Василий Проходцев
Тишина
– Ну вот, правда, не вся старшина ушла, захватили мы тут… одну – разоткровенничался успокоенный снисходительностью князя Матвей, не знавший, впрочем, может ли считаться доблестью то, что из всей всего отряда старшины захвачены были только баба с малым дитем.
– Одну!? – радость, удовлетворение и злоба быстро сменяя друг друга промелькнули на лице Долгорукова, он оставил свои смиренные повадки и заговорил почти грубо: – Где она, где, полковник? И где выблядок?
Матвей был удивлен, поскольку про ребенка он сообщить князю не успел.
– Да отправил я их, князь, с надежной охраной, в ставку полка, к стольнику…
– К Ордину?! – Долгоруков чуть ли не поднял коня на дыбы, но затем, овладев собой, успокоился и заговорил снова почти елейным голосом: – Ладно, ладно, конечно, туда их и надо – пусть разбирается Афанасий… Баба у казаков, да еще и в походе – это, конечно, чудо из чудес. Вот я и разволновался, видишь! Бог с ними, ты мне пленничков покажи.
Матвей и Юрий Алексеевич подъехали к скоплению казаков, которых рейтары и стрельцы вязали и готовили к отправке в расположение Большого полка. Артемонов пресек излишние грубости, да служивые и сами присмирели при виде одного из главных царских воевод. Долгоруков с удовлетворением разглядывал казаков, словно вид их оправдывал какие-то его ожидания.
– Как же собираешься с ними поступить, полковник?
– Да как же? Мне их судить не с руки, да их и не поймешь: говорят, по царскому и гетманскому указу пришли, воровские деревни унимать… Я ведь и не то, чтобы им совсем верю, а все же я не приказной дьяк, и не губной староста, чтобы с ними разбираться. Отправлю в полк, пусть там выясняют. Да думаю, старшина их еще раньше того до царского шатра доберется, и челобитную на меня подаст. Что уж делать…
– Отправишь, значит? А ребята твои, лучшие рейтары и стрельцы, так тут гнить в поле и останутся? А бабы и детишки те, которых они порубили и в колодцы побросали – за них Бог воздаст?
– Так ведь… На то и война, мы их брата тоже немало побили, за что нам, может, еще перед царем ответ держать. А деревни они, вроде как, по указу…
– По указу?! Вчера ли ты на свет появился, полковник, чтобы низовым на слово верить? Когда такой царский указ бывал, чтобы пашенных крестьян вырезать, в полон брать, да деревни жечь? Был ли, говори, такой указ?!
– Да что ты, твоя светлость, как раз наоборот… Так что же с ними делать?
– А вот что, полковник. Найди-ка ты рощицу деревьев не старых, но и не слишком молодых, деревца те вели острогать, и рассади по ним казачков – дай им помереть потомственной столбовой смертью. Пусть урок будет: не воровать и указов царских слушаться. Всех не надо, отбери тех, что одеты побогаче, а сиромашню раздай по полкам в услужение: пусть коней чистят да кормят, еду варят. Им, мужичью, это дело привычное.
– Да что же, князь, на кол? Разве мы нехристи… Нет, если еще расстрелять – быстро поправился Матвей, решив загладить бестактность, хотя и расстреливать казаков ему не слишком хотелось.
Долгоруков как будто задумался, как бы ему получше донести до Артемонова свою мысль, и принялся, глядя куда-то в сторону, гарцевать вокруг Матвея на коне.
– Боярин! Чаешь ли спасения души и жизни вечной?
Артемонов нервно сглотнул. Мало того, что князь произвел его в бояре, так еще и завел совсем неожиданную от него душеспасительную беседу.
– Я… Конечно, все мы… Ну, а кто же…
– Так слушай. Человек, который заведомых воров не казнит, а отпускает, не только старые, но и будущие их грехи на себя берет, и за них перед Создателем отвечать будет. Мало они уже убили, снасильничали, в рабство людей продали – отпусти их, и знаешь ли, что будет? Помилует их государь, во-первых, по доброте, а во-вторых – по нужде в ратных людях, и пойдут паны-братцы дальше Белую Русь разорять. А ведь отвечать нам, Москве, за их шалости. Кого мужики местные больше бояться будут? Царя, который далеко, или казачков, которые рядом?
В словах князя была несомненная доля правды, и Матвей заколебался. Конечно, самоуправство его никто не одобрит, но военное время списывает и не такие проступки. Что же касается царской милости к схваченным казакам, то в ней можно было не сомневаться, и здесь князь был полностью прав. Однако в это время мимо Матвея и Долгорукова провели нескольких скрученных казаков, один из которых с надеждой заглянул в лицо Артемонова: этот казак был точной копией чуры Михайлы, спасшего когда-то Матвея и его братьев от плена и от верной смерти.
– Нет, твоя княжеская милость, – твердо сказал Артемонов, – Не моего это ума дело, а что до Божьего суда, то Ему отмщение, и Он воздаст. А приказа их казнить у меня нет, и быть не может. Если хочешь так распорядиться – спорить не могу, но напиши грамоту, а я дьякам нашим полковым отдам.
– Обойдемся, полковник, без бумажек, – презрительно пробормотал Долгоруков и, стремительно развернув коня, поскакал к своему отряду.
Глава 7
Несмотря на комету и другие мрачные предзнаменования, королевичу Владиславу не удалось взять Москвы: полуразвалившиеся после Смуты, поросшие бурьяном и молодыми деревцами городские ворота – Арбатские, Никитские, Тверские, Петровские, Сретенские – надолго задержали поляков и казаков, а к вечеру и сами осмелевшие московиты вышли из-за своих дряхлых укреплений и погнали врага из столицы. За пару дней до этого, запорожцы покинули усадьбу Артемоновых, однако никакие люди туда не вернулись, как не вернулись жители и в ближайшие неоднократно сожженные и разграбленные деревни. Родители также не возвращались, и Авдей, Матвей и Мирон остались одни. Теперь они могли не бояться казаков, и чувствовать себя в усадьбе полноценными хозяевами, однако радости им от этого было немного: вместе с запорожцами исчезли из дома и еда, и дрова. Мальчики начали топить печь бревнами тына, досками сараев и всякими валявшимися во дворе деревяшками, но сил рубить и пилить все это полуголодным детям не хватало, и в большом, темном доме было теперь лишь немногим теплее, чем на улице. А на улице ударили ранние морозы, и повалил снег, прикрывший, наконец, все неприглядные последствия казачьего постоя. Со съестными же припасами становилось все хуже и хуже: хозяйственные казаки подчистую вывезли из усадьбы все продовольствие, не побрезговав даже хранившимися уже не один год сушеными яблоками, и перебили всю немногочисленную остававшуюся живность. Если бы не чура Михайла, ухитрившийся скрыть от товарищей и оставить в доме немного еды, младшие Артемоновы и вовсе быстро пропали бы с голоду. Выходить же на поиски пропитания куда-то далеко от усадьбы мальчишки не решались: по заброшенному и разоренному краю по-прежнему бродили отряды и ватаги самого разного военного и разбойничьего люда, и вероятность попасть в беду казалась куда больше, чем найти под снегом какие-то припасы. Кто знает, может быть и ратные, и даже лихие люди, увидев трех голодных и оборванных детей, разжалобились и помогли бы им, но такая мысль до поры до времени не приходила в голову Артемоновым, и они по-прежнему жили в усадьбе, выбегая на крыльцо каждый раз, как вдалеке слышалось конское ржание, надеясь и не веря в глубине души, что вернулся кто-то из родителей. Голод и холод делали свое дело, и однажды старший Авдей, на плечи которого ложилась основная тяжесть ведения хозяйства, заболел. Сначала он держался и пытался даже, улыбаясь и подшучивая, поддерживать настроение братьев, однако вскоре ему стало хуже, и он уже только лежал, не вставая, в сильном жаре, хрипло и тяжело дыша.
– Мелкота! Замерзнете вы тут без меня и с голоду пропадете, – обратился как-то Авдей к Мирону и Матвею – Цыц! – пресек он готовившиеся разразиться рыдания. – Ничего, ничего страшного. То есть не то ничего страшного, что пропадете, а говорю вам, поросятам, что все с вами хорошо будет, коли меня послушаете. Оставите меня здесь, и пойдете на юг, в сторону речки, к большой дороге. Там версты три, авось доберетесь. И там смотрите, будут наши московские люди проходить, лучше если купцы или дворяне, или попы – им покажетесь, глядишь, подберут. Да про меня расскажете, может, повезет на добрых людей – и за мной заедут. Но только смотрите, чтобы к разбойникам или казакам не попасть, или к стрельцам, или крестьянам каким беглым!
Произнеся эту речь, Авдей, к ужасу братьев, тут же потерял сознание.
– Мирошка, помрет ведь Авдей!
– Тихо ты, Мотька, помолчи!
– Нельзя его тут бросать! Его кошки съедят.
– Да тьфу на тебя!
Решено было уложить Авдея на санки и везти с собой. Не похудей так сильно старший брат за последние недели, нипочем было бы ни вытащить его Мирону с Матвеем во двор. Но они справились, привязали Авдея к санкам и прикрыли овчинами. Сами натянули на себя побольше всякого тряпья, чтобы не замерзнуть, и принялись откапывать створки занесенных снегом и заледенелых ворот. Через полчаса, взявшись за привязанные к саням две веревки, а другими руками – друг за друга, чтобы не упасть под порывами ветра и колючего снега, братья побрели через большой, занесенный снегом луг к видневшимся вдалеке ивам.
***
Когда Мирон Артемонов и Хитров прибыли к месту расположения деревни, где должна была скрываться вторая часть казачьего отряда, они, долго ехав вниз и вниз по деревенской дороге через поля и луга, увидели перед собой только кромку леса, от которой расходился в стороны густой, пахнущий гнилью и сыростью туман. Вглубь леса уходила едва заметная колея, по которой с трудом могла проехать одна крестьянская телега, и то сидевшим на ней пришлось бы разводить в стороны ветви орешника и низко свисавшие лапы елей. Несмотря на разгар лета и сухость, промятые полосы колеи были почти доверху заполнены бурой водой, черно-белым месивом отражавшей нависавшие ветви и просветы между ними.
– Э, Архип Лукич, да ведь здесь болото!
– К черту! Хоть трясина. Поехали, Мирон, время дорого.
Архип пришпорил коня, и пустился было вместе со всей ротой в сторону колеи.
– Архип, погоди! – остановил его Мирон – Ну что же ты как дитя малое! Перебьют ведь вас на этой дорожке, как куропаток перещелкают. Тем более в таком тумане, ну, куда соваться? Помню вот, довелось нам в Земляном городе, в такую же мглу…
– После, после, Мирон Сергеич, про Земляной город потолкуем! Да и насмотрелся я на вашего брата в Москве, уж ты не старайся рассказывать. А здесь указ царский и воеводский, медлить нельзя. Упустим разбойников – и на ваш, и на мой род это ляжет!
Зачисленный, недоброй волей Матвея Артемонова, в полки немецкого строя, Архип, пережив потрясение, стал проявлять все лучшие и худшие качества худородного дворянина, попавшего на почетную и ответственную службу. Хитрову казалось, что в старых и добрых сотенных полках он мог бы служить по старине, никуда не высовываясь и лишь делая свою, от предков доставшуюся работу. Но уж попав в противную всему его существу и вредную, на взгляд Архипа, самому государству немецкую кавалерию, он считал своим долгом хотя бы безупречным выполнением офицерских обязанностей, а главное – поспешным и тщательным исполнением указов хотя бы отчасти искупить свой грех, и постараться на благо Московского царства и своего скромного рода. Хитров считал увлечение неметчиной наносным, нестоящим делом, которое вскоре отойдет в прошлое, и о нем, пару десятков лет спустя, будут вспоминать лишь с усмешкой. Но в настоящее время, думал Архип, нужно каждому православному дворянину, попавшему в рейтары или солдаты, или в драгуны, стремиться занять в тех немецких полках как можно более высокое место, чтобы тем успешнее следить за пагубными веяниями и пресекать их излишества. Добиться же продвижения, по мнению Хитрова, можно было лишь истовой, находящейся на грани с дуростью исполнительностью – так же, как и в сотенной службе. Не хуже Мирона понимал Архип всю глупость и опасность продвижения в глубоком тумане, по никому не ведомой колее в неизвестном направлении, но также понимал Хитров и то, что за бездумную исполнительность никто его не накажет, может – и наоборот, а вот высокоумная осторожность Мирона, выглядевшая, под определенным углом, пожалуй, и трусостью, будет лишь поводом для взысканий.
– Струсил, Мирон Сергеич? Да так и скажи!
– Да стой ты, дурень! – разозлился Мирон.
– Какой я тебе дурень, стрелец? Знаешь ли, когда род наш…
– Архип Лукич, остынь, после поместничаем. Велика ли польза, если всю роту твою казаки за четверть версты перебьют? Да и не отъедете вы настолько, ноги коням переломаете. Ты у себя в Ливнах и леса-то, поди, не видал.
Хитров опять гордо вскинулся, но Артемонов жестом успокоил его.
– Пойдем цепью, один от другого в паре саженей, чтобы каждый соседа видел. Если где и нападут – все о том узнают, и туда сойдутся. Стрелять начнут – сразу падаем. Главное, чтобы из виду никто никого не терял.
– Разумно, Мирон Сергеич! Только пусть стрельцы твои, где впереди, а где позади моих рейтар идут, чтобы все поровну.
– За это уж не беспокойся!
Дородные рейтары в тяжелых кирасах неохотно спустились с коней, и направились, следом за ротмистром, за высохшими от беспрестанной пешей ходьбы стрельцами под полог одинаково укрывавшего их тумана.
Продвижение нескольких сот войска, как и думал Мирон, как понимал и Архип, не могло оставаться незамеченным. Весь лес наполнился треском веток, ругательствами, а когда отряд зашел поглубже в лес – частыми выстрелами, которыми стрельцы и рейтары пытались поразить то ли действительно встречавшиеся, то ли воображаемые опасности. В затянутом туманом лесу каждый пень, а тем более корневища поваленного дерева, казались то ли вражеским солдатом, то ли как возникавшим из мглы чудищем. Первые выстрелы воспринимались как команда к бою, и вся цепь немедленно падала на пропитанные влагой подушки мха, однако вскоре все перестали и внимание обращать на частые хлопки. Внезапно лес поредел, и, поначалу обрадовавшимся Мирону и Архипу, пришлось вдруг остановиться и испуганно переглянуться: вся затянутая густым туманом лесная опушка была покрыта стоящими через равные расстояния друг от друга в правильном порядке темными фигурами, не издававшими, неестественно для живых существ, никаких звуков, и совершенно не двигавшимися. Фигуры были потолще и потоньше, некоторые стояли прямо, а некоторые – покосившись. На поляну вскоре вышли и другие служивые из цепи, и, не привыкнув долго думать в опасных случаях, разрядили по странным силуэтам все свои пищали и карабины. Те не упали, не закричали и не открыли ответного огня – просто стояли все также, разве что где-то вдали от одной из фигур что-то отделилось и слетело тихо на мшистую почву, да как будто раздался звук падающих капель. Пронесся порыв ветра, не разогнавший тумана, а, наоборот, сгустивший его. Цепь стрелков замерла в молчании.
– Нечисто, здесь, Мирон! – пробормотал Хитров, и сделал шаг назад.
В это время откуда-то издали, из-за поляны, раздались странные звуки, как будто какое-то огромное существо топало по мху, чавкая болотной жижей, да ломая и срывая на ходу ветви деревьев. Звуки становились громче и приближались.
– Мирошка! Да что же это! Сам нечистый нас сюда завел!
– Вовремя же ты вспомнил. Погоди-ка, Архипка! То-то и оно, что ты в Занеглименье не бывал – кто там бывал, тот уж чертей не боится!
Суеверному Архипу немедленно вспомнились все его грехи последних лет, и главный из них, за который, по убеждению Хитрова, ждало его вместе с другими отступниками, особое место в аду: служба под началом нехристей. Он подумал, что нечистый именно для того и заманил его сюда вместе со всей ротой, чтобы, перед смертью и вечными муками Архипа, потешиться его страхом и отчаянием. При особенно громком и странном звуке, Хитров резко отступил назад, и что-то очень твердое и острое воткнулось ротмистру в локоть. Архип, с ужасом обернувшись, изрубил нещадно то, что попалось под руку, и тут же остановился, опустив саблю: перед ним стояли порубленные остатки старого, покосившегося, скрепленного берестой и поросшего обильно мхом могильного креста, на котором не знавшие грамоты родные усопшего не могли, да, может быть, и не хотели написать его имени.
– Погост это, Архип… – не без облегчения проговорил Мирон.
– Вижу! – раздраженно буркнул Хитров, понимавший, что от образа суеверного труса в глазах стрелецкого головы ему уже не отделаться.
– Я, видишь ли, тоже перепугался, только еще там, у дорожки… Кто в лесу много бывал, его не сильно любит. Но кто же там топает?
В это время порыв ветра окончательно снес туман на нескольких ближайших к Мирону и Архипу саженей, вышло солнце, и перед ними открылось все скромное кладбище затерявшейся на болоте деревни. Высокой травы здесь не было: то ли ее косили, то ли объедали ее деревенские козы, а то ли и вовсе она не росла в этом гиблом месте – так или иначе, каждый крест и каждый холмик были теперь видны, как на ладони. Вокруг частоколом стояли красивые, слегка прикрытые туманом ели, колыхались заросли орешника, светило летнее солнце, и Мирон с Архипом, счастливо избежавшие опасности, поневоле пошли вперед, разглядывая незатейливые деревенские кресты. Хозяйственный Архип отметил про себя, что с плотницкой точки зрения все могильные украшения были сделаны безупречно, и лишь долгое, а может, впрочем, и не слишком долгое, стояние на болоте придавало им такой заброшенный вид. Лишь несколько крестов, вероятно, над могилами совсем маленьких деток представляли собой пару ветвей, наивно связанных веревкой, куском полотна или берестой. Скорее всего, матерям их и не следовало ставить подобных надгробных памятников, но материнскому сердцу не прикажешь. Были здесь и совсем простые кресты, и украшенные резьбой, где плотники старались, в меру своих знаний, воспроизвести церковнославянские сокращения. Были здесь и огромные, из целых древесных стволов сделанные колоды, каким-то образом воткнутые в землю, даже и без поперечных перекладин, были и саженной высоты, красиво украшенные кресты, но нигде не было одного – имен людей, покоившихся под ними. Пока помнила вдова, дети и друзья могилу мужа, отца и друга – она оставалась могилой, а когда проходил их срок, то лишь истлевавшие деревяшки, пока не повалило их ветром и снегом, могли напомнить о существовании жившего недавно рядом с болотом крестьянина.
Архип и Мирон шли между крестами, хлюпая болотной сыростью и думая, возможно, и о том, как им самим предстоит упокоиться – с дворянскими ли почестями, или куда скромнее.
– Да уж, Архип Лукич! Вот так живешь себе, живешь, службу служишь…
Раздавшийся вновь громкий скрип и шорох не дали Мирону закончить его философскую мысль. Судя по звукам, на этот раз сомнений не было: из остатков тумана шагало к ним, хлюпая и раздвигая ветки, какое-то исполинское существо, были уже видны в тумане и его огромные, темные и покачивающиеся бока. Мирон нервно сглотнул, а Архип, почувствовав возможность оправдаться за недавнюю робость, решительно двинулся вперед, скомандовав подчиненным поделиться, и половине остаться на опушке, спрятавшись за деревьями, а другой половине следовать за ним цепью и быть готовыми к бою. Скрип, шорох и хлюпанье продолжались, однако никто не выходил из тумана. Хитров и Артемонов, оба изрядно дрожа и пытаясь скрыть это друг от друга, шаг за шагом медленно продвигались вперед. Пока они шли, солнце и ветер победили, наконец, клубы висевшей в воздухе воды, и перед ними показалась бревенчатая стена с небольшими окошками, гонтовая кровля и, наконец, вся деревянная церковь. Это было довольно высокое строение, возведенное с большим мастерством и выдумкой, и тщательно украшенное. На разной высоте были расставлены десятка с полтора маковок разной величины на высоких и низких, широких и совсем узеньких барабанах, а несколько деревянных срубов, из которых состояло здание, соединялись между собой небольшими переходами. Снаружи вся церковь была сплошь покрыта лесенками, переходами и балкончиками, а все столбы и наличники окон были украшены простой резьбой, состоявшей в основном из треугольников, ромбов и кружков разного размера. Но церковь, как и кладбище, была заброшена: крыша во многих местах прохудилась, а из прорех выглядывали выросшие там небольшие березки. Переходы и лесенки провалились, а стены покрылись мхом. Висевшая над входом в храм икона Христа вся поросла лишайниками яркого желтого и серебристого цвета, которые издали напоминали богатый оклад из драгоценных металлов. Оторвавшиеся куски кровли и вывалившиеся из стен бревна двигались от ветра и издавали те самые звуки, которые напугали Мирона с Архипом.
– Ну и смелые же мы с тобой вояки, Мирон Сергеич! – с облегчением произнес Хитров, – Старой церквушки испугались.
– Красивая церковь – ответил задумчиво Мирон, – Такие в Скородуме по пятьсот и по тысяче рублей продаются, с разбором – куда хочешь, туда и вези. Почему, интересно, ее забросили. Должно быть, новую где построили.
– А то как же! Надоело, поди, в такую глушь ходить. Рота! Всем сбор возле церкви!
Рейтары и стрельцы начали один за другим выходить из тумана и собираться возле Мирона и Архипа. Когда на поляне рядом с храмом собралось несколько дюжин служивых, из леса, одновременно со всех сторон, раздались выстрелы. Стреляли почти беспрерывно, и огонь этот быстро косил служивых, которые пытались разбегаться в стороны, однако не успевали в большинстве случаев сделать и нескольких шагов, и падали замертво.
– Да что же это… – только и успел, удивленно вытаращив глаза, воскликнуть Архип, и упал пробитый сразу несколькими пулями навылет. Мирон, как будто почувствовавший заранее опасность, пригнулся и подбежал, виляя, к церкви. Он успел добраться до стены и юркнуть в подклет. Артемонов решил проползти под церковью, и выбраться с другой стороны. Он стал пробираться среди наваленного в подклете хлама, детских гробиков, выглядывавших из-под земли черепов и истлевших погребальных рубашечек – по местному обычаю, многих детей хоронили прямо под церковью, среди старых икон и каких-то корявых, покрытых мхом бревен. Стрельба утихала, и Мирон с облегчением пополз быстрее к видневшемуся уже неподалеку просвету, в который было видно, что лес подходит к церкви с этой стороны почти вплотную, и там можно будет легко спрятаться в буйно разросшейся к середине лета лещине.
Двое рейтар роты Хитрова, и без того неуверенно чувствовавших себя вне седла, совершенно опешили от случившегося внезапного нападения, и устремились за церковь. Здесь они с радостью увидели сравнительно безопасный уголок, огражденный с одной стороны крыльцом, с другой – какой-то хозяйственной пристройкой, ну а с третьей, надежнее всего, толстенными бревнами стены храма. Рейтары встали спиной к церкви и боком друг к другу, приготовившись держать оборону, и ожидая врага со стороны находившегося буквально в нескольких саженях леса. Поэтому страшный грохот и треск, раздавшийся с той самой стороны, откуда меньше всего можно было его ждать, из-под стены церкви, привел их в неописуемый ужас. Они отскочили в стороны, и дружно выпалили из карабинов на звук, туда, откуда раздавался треск. Когда пороховой дым рассеялся, они увидели лежащего на спине в луже крови Мирона Артемонова, только наполовину выглядывавшего из подклета церкви и удивленно смотревшего на них подернутыми дымкой глазами.