Василий Проходцев
Тишина
Глава 4
Расставшись с Филимоном, Матвей отправился к своим сослуживцам, но, воодушевленный красотой ночи, а также и выпитым за ужином, он решил пройти более длинной, но и более красивой дорогой, вдоль кромки леса. Он искренне радовался тому, что его подозрения насчет шотландца развеялись, однако слова майора по поводу Алмаза Илларионова казались странными. Ну кому же не известно, что Алмаз – орудие могущественных сил? Известно и каких: государева Тайного приказа, а значит, и самого царя. Неужели Драгон имел в виду, что Илларионов служит и подчиняется не только государю, но и кому-то еще, также могущественному? Увлеченный этими мыслями, Матвей уклонился от дороги еще сильнее, чем хотел, и теперь, в ночной полутьме, плохо уже представлял, где оказался. Место было низинное, тумана здесь было больше чем везде, и был он гуще. Вдалеке Артемонов увидел отблески костров, повеяло запахом дыма, а из лесу донеслось стройное, по-своему приятное, но дикое пение, сопровождавшееся ударами барабана и звуками чего-то вроде скрипки. Слов песни было не разобрать, но казалось, что поющие как будто призывают кого-то, кого и сами опасаются. Матвей понял, что оказался неподалеку от поселения чухонцев и именно в то время когда те, вероятно, справляли какие-то свои языческие обряды. Сердце Артемонова забилось быстрее. Испуг его переходил в раздражение против князя Шереметьева, который не только завел при полке деревеньку с крепостными, но и еще и не мог их отвадить от поганых обычаев, которых они придерживались с вызывающей наглостью. Да и то сказать: не подают ли чухонцы этим дымом и пением каких-то знаков осажденным? А главное, Матвей окончательно запутался, и не понимал, куда ему теперь идти – положение было глупейшее. Что подумают сослуживцы, если он будет всю ночь отсутствовать? Вряд ли что-то уж слишком хорошее, для хорошего ночами в одиночку не бродят, тем более, что ни одной бабы, кроме как в крепости да у чухонцев, на много верст вокруг нет. Тут из лесу раздался странный звук, похожий на уханье филина, но издаваемый совершенно точно не этой птицей. К тому же, филин – птица очень тихая и острожная, а ухавшее существо трещало ветками, и топало, явно приближаясь к Матвею. Обернувшись в сторону, откуда доносились звуки, Артемонов увидел два круглых ярко-желтых глаза, пристально смотревших на него и немного поблескивавших. Поскольку опасность, затаившаяся в лесу, угрожала не только телу, но и душе, Матвей, недолго думая, бросился бежать, крестясь и читая молитвы на ходу. Существо в кустах ринулось вслед за Артемоновым, еще громче ухая и ломая ветки. Для Матвея лучше всего было бы выбежать на ближайший свободный от леса пригорок, но пригорок этот, как на беду, находился всего в паре десятков саженей от крепостной стены, и там Артемонова могли легко расстрелять стражники, да к тому же эта внезапная стрельба переполошила бы весь лагерь и могла привести Бог знает к каким последствиям. Поэтому Матвей решил, что если и суждено ему погибнуть по собственной глупости, то хотя бы своим сослуживцам он постарается не навредить, и продолжал бежать вдоль кромки леса, все быстрее и быстрее. Преследователь не отставал, и Артемонов уже видел, оборачиваясь, очертания фигуры, похожей на человеческую. Когда Матвей из последних сил ускорил ход, он услышал из кустов хриплый, задыхающийся и очень знакомый голос:
– Матвей! Да стой ты, черт, не угонишься…
Когда изумленный Артемонов остановился, то из лесу выбежал никто иной, как подьячий Котов, который обессилено повалился на траву и пытался восстановить дыхание. Он был в обычном своем платье, но весь грязный и заросший щетиной, покрытый какими-то веточками, кусками коры и хвои. Видно было, что в лесу подьячий провел немало времени.
– Ну… здравствуй. Силен… же ты бегать. Молодец… Литовцам точно тебя не взять.
Испуг Матвея превратился опять в раздражение.
– Да что же ты, скотина безрогая, меня пугал!? Чуть не помер со страху из-за тебя, дурака. Нельзя, что ли, было просто позвать, и из лесу выйти?
– Да я… думал… может, ты не один, а с кем-то. Да потом… думал, ты сам в лес ко мне зайдешь… А ты вон какой пугливый… оказался.
– Не зли ты меня, Григорий, я и так злой. А что за глаза желтые там были?
– Какие глаза? Не видел ничего, но вроде… не мои – раньше, говорят, они у меня серые были.
– Тьфу!
Поостыв, Матвей подумал, что не от хорошей жизни подьячий начал бегать по лесам, но решил, что человека, оказавшегося в таких необычных обстоятельствах, лучше не подвергать расспросам, а подождать, пока он сам что-то расскажет. Он помог Котову подняться, а тот, отряхнувшись и придя в себя окончательно, достал из-за пазухи странного вида бутыль из древесной коры, и предложил Матвею выпить.
– А что это за отрава?
– У чухонцев стащил. Приятная такая, с травками-муравками. Глотни за встречу.
– Давай, что ли, присядем.
Приятели нашли поваленное дерево, лежавшее в живописном месте на берегу лесного ручья с размытыми песчаными берегами, под сенью высоких дубов и сосен. Звезды светили еще ярче и птицы пели еще громче, чем час назад, а впереди виднелось покрытое туманом поле. Матвей с Григорием, напившись сперва воды из ручья, посидели какое-то время молча, пока Котов, наконец, не заговорил.
– Интересно, небось, тебе, Матвей Сергеич, как я тут оказался? Погоди, все расскажу, но начну издалека немного.
Григорий начал свой рассказ с того, как привез в съезжую полковую избу рыжеволосую казачку с ее маленьким сыном. Афанасий Ордин допросил девушку, и стал, почему-то очень доволен. Точной причины радости стольника Котов так и не смог определить, но это, вероятно, было как-то связано с противостоянием Ордина с Юрием Долгоруковым, поскольку Григорий слышал, как тот бормотал себе под нос что-то вроде: "Ох, и попляшет у меня теперь князек!".
– Погоди, а что же тот, кучерявый? Какое он к рыжей этой имел отношение?
– Какое? Да Бог его знает, какое – сбежал он, аспид, по дороге. Вдоль балки мы ехали, так он отвязался тайком, и чуть мы со служивыми отвлеклись – его как ни бывало, скатился вниз и уполз, как гадюка. Поискали мы в лесу его, конечно, для приличия, но разве там найдешь… Так вот.
Радость стольника Ордина, по словам подьячего, оказалась недолгой. Вскоре в полк прискакал сам князь Юрий Алексеевич Долгоруков, в самом дурном расположении духа, отвел Ордина к себе в шатер, и там долго с ним разговаривал.
– Так вот, Матвей, после того разговора две вещи случились с Афанасием: во-первых, на тебя он обозлился очень. Опять-таки, не знаю точно – почему, но думаю, что с той каретой и боярыней в ней как-то связано. Ну, а во-вторых…
Во-вторых, по словам подъячего, князь немедленно забрал из съезжей избы девушку с малышом, отвел их подальше от лагеря, мать пытал недолго, а вечером обоих сам повесил тайком в лесу.
– Никто, Матвей, того не видел, а мне вот довелось. Врагу не пожелаешь. Мальчонка-то уж больно князя полюбил, вся плясал вокруг него: "Дядя-дядя!". Ну, а князь мешок на него, и в петлю, а мамку за ним следом. Но, правда, оглушил ее, прежде чем сына вешать. Зверь он, Матвей, не человек. А все же какая-то особая причина у него была, а то не стал бы сам да тайком, холуям бы своим отдал. Тому же Илларионову, иуде.
– Неужели и Алмаз ему служил?
– А то кому. Царю, конечно, он тоже служит, но царь-то далеко, Бог высоко…
Стольник же Ордин твердо заявил после этого Котову, что "гадюку эту", подразумевая Артемонова, он терпеть рядом больше не станет.
– Ну, а уж как он тебя к князю Борису Семеновичу сплавлял – это ты лучше меня знаешь.
Матвей рассказал вкратце о своем последнем разговоре со стольником, который пугал его грядущей царской немилостью, и советовал заблаговременно от нее скрыться. После же стычки с казаками, Ордин окончательно запугал оглушенного и плохо соображавшего Артемонова, и тот с радостью принял его предложение отправиться в полк князя Бориса Шереметьева с большим понижением в чине.
– Нет, Сергеич, обманул тебя стольник. Хитрый он, хотя и кажется, что прямой, как палка. Никакой немилости царской не было, и не должно было тебе быть, во всяком случае, я, грешный, ни о чем таком не слышал. Хотя время военное, разбираться бы долго не стали – могли и покарать, и наградить, могли и просто не заметить.
Избавившись от того, кого считал предателем, Афанасий Лаврентьевич вызвал Котова на доверительный разговор все на ту же полянку над рекой, долго и с каким-то надрывом говорил с ним, повторяя, что "от гнили избавились, ну а мы-то с тобой, Гриша, еще поборемся? Поборемся ведь?".
– Поборолись… Ну да что о грустном. У тебя-то здесь как, опальный?
Матвей ответил, что в общем-то как у всех, и рассказал вкратце о странных происшествиях с шанцами, надеясь, что проницательный и всезнающий подьячий что-нибудь да расскажет или посоветует.
– Алмаз это, – уверенно заявил Котов, толком не дослушав Матвея. – Он, он. Что уж у Афанасия Лаврентьевича получилось, так это сволочь эту следом за тобой отправить. Ты просто за ним проследи. А лучше еще так сделай. Расскажи ему про новые работы, или где припасы строительные лежат, чтобы он один знал. Увидишь, дня не пройдет, что-нибудь там да приключится. Эх, ну и девки у чухонцев! А поют – чисто сирены! – неожиданно сменил тему Котов, – Было бы время, подольше бы там задержался.
Артемонов подивился двум вещам: тому, как легко Котов перемещался в темноте в лесу, а также и тому, что даже в таких трудных обстоятельствах подьячий не теряет интереса к прекрасному полу.
– А ты-то как, Григорий? В лесу, один… Нет, если не хочешь…
– Отчего же! – с вызовом ответил Котов, и тут же принялся стаскивать с себя подранный и грязный кафтан, чем окончательно привел Артемонова в замешательство.
– Да что ты! Ой… Давай помогу!
Когда Котов, яростно рыча, сбросил с себя одежду, он повернулся спиной к Матвею, и тот увидел отвратительную, блестяще-черную в лунном свете череду шрамов, шедшую от лопаток к пояснице Григория.
– Вот так мы, Матвей, с князем поборолись. Не прощу, не прощу!
Подьячий схватил сброшенный кафтан и зарылся в него лицом.
– Григорий! Чем тебе помочь? Скажи, все сделаю.
– Чем? Отдай должок, полковник. Помнишь, там, у деревни?
– Помню.
– Так вот. Хочу в Польшу бежать. Помоги, дай лошадь и скажи, где безопаснее проехать.
– Сделаю, Григорий, слово дворянина!
Приятели посидели молча, приложились по паре раз к бутылке с колдовским чухонским снадобьем, полюбовались на начинавший уже заниматься далеко-далеко рассвет. Котов натянул обратно зипун, и, казалось, повеселел немного. Матвей, подметив эту перемену настроения, поинтересовался:
– Что будешь в Литве делать, Гриш? С нами воевать пойдешь, Долгорукову мстить?
– Нет, я в Республике задерживаться не собираюсь – поеду дальше, в Голландские штаты или в Англию. А оттуда, может, и за океан, но не сразу.
– Отчего же не сразу?
– Книгу хочу написать, про наше Московское царство.
Артемонов поневоле рассмеялся.
– А что? Многие немцы, у нас побывав, книги пишут, да такие, что хоть плачь, хоть смейся. А ведь по тем книгам нас и запомнят. Я на Москве немцев много насмотрелся, и давно им удивляюсь: в том месте, где мы – дураки, они – умные. Ну а в чем мы умные – в том они ну такие дурни. А может, это на нас удивляться надо… А книгу я хорошую хочу написать, подробную, я ведь про наши московские обычаи немало знаю. У меня и записи есть, вот, – Котов извлек из под грязного кафтана еще более потрепанный бумажный свиток, – Но свитки все – вещь ненадежная, поэтому я все запоминаю и в голове стараюсь держать.
– И что же, думаешь, напечатают это немцы, денег заплатят?
– Насчет денег не знаю, не за ними гонюсь, а вот напечатать – точно напечатают. Не было еще такого, чтобы русские сами про себя писали, кроме как в летописях. Поможешь?
Артемонов приобнял подьячего.
– Ну как же не помочь, Григорий Карпович! Только и ты мне помоги – выведи с этого болота проклятого, а то я пока от твоей милости бегал, заблудился совсем.
Глава 5
На следующий день Артемонову так не терпелось начать проверку дьяка Алмаза Ивановича, что он, проспав всего пару часов и встав с рассветом, помчался к воеводской избе, где обычно ночевал Илларионов, чтобы быть, в случае чего, под рукой у Шереметьева, ну и, разумеется, чтобы и самому не терять воеводские дела из виду. Заспанный дьяк был удивлен, но все же, внимательно кивая, выслушал взволнованный рассказ Матвея о том, что у западной угловой башни нужно срочно укрепить шанцы, пока совсем не обвалились, а времени и людей, де, у Артемонова для этого совсем нет, да и бревен не хватает. Мало того, и сам Матвей никак не успевает туда съездить, а потому просит его, Алмаза, передать эту весть капитану Ивану Кларку – попросить, чтобы выслал кого-то из своих офицеров, или сам навестил шанцы с парой дюжин солдат. Недовольно пробормотав, что шанцы, поди, еще пару часов бы точно простояли, и Матвей мог бы просто прислать вестового, да прислать чуть позже, чтобы не тревожить людей после такого знатного ужина, Илларионов перевернулся на другой бок. Артемонов извинился, но добавил, что дело это уж больно срочное и важное, и откладывать его никак нельзя: обвалятся окопы с минуты на минуту, да еще и под почти беспрерывными смоленскими дождями.
Поговорив с дьяком, Матвей решил, что рытье шанцев, чтобы не думали о нем Бунаковы, Бюстовы, Шереметьевы и прочие, можно на день и прервать, и посвятить, наконец, его весь учениям. Тем более и погода выдалась на удивление ясная, и уже на рассвете солнце светило ярко и припекало довольно сильно. Таким началом дня не следовало обманываться, поскольку ясное утро в этих краях почти всегда сменялось пасмурным полднем, а затем, очень часто, дождливым вечером. Поэтому Матвей поднял роту спозаранку, и уже к полудню они успели отработать и стрельбу, и бой с пиками, и даже немного поединки со шпагами, которыми, как на грех, решили почему-то снабжать солдатские полки вместо привычных бердышей. Оружие это прекрасно подходило для дуэлей благородных господ, однако было почти непригодно для жестоких рукопашных боев, предстоявших солдатам Артемонова и других рот. Все служивые были рады, как хорошей погоде, так и отмене земляных работ, после которых обычная военная муштра казалась отдыхом, и выполняли все упражнения с большим воодушевлением. Оказалось, что не так уж подчиненные Артемонова больны и истощены, как он думал. Прапорщик Наумов весело скакал вдоль строя с огромным ротным знаменем, на котором, помимо креста и трех звезд, обозначавших номер роты в полку, Матвей велел изобразить еще и сову с хищным клювом и змеиным жалом. Поручик Иноземцев громким голосом повторял приказы капитана и не ленился сам показывать пример рядовым. Музыканты – барабанщики, литаврщик и сиповщик Савка, тринадцатилетний солдатский сирота, наряженный в немецкое платье, хотя и весьма драное и поношенное – превосходили самих себя, и приближались к казалось бы недосягаемому совершенству придворных игрунов боярина Шереметьева. Солдаты с удовольствием шагали под такую задорную музыку, чеканили шаг и старались выполнить все движения особенно стройно и красиво. Рота, хотя и условно, делилась на две части: мушкетеров и пикинеров (боярин Шереметьев не мог без путаницы и ругательств выговорить эти слова, и поэтому, когда все же приходилось, бубнил их непонятной скороговоркой). Мушкеты, как и короткие полупики были и у тех, и у других, однако пикенеры также носили длиннющие двухсаженные копья. И мушкеты, и древки копий, закупались по немалой цене в Европе. Мушкеты приобретали в основном в Голландии, где после Тридцатилетней войны остались такие запасы качественных ружей, что покупка их, даже с учетом дальнего и опасного перевоза через Архангельскую гавань, обходилась дешевле, чем собственное производство – впрочем, русских пищалей в полку тоже было немало. Мушкеты были настолько тяжелы, и давали такую сильную отдачу, что даже самые дюжие солдаты не могли из них стрелять без подсошника. Каждый мушкетер был опоясан банделерой: тяжелым кожаным поясом с подвешенными глиняными кувшинчиками с зарядами пороха. Основной трудностью при отработке стрельбы было добиться, чтобы все солдаты заряжали мушкеты с примерно одинаковой скоростью, и нажимали на курок не когда Бог на душу положит, а по команде, подаваемой с помощью боя барабана. Пока стрельба велась с места, выходило лучше некуда, но, как только рота начинала маршировать, солдаты, соответственно своему возрасту и силе, уставали в разной степени, и успевали зарядить ружья далеко не одновременно. Впрочем, это можно было считать мелкими придирками, а со стороны маневры роты выглядели очень достойно и внушительно. Короткие полупики изготавливались самым простым способом, и для их древков подходила почти любая палка. Тем не менее, это было самое главное оборонительное оружие пехоты, и солдатскую роту, огородившуюся такими рогатками, могла сбить с места разве что атака отборных польских гусар. От полупик сильно отличались длинные копья, древки которых делались из редкого на Руси ясеня, и их поэтому приходилось также закупать у немцев. Это было оружие не только оборонительное, но и наступательное, и солдаты, двигаясь строем с выставленными копьями, могли успешно теснить противника. Наконец, почти все рядовые роты были вооружены проклинаемыми всеми шпагами, которые были также дороги, как и бесполезны. Артемонов подозревал, что немцы, желая продать скопившиеся у них запасы шпаг, нарочно расхваливали их царю и боярам, а те, к сожалению, им поверили. Не желая идти с ними в бой, солдаты всеми правдами и неправдами добывали бердыши или сабли. Из каждого рядового нельзя было сделать превосходного фехтовальщика, однако Матвей, как мог, обучал подчиненным основным правилам клинкового боя. В те минуты, когда рота была занята, и его участия в маневрах не требовалось, Артемонов сражался на саблях и шпагах с Иноземцевым и, хотя и побеждал почти всегда поручика, получил от него несколько жестоких уколов, обещавших превратиться в огромные и долго не проходящие синяки.
Матвей собирался уже сворачивать учения, и отпускать служивых на обед, как вдалеке, со стороны тянувшихся вдоль речки рощ, показались фигуры всадников, которые рыскали, как волки, из стороны в сторону, постепенно приближаясь к роте Артемонова. Разглядеть их наряд пока было нельзя, однако они не были похожи ни на московских рейтар или сотенных, ни на литовцев или поляков. Быстро стало понятно, что рыскают странные гости не просто так, а внимательно и последовательно осматривают все недавно вырытые солдатами шанцы.
– Это что за новости? Яков, возьми людей, посмотри-ка, что за гости к нам пожаловали.
Но, отдавая этот приказ, Артемонов уже знал ответ на свой вопрос: по полю скакали казаки. Матвей, который с детства питал некоторую подозрительность к этому сословию, к тому же, многократно усилилившуюся после недавних происшествий, испытывал тревогу и раздражение. Всем в русском лагере было известно, что уже пару или тройку недель назад большой отряд запорожцев подъехал к крепости, вроде бы на помощь московитам, однако встал отдельно, в двух-трех верстах, и никто, кроме, возможно, воеводы Шереметьева и его свиты, казаков до этого дня не видел и дела с ними не имел. Какая бывает помощь от низовых, Артемонов недавно проверил на собственной шкуре, а поэтому невольно ожидал от их прибытия каких-то неприятностей.
– Яков! Скажи, пусть подъедут и представятся, как положено, а не хотят – пусть восвояси скачут, нечего им тут крутиться, – крикнул Матвей вслед Иноземцеву. – Прапорщик Наумов! Всем одеться и к ружью. Ружья приготовить к бою!
Когда артемоновские офицеры подъехали к казакам, те с готовностью собрались в одном месте, и вполне миролюбиво поехали дальше в окружении московитов. Наблюдая за этим, Матвей не увидел, как прямо рядом с ним, словно из-под земли, выросли четыре конные фигуры. Это было так неожиданно, что Артмонов вздрогнул, когда взгляд его, наконец, упал на всадников. И было чему удивиться! В середине, немного впереди остальных, стоял совершенно черный конь прекрасных, скорее всего, турецких кровей, на котором сидел наездник, одетый весь также в черные и темно-серые одежды, отчасти казацкого, отчасти польского покроя. Из оружия у него была сабля на поясе и пара пистолетов. Все это, как и седло и конская упряжь, выглядело очень дорогим и искусно сделанным. Пистолеты и рукоять сабли, как будто для того, чтобы лучше выделяться на темном фоне, были посеребрены и ярко блистали на солнце. У самого всадника был длинный оселедец и усы, такие же черные, как грива его коня. Кожа его была очень смугла и желтого оттенка, а глубоко посаженные темные глаза внимательно, но, скорее, по-доброму смотрели на Матвея. Трое других были также примечательны: на одном был красный польский гусарский ментик, турецкий шлемом и широченные шаровары, а второй был наряжен в какой-то совсем не воинственный шелковый наряд, состоявший из штанов и халата, прикрытый, однако, дорогим охабнем московского шитья. Наконец, третий казак был одет по-запорожски, но и он выделялся тем, что имел клочковатую и совсем не внушительную бороду.
Матвей, вместе с бывшими при нем урядниками, и казаки какое-то время молча рассматривали друг друга: первые с удивлением и замешательством, вторые – с хитроватым и веселым любопытством. Артемонов думал, что приехавшие, особенно черноволосый казак, совершенно точно, птицы непростые, и кто знает, кто из них выше чином, и кто кому должен первым представиться. Неловкое молчание прервал всадник на черном коне, он привстал на стременах и слегка поклонился Артемонову:
– Бог в помощь, капитан! Хороша сегодня погодка – самое то для учения. А! Атаман Иван Чорный, кошевой славного Войска Запорожского, – представился казак, увидев, что Матвей, хотя и немного оттаяв, продолжает молча смотреть на него. Говорил атаман на чистейшем русском языке, почти без следов малороссийского выговора, – Ну а ты, мосцепане, должно быть, капитан Матвей Артемонов?
Матвей кивнул. Он решительно не знал, как ему разговаривать с этим знаменитым атаманом, которому, по слухам, был сказан на Москве чин окольничего, с подчиненными которого он, еще недавно, обменивался выстрелами и сабельными ударами, и видел, как сам Чорный с боем пробивается к лесу, окруженный его отрядом.
– А славная была баталия в той деревеньке, и с неприятелем нечасто так красиво сразишься! – добродушно рассмеялся атаман, – Зажали вы нас – едва мы с товарищами ноги унесли, и то обманом, а многие там и остались, в земельке болотной. Правду говорят: крепки новые московские полки, тогда я и сам, грешный, в этом убедился. Жаль только, что между братьями такое приключилось… Ну да здесь всегда такая неразбериха, в этой Литве! Это уж ты мне, гомельскому шляхтичу, поверь. Что же, капитан, забудем старое?
– Что ты, атаман, я и не вспоминал. Чего только на войне не случится!
Чорный лучезарно улыбнулся, подъехал к Артемонову и по-дружески хлопнул его по плечу.
– Рад я, рад этому, капитан! Жаль: стоим неподалеку, а ваших милостей у нас в гостях до сих пор не видели! Заезжайте в любое время: горилки и саламаты для гостей всегда найдем, ну а песен веселых – тем более.
– Заедем, отчего же не заехать! Милости просим и к нам: живем скромно, но гостям всегда рады.
– Спасибо, капитан! Смотри-ка, а мы, получается, твоим приглашением уже воспользовались – к вам приехали.
Чорный рассмеялся, но тут же посерьезнел.
– Знаю, знаю – служба. Не могу государевых людей от дела отвлекать. Рад встрече, пан Артемонов, и всегда рад твоей милости услужить. Скажи, не могу ли чем помочь, мосцепане?
Артемонов, воспринявший этот вопрос как проявление вежливости, душевно поблагодарил атамана и сказал, что вроде, с Божьей помощью, справляется. В глубине душе Матвею было неприятно, что ему, царскому слуге, так покровительственно предлагает свою помощь казак, по большому счету – разбойник без роду и племени, человек, скорее всего, родившийся в холопском звании. Еще обиднее была мысль о том, что этот казак, похоже, и правда обладал такими возможностями, что мог бы запросто помочь во многих делах Матвею, а при желании – и сильно навредить. Но вообще Артемонов был рад такому разрешению старой ссоры, и с самой искренней доброжелательностью улыбался Чорному, который, вместе со своей свитой, собирался уже ехать восвояси.
В это время, однако, к ним подбежал запыхавшийся Митрофан Наумов и, с подобострастием глядя на Чорного, заговорил:
– Твоя атаманская милость! Помоги, никто, кроме тебя, не справится.
Артемонов с раздражением взглянул на прапорщика, пытаясь дать тому понять, что поведение его неуместно, но Митрофан с таким завороженным восхищением смотрел на атамана, что никакие взгляды не могли остановить его.
– Атаман! Есть у нас в драгунской шквадроне казачья рота, из городовых казаков. Ну, никакого с ними, чертями, сладу нет! Прости, атаман…
Чорный милостиво кивнул, показывая, что не обижается, и прапорщик может продолжать.
– Ты бы, твоя атаманская милость, поговорил с ними, может, тебя послушают!
– Довольно, прапорщик! С завтрашнего дня не будет у вас более образцовой роты, чем городовые эти… казаки. Мое слово.
Атаман церемонно поклонился сперва Наумову, затем всем остальным, и, неторопливо развернувшись, поехал прочь. Артемонов и Иноземцев с одинаково раздраженным выражением смотрели на прапорщика, а тот только пожимал плечами, почесывал бороду и добродушно улыбался:
– Матвей Сергеевич, а чего уж там? Вдруг, оно и поможет…
Артемонов, покачав головой, пришпорил лошадь.