устали от них, проклятых. В другой раз обсудим, а то – подходи ко мне, поговорим, как всегда, по-свойски. Спасибо тебе, Филимон Афанасьевич! Уж так ладно про все сказал, что лучше и не надо.
– Устали, говоришь, воевода? – раздался сердитый голос Бунакова. Шереметьев обреченно вздохнул, – Расскажу же и я, от чего я устал. Есть у меня, как ты знаешь, рота городовых казаков псковских в шквадроне. Да чего говорить, сколько раз я тебе, Борис Семенович, про их шалости рассказывал? Так вот, они не унимаются. На учения их не дождешься, чтобы строем и под барабан их ходить заставить – про это я и думать давно забыл, зато вот времени по округе шастать у них всегда хватает. А возвращаются довольные: кто с поросенком, кто с гусем, кто с мешком муки. Удивительно ли, что заимщики наши потом с пустыми руками ходят, а солдаты – голодные сидят? Пороть я их не хочу, ибо поротый солдат – это уже, считай, пол-солдата. Так что смилостивись, воевода, над нашим убожеством, сделай уж что-нибудь, чтобы их унять.
– Сделаю, Демид Карпович, непременно сделаю! Ты уж мне поверь, разве я тебя обманывал? А теперь, как бы нам самим, бояре, голодными не засидеться – пора бы и отужинать.
Против этого возражений не было, и, хотя воевода и не подвел никакого итога долгому заседанию и ни слова не сказал о том, что же делать дальше, все с нетерпением развернули головы в сторону двери, откуда уже выплывали чередой слуги с дымящимися блюдами и запотевшими кувшинами.
Глава 3
Шумное веселье ужина было в разгаре. Вниманием воеводы, как обычно, завладел полковник Бюстов, который подробно и обстоятельно излагал что-то ему по-немецки, а Шереметьев, опасаясь перебить немца, которого не только уважал, но и побаивался, кивал головой и отчаянно искал глазами кого-нибудь из переводчиков. Матвей уже хотел идти на выручку князю, но положение спас подбежавший из сеней Илларионов. Затем Борис Семенович, как всегда он делал подвыпив, вызвал музыкантов, которые теперь создавали такой шум, что с трудом было слышно и ближайшего соседа. Боярин и некоторые из других гостей даже пытались плясать, хотя теснота избы вовсе не способствовала этой затее (особенно усердствовали Иван Кларк с Иваном Джонсом) – в общем, дым стоял коромыслом. Но Артемонова скорее раздражало это буйство. Выпив пару чарок, он расслабился и почувствовал, насколько устал за последние дни. Он словно прилип к широкой лавке, и иногда с трудом удерживался, чтобы не сползти с нее. Рядом сидел майор Филимон Драгон, вообще не любивший слишком шумного веселья. Приятели обсуждали многие вещи, но поскольку мысль Артемонова не отступала от наиболее заботившего его предмета, а именно – порчи шанцев, то разговор, в конце концов, зашел об этом. Матвей тут же заметил перемену настроения майора: оставаясь неизменно вежливым, тот похолодел и замкнулся – он явно не хотел обсуждать странные происшествия, которые так волновали Артемонова.
– Смотрите-ка! Мне кажется, назревает скандал в благородном семействе! – преувеличенно громко сказал, наконец, майор, окончательно обрывая разговор о шанцах, и указал Матвею на другую сторону стола, где сидели братья Шереметьевы. Юноши давно уже вели разговор. который, судя по выражениям их лиц, был не слишком приятным, но теперь они спорили так громко, что даже придворные музыканты князя Бориса притихли.
– Ты понимаешь, из какого мы рода, Сашка, или нет? Про Шереметьевых и в летописях, и в разрядных книгах написано, что они, еще со времен Димитрия Донского, всегда отличались храбростью, благодаря ей и крепости брали, благодаря ей и поднялись так высоко. Храбростью – не копанием в земле, и не сидением в болоте. Понимаешь? Храбростью! А какую мы доблесть тут показываем? В глине ковыряемся, да пьем вечерами, вот и вся наша доблесть. И вспомни, что мы – в опале, и еще большая немилость нам грозит, на исправление мы вроде как сюда направлены. Вот тут бы и смыть бесчестье, хотя бы и кровью! Лучше так, чем сидеть и дожидаться, пока над Шереметьевыми в открытую смеяться станут.
– Да какой же толк для нашей родовой чести, если ты войско под татарские стрелы выведешь, да несколько сот людей положишь? А сам погибнешь – кто отцу станет помогать?
– Не знаю, Сашка, не могу объяснить я, но чувствую: висят над нами эти татары, мешают. Мне как будто на душе тяжело от них. Начнется приступ – будут тут как тут, и много нам крови попортят. Да и начнется ли… Да и чем ты меня пугаешь? Погибнем? Да не для того ли мы и пришли сюда, чтобы погибнуть с честью и со славой? Хорош сегодня был ужин, но думаешь, я хочу еще лет тридцать каждый вечер так нажираться до икоты, как мы сегодня? Так хряк живет, а мне и одного раза достаточно – завтра вкуснее сегодняшнего не будет. Я – дворянин, и я – Шереметьев! А ты, Сашка – Шереметьев ли?
Александр стиснул зубы, но пока что сдержался.
– А пожить с честью и со славой ты не хочешь, Ника, и роду чести добыть? Бессмысленной-то гибелью, какую славу найдешь? Разве что дурную. Послушал бы умных людей. Вот немцы наши – по два десятка лет каждый провоевали, лучшие войска в Европе видели, а мы с тобой?
– Немцы твои! Удивляюсь я на эту царскую забаву – как будто без немцев нельзя ляхов разбить. И без них, нехристей, справимся!
– То-то хорошо в Ливонии да под Смоленском справлялись! А в Смуту? Били нас, Ника, до сих пор ляхи, все время били. А все потому, что они у немцев учатся, и нам бы поучиться, а не щеки надувать.
– Да ты, я посмотрю, ляшский холоп! Так велю я тебя, холопа, на конюшне выдрать, у меня разговор короткий!
С этими словами Никифор ухватил Александра за шиворот и принялся тащить его вверх, а тот, сверкнув глазами, ничуть не слабее уцепился за отворот никифорова дорого кафтана, и братья шумно повалились с лавки на пол. Музыка стихла окончательно.
– Ах вы, бесовы отродья! – закричал князь Борис, хватаясь за широкий пояс – По плетке соскучились? Так обоих перепорю! Не научились пить, сопливые – так не садитесь со взрослыми людьми. А ну, прочь с глаз моих!
Молодые воеводы, пристыжено наклонив головы, удалились.
– Давайте же объединим усилия, чтобы обуздать этого паладина! – не без некоторого восхищения прошептал Драгон на ухо Артемонова.
– Это именно то, чего я хотел бы, майор.
– А все же, таким и должен быть юноша. Дай Бог дожить ему до того, чтобы поумнеть!
Матвей продолжал общаться с Драгоном до конца вечера, однако неприятное чувство, завладевшее им после того, как Филимон Афанасьевич ушел от разговора о шанцах, никуда не девалось, и только укреплялось в душе Артемонова. Он был разочарован, а главное, ему приходилось теперь, невольно, задуматься о словах тех, кто во всем подозревал немцев – словах, которые он всегда считал глупыми и нестоящими. И правда, с чего бы Драгону избегать этого разговора? Никаких видимых причин для этого у шотландца не было. С другой стороны, такой хитрый человек, как Драгон, мог бы вполне уйти от обсуждения неприятного для него вопроса так, что собеседник ничего бы и не заметил, а не обрывать разговор столь подозрительным образом. С этими мыслями Матвей вышел на крыльцо избы по окончании ужина. Гости шумно, с песнями и молодецким свистом, расходились кто куда.
– Прогуляемся? – предложил негромко Драгон, взяв Матвея за локоть.
Ночь была чудесна: ярко светила луна, серебрился в ее лучах лес, было тепло, как редко здесь бывало по ночам, пели птицы, в низких местах клубился легкий туман. Артемонов и сам думал прогуляться, поэтому предложение шотландца пришлось ему очень кстати. Он отпустил лошадь с Иноземцевым, и пошел с майором по натоптанной тропинке в расположение пехотных рот. Долгое время разговор вращался вокруг самых незначительных предметов: Драгон, как и всегда, жаловался на истощение запасов продовольствия в окрестных деревнях, и проклинал местную погоду, которая, по его словам, была ничуть не лучше шотландской. Но когда приятелям пришло время расстаться и отправиться каждому к своим подчиненным, майор повернулся к Матвею и серьезно сказал:
– Что касается Ваших, капитан, трудностей с шанцами, то советую Вам обсуждать их поменьше, и только с доверенными людьми. Если же Вы соберетесь ловить этих негодяев, то мой клинок всегда к Вашим услугам. И еще: присмотритесь внимательнее к нашей драгоценности. Я имею в виду Алмаза Ивановича. Он, конечно, орудие куда более могущественных сил, и вовсе не обязательно нам дружественных. Спокойной ночи, капитан!
Притронувшись рукой к шляпе, Драгон отправился в свою роту.