Василий Проходцев
Тишина
Глава 7
Довольно скоро, но как всегда неожиданно быстро, лето сдалось осени и отступило. Зарядили дожди, похолодало, и по оврагам и похожим на них улицам местечка зажурчали потоки жидкой грязи, по всем закоулкам завыл холодный ветер, отличавший здесь, на возвышенности, особенной злобной силой. Красивые еще недавно деревья превратились в скопления ободранных веток, которые жалобно трепыхались и гнулись под порывами ветра. Припасы съестного также сильно исчерпались, и жизнь русского гарнизона стала именно такой, какой она и должна быть в осажденной крепости: тяжелой и мрачной. Дух защитников неумолимо падал и, словно чувствуя это, а, скорее всего, также страдая от непогоды и бескормицы, усилили свой натиск поляки. Они точно били из пушек по наиболее разрушенным и уязвимым участкам стен, которые московиты и казаки успели лишь немного подправить. Эта пальба не давала покоя днем, а ночью к стенам подкрадывались татары, которые пытались без большого шума пробраться внутрь. Будучи пойманными, они быстро скрывались, отстреливаясь из луков и почти не неся потерь, но из-за их вылазок не слишком многочисленные и измотанные защитники крепости почти не имели времени для сна и отдыха.
К этим внешним трудностям прибавились и внутренние. Казавшаяся поначалу легкой рана боярина Шереметьева никак не хотела заживать, мучительно болела, и все больше отнимала у воеводы сил. В отсутствие главы, хотя бы и такого добродушного и непоследовательного, как князь Борис Семенович, военачальники стали делиться на своего рода партии, едва ли не враждовавшие между собой, а вслед за этим и войско начало разваливаться на плохо связанные и недоверчивые друг к другу части, соревнующиеся за доступ к все уменьшающимся запасам провизии и конского корма. Александр Шереметьев, который мог бы заменить отца хотя бы в управлении стрельцами, пушкарями и остатками сотенных, оказался тому плохим помощником. Долгое общение с Ролевским, а также и с местечковой шляхтой, сказалось на младшем князе не лучшим образом: он стал высокомерно и почти неприязненно относиться к соотечественникам и казакам, говорить предпочитал по-польски или по-немецки – у Александра обнаружились прекрасные способности к языкам – а вечера проводил почти всегда или с бывшим комендантом крепости, или с немецкими офицерами. Поскольку с последними часто общался и Артемонов, он часто слышал, как Александр ругает, на чем свет стоит, устройство царского войска, боевые качества полков старого строя, да и вообще – все, имеющее отношение к Московскому государству. Это была, конечно, обычная юношеская резкость и пристрастие ко всему новому, но в условиях войны эта почти детская слабость давала далеко не безобидные плоды. Русские начальные люди и офицеры, разумеется, ополчились на Александра, а заодно и на немцев, искренней приязни к которым они и раньше не питали. Бюстову и его подчиненным было все сложнее управлять солдатами, которых русские воеводы, почти не скрываясь, настраивали против немцев. Только среди рейтар и драгун, оказавшихся также, после гибели капитана Бунакова, под началом Агея Кровкова, сохранялось относительное спокойствие и порядок, но эти части стали после штурма совсем малочисленны. Сами немцы с подчеркнутым старанием выполняли все свои обязанности, но их разочарование и неверие в конечный успех было так же сложно утаить, как шило в мешке.
Другой бедой, не меньшей, чем полонофильство младшего Шереметьева и противостояние русской и немецкой партий, было поведение казаков, а особенно – их влияние на молодых стрельцов и солдат. Запорожцы почти беспрерывно пили, а когда выпивка кончилась, начали набивать трубки какой-то противно пахнущей травой, которую они то ли привезли с собой, то ли успели насушить в хорошую погоду. Они постоянно играли в зернь и прочие игры, и все чаще появлялись на улицах в кафтанах солдатского и стрелецкого образца, а то и с ружьями с московским клеймом. При такой жизни у них, конечно, не было ни времени, ни желания нести службу по охране стен, что дополнительно ослабляло оборону. Низовые без особого стеснения грабили мещан, или заставляли их содержать и обеспечивать себя, что называлось на их языке "приставством". Унимать их, при общей слабости и разрозненности войскового начальства, было сложно: пойманные на месте преступления, они каялись и отдавали награбленное, но только для того, чтобы через день взяться за старое. А в покаяниях казаков явно слышалась угроза: мол, слишком уж сильно не прижимай, а то как бы не сломалось. Приводить же низовых в повиновение силой оружия Артемонов считал в сложившемся положении самоубийственным, да сил одной его роты и не хватило бы для этого. Но главное было не в соотношении сил, а в отношении к степным лыцарям рядовых стрельцов и солдат, особенно из вольных и даточных людей, которые были так заворожены богатством, независимостью и широкой, привольной жизнью низовых, что давно уже прислушивались к ним не меньше, чем к своим начальникам. На чью сторону встанут нижние чины, начнись свара воевод с казаками, было вовсе не очевидно. "Не будем вторую Смуту здесь устраивать, придумаем что-нибудь поумнее" – успокаивал себя Артемонов, когда терпеть наглость низовых становилось совсем уж невмоготу, но размышления эти откладывал все время на потом.
Состояние самого Матвея в последние дни тоже оставляло желать много лучшего. Красивая записка, переданная ему Наумовым, исчезла без следа, и все надежды Артемонова перевести и прочитать ее были разбиты. Когда же он попытался найти шляхтянку, поскольку забыть он ее никак не мог, и начал расспрашивать о ней Драгона, то майор начал клясться и божиться, что никакой записки Артемонову он не передавал, да и вообще, женщин в доме было всего две, а не три. Хозяйка положительно была хороша, соглашался шотландец, подруга ее похуже, но вот третья обольстительная красавица, совершенно точно, Матвею привиделась. Все это казалось более, чем странным, но долго задумываться об этом времени и сил не было. И все же Артемонов никак не мог выкинуть из памяти этот вечер и эту женщину, и каждый раз, когда он вспоминал о них, сердце схватывало сладкой болью, и Матвей переставал замечать все, происходящее вокруг. Желая хоть как-то избавиться от этого навязчивого чувства, он поселился в одном из заброшенных шляхетских домов, который был давно оставлен хозяевами, и вовсе не уютен и не ухожен, но все же напоминал тот, где приснился Матвею его странный сон. В доме, казалось, было еще холоднее и сырее, чем на улице, дров на поддержание хоть какого-то тепла уходила уйма, и вскоре Артемонов сильно простудился, чего с ним не случалось с детства. Кроме этого в доме, вне всяких сомнений, было нечисто. То и дело раздавался, как будто издалека, заливистый женский смех, стук каблучков по полу, звон посуды на кухне, или игра на старинном, стоявшем в опустевшей гостиной клавесине. Каждый раз это происходило в те мгновения, когда Артемонов засыпал или просыпался, и находился между сном и явью, так что неясно было: приснились ему эти звуки, или были на самом деле. Впрочем, в некоторых случаях Матвей был уверен, что ему не почудилось. Эти странные звуки пугали его, но в испуге была доля надежды: что, если ему вновь предстоит вскоре встретиться со своей красавицей, кем бы она ни была? Капитан, по своей должности, должен был постоянно держать при себе денщиков и вестовых, поэтому Артемонов почти никогда не оставался дома один. Но вот однажды вечером, когда денщик уже ждал его на улице, да и сам Матвей собирался выходить караулить стены, на кухне раздался особенно громкий стук и смех. Хотя он и был, как всегда, сильно не выспавшимся, но уж точно не спал, и сомнений не оставалось: на кухне кто-то был. В любом другом случае Артемонов, до смерти боявшейся нечистой силы, пулей вылетел бы из дома, но сейчас он, с радостью соскучившегося любовника, направился на кухню. Первое, что он там услышал, был громкий шорох платья, и Матвей увидел, как какая-то фигура, заслышав его шаги, кинулась за огромный шкаф, который, по его громоздкости, хозяева, покидая дом, не смогли вывезти. Но большой кусок платья кокетливо выглядывал из-за шкафа, и Артемонову казалось, что он слышит дыхание прятавшейся. Платье слегка колыхалось и шуршало, и не было никаких сомнений, что это именно платье, про которое он так долго не мог забыть. Матвей сделал шаг к шкафу, но тут именно на том месте, где должна была находиться голова той, что стояла за ним, вспыхнули два круглых, желтых глаза. Потом Артемонов вспоминал, что глаза эти, конечно, светились где-то в выходившем в сад окне, но в тот миг, когда он увидел их над колыхающимся платьем, ему стало до того невыносимо жутко, что он и не заметил, как оказался на улице.
– Капитан, ну куда же так спешить! Поляки с татарами пока от нас не никуда убегают. А жаль!
Выскакивавшего впопыхах из дома Артемонова приветствовал как всегда невозмутимый майор Драгон. – Пойдемте, я хотел, воспользовавшись редкой минутой без дождя, немного прогуляться с Вами.
Матвей, еще не успевший прийти в себя, кивнул головой, не очень понимая слов майора. Они прошли немного молча, и затем Драгон продолжил:
– Верите ли, капитан, я пережил три осады крепостей, и знаете ли, чем закончились две из них? Они закончились сдачей гарнизона. Я хочу этим сказать только то, что сдача превосходящему противнику, по всем канонам войны, считается не трусостью, а разумным поведением. Поляки, конечно, диковаты и горячи, и все же они уважают законы войны.
Артемонов никак не мог избавиться от мыслей о том, что произошло с ним на кухне, но когда смысл слов шотландца стал доходить до него, Матвей схватил Драгона за отворот камзола и с перекошенным лицом спросил у него:
– Что же, хотите сказать, что Бог Троицу любит?
Майор посмотрел на Артемонова с достоинством и без злости – так, что Матвею самому захотелось отпустить его.
– Капитан, если окажется, что я предатель, то я хочу, чтобы именно Ваша сабля лишила меня жизни. Но знайте и то, что самоубийство никогда не считалось мужественным и христианским поступком.
Драгон приложил руку к шляпе, и быстро ушел вперед по блестевшей от сырости улице, по которой уже приближался к Артемонову прапорщик Наумов.
– Твоя милость, прости! Пришлось запоздать, слишком уж ляхи нынче наседают.
Матвей собрался уже ответить в том духе, что ляхи подождут, и тут он увидел, что на прапорщике красуется запорожская папаха и широченные шаровары, а кроме того Наумов сбрил бороду, отчего стали хорошо заметны его длинные, слегка подкрученные усы. Самообладание покинуло Артемонова, и он, схватив Митрофана за отвороты овчинного полушубка, принялся бить прапорщика об стену ближайшей хаты.
– Сукин ты сын, мужик, ворюга! Какого же черта ты, царский слуга, все это нацепил? Мало того, что мужичье все оказачилось, так и ты, офицер, бороду бреешь?
– Ты бы, Матвей Сергеич, руки не сильно распускал, – холодно заметил Наумов, – Чего мне оказачиваться, если я и так казак. Городовой, из Новгорода – продолжил прапорщик в ответ на недоуменный взгляд Матвея.
– А как же деревня, соседские обиды?..
– Было и это. Когда батюшка мой во время бунта, в пятьдесят шестом году, хорошенько погулял, пришлось нам на севере скрываться. Я-то тогда малой был, но он рассказывает, что довелось ему и самого митрополита, патриарха нынешнего, дубиной угостить на Софийском дворе. А Никон таких шалостей никому не прощает: почитай, всех товарищей батькиных, что с ним шалили, переловили, да на дыбу, а потом по острогам и в Сибирь. Он-то своей очереди ждать не стал, ну мы на Каргопольщину и подались всей семьею. Да черного кобеля разве отмоешь добела: поссорился батя с соседями, да пару дворов и сжег. И я, грешный, ему помогал – не пойдешь же против родителя. Где он сейчас – даже и не знаю, а я вот, видишь, в солдатах оказался. Но только кто казачьей саламаты поел – тому уже обратной дороги нет. Я ведь давно хотел к низовым податься, еще до приступа. Если бы не Яшка – сразу бы к ним сбежал, это он меня все отговаривал…
Артемонов, покачивая головою, оглядел прапорщика с ног до головы, махнул рукой и пошел прочь.
Глава 8
Подойдя к большой добротной хате с соломенной крышей, в которой квартировал атаман Чорный, Матвей с раздражением оттолкнул двоих сторожевых казаков, пытавшихся его задержать, и вошел внутрь, сопровождаемый удивленными взглядами еще дюжины запорожцев, сидевших за картами во дворе под навесом. Атаман, словно не было за стенами его убежища никакой осады, не свистели польские ядра и не блистали татарские сабли, уютно расположился на кушетке, явно добытой в каком-то состоятельном шляхетском доме, а рядом с ним, приобнимая Чорного за плечи, сидела нарядно одетая черноволосая девушка, вероятно, еврейка. Она подавала атаману кусок пирога, который он собирался съесть с ее рук, если бы ему не помешало внезапное появление Артемонова. Перед кушеткой стоял невысокий столик, на котором в изобилии лежала всякая еда – свежие и моченые фрукты, пироги, жареное мясо – и стояли кувшины с горилкой и пивом.
– Какие гости! Рад, Матвей Сергеевич, рад! Проходи да присаживайся, угощайся!
– Я, твое добродие Иван Дмитриевич, не выпивать и не закусывать пришел. А пришел я узнать, отчего, пока мы под ядрами и пулями от татар отбиваемся, твое воинство горилку попивает и в зернь играет. А еще спросить хотел, почему твои лыцари солдат обирают и в казаки переманивают? Знаешь ли, на что это похоже, атаман? На измену. А ты не смотри, что воевода болен – силы измену вывести у нас пока есть.
Собираясь к атаману, Матвей велел Иноземцеву поговорить со всеми солдатскими, драгунскими и рейтарскими офицерами и со стрелецкими головами, и просить их быть готовыми к схватке с казаками, если те решат бунтовать отрыто.
– Да что же ты, капитан, как порох все вспыхиваешь! Сядь, поговорим, обсудим все – глядишь и сменишь ты гнев на милость.
– Да нет уж, атаман, это ты поднимайся, и вели своим воякам на стены в караул идти. Полчаса даю, потом сами выводить их начнем.
Видя, что настроен Артемонов серьезно, Чорный также согнал с лица притворное добродушие и гостеприимство и помрачнел. Он жестом велел девушке выйти, и та быстро упорхнула, кинув на прощание кокетливый взгляд в сторону решительного московита.
– Ради чего стараешься, капитан? А главное – ради кого? Думаешь, помогут тебе твои Долгоруков с Ординым? Они-то тебя давно бросили, и про тебя забыли…
– А ты про них откуда знаешь? – опешил Артемонов.
– А я, Матвей Сергеич, много чего знаю, ты спрашивай – расскажу. Я ведь с князем Юрием давно… как бы и сказать – работаю, наверно. Хороший ведь воевода, верно царю служит? А расскажу я тебе, Матвей, такую то ли быль, то ли сказку, про то, как нынче бояре царю служат. Если хочешь, конечно.
Артемонов, поневоле, опустился на скамью рядом со столиком. Атаман удовлетворенно кивнул и налил Матвею полстакана горилки из кувшина.
История, рассказанная Чорным, была, и правда, такая, что заслушаешься. Несколько лет назад, когда шла война Республики с казаками, еще не принявшими подданства Романовым, объявился в Крыму самозванец, выдававший себя за истинного царя Московского. Молодой, только взошедший на престол государь из новой династии, еще не уверенной прочно в своих незыблемых правах на престол, и к тому же царствовавший в стране, которую всего только два-три десятка лет назад лже-царевичи довели почти до гибели, и которую с самого начала его правления сотрясали бунты, не мог не относиться болезненно к появлению самозванцев. Царь Алексей готов был любые деньги потратить на поимку вора, а человек, который помог бы ему в этом, обрел бы безграничную благодарность и доверие царя. Это хорошо знали все придворные, но лучше всех воспользоваться случаем молодой князь из старинного и богатого, но не слишком влиятельного в первые годы царствования Алексея Михайловича рода Долгоруковых. Успех сопутствовал Юрию Алексеевичу потому, что он, в отличие от других, понял, что вытащить самозванца из цепких рук крымского хана возможно только вступив в союз с кем-то из казачьих атаманов, хорошо знающих Крым и татар. Князь напросился в посылку на воеводство на засечную черту, и, прибыв туда, не побоялся с полудюжиной всадников отправиться в саму охваченную войной Гетманщину, где и встретился с прославленным куренным атаманом Иваном Чорным. Казак и вельможа легко нашли общий язык, и вскоре Догорукову удалось сделать так, что большая часть зерна и пороха, отправлявшегося царем запорожцам, стала попадать именно в руки Чорного, который, благодаря этому, еще больше усилился и одерживал все новые победы, а по своему влиянию среди казаков почти не уступал гетману. Атаман, в свою очередь, сделал все возможное для того, чтобы царское посольство, отправленное вскоре за самозванцем и устроенное самим князем Юрием, стало успешным. Однако дело, начинавшееся так хорошо, вскоре обернулось неудачей из-за случайности, одной из тех, которых так много бывает на войне: посольский отряд подвергся нападению ни пойми откуда взявшейся орды ногайцев, и в суматохе боя самозванец бежал. Долгоруков, уже предвкушавший разнообразные царские милости, оказался теперь в одном шаге от государева гнева и опалы. Однако хитрости и изворотливости ни князю, ни атаману, было не занимать, и они нашли выход и из этого затруднительного положения, хотя и выход рискованный. Чорный нашел где-то деревенского парня, как две капли воды похожего на бежавшего вора и, наобещав ему золотые горы и благополучное освобождение по прибытии в Московию, уговорил сыграть роль самозванца. Сцена возвращения якобы пойманного казаками беглеца посольству была разыграна мастерски, и московский отряд в приподнятом настроении продолжил свой путь в Белокаменную. В Москве легковерного лже-самозванца, после долгих пыток, четвертовали, разумеется, нисколько не поверив его рассказам, и только ведшие допрос дворяне и дьяки не переставали удивляться, насколько же лжива и коварна эта подколодная змея, которую, к счастью, удалось вовремя поймать. Князь же Долгоруков получил те награды и почести, о которых мечтал, а вместе с ними царское доверие и большое влияние при дворе. Но теперь эту незаслуженную награду приходилось делить сразу с тремя людьми: с атаманом Чорным, а также стольником Ординым и рейтарским ротмистром Кровковым, возглавлявшими посольство. Бывшим с ними рядовым рейтарам легко удалось заткнуть рот деньгами и угрозами, да они и сами побоялись бы лезть в государственные дела, однако Ордин, Кровков и Чорный плотно взяли князя в оборот, и он вынужден был делать то, чего они от него требовали. Легче всего удалось отделаться от рейтара, который вполне удовлетворился повышением в чине, и без того им заслуженным. Кровков, вероятно, и вовсе не взялся бы играть в эту игру, если бы его не подначивал хитроумный Ордин. Но стольника князю пришлось ввести в круг приближенных к царю людей, и тот, благодаря исключительной остроте ума и языка сполна этим воспользовался, да так, что быстро приобретаемое им влияние на самодержца стало не на шутку пугать других царских советников. Что касается атамана, то он до поры до времени вел себя так, будто ничего не случилось, и ему ничего от князя не надо, но так продолжалось лишь до тех пор, пока не началась война Московии с Республикой, и полк Чорного не оказался на землях Великого Княжества. Здесь-то и выяснилось, что казак ничего не забыл, и Долгорукову пришлось без конца закрывать глаза на проделки атамана, и, более того, делать так, чтобы и до царя, досадовавшего на то, что казаки, несмотря на все его указы, не перестают грабить, слухи о них не доходили. Когда князь попробовал однажды взбрыкнуть, выяснилось и вовсе чудовищное для Долгорукова обстоятельство: настоящий самозванец находился в руках атамана, а тот делал вид, что верит вору, и слава о "царевиче" уже широко разошлась в казачестве. Князь решил, что вскоре вся история неминуемо выйдет на поверхность, и необходимо действовать решительно. Когда он узнал, что отряд Чорного, вместе с самозванцем, находится неподалеку от его ставки, Долгоруков просто не мог упустить такого случая.
– Так что же это, Иван Дмитриевич, выходит он меня на тебя напустил, и не было никакой царской посылки?
– Ай-да, молодец! Умнеешь на глазах, капитан – похвалил Матвея Чорный, – Тут он, Матвей Сергеич, сразу двух зайцев могу убить, а то и трех: и от меня избавиться, и от Ванюши – царевича нашего то бишь – и от Ордина независимость получить. Да не вышло – уж больно Ваня хорошо умеет из рук уходить, я и сам от этого не раз страдал. Только жену его да наследничка поймал, едва ли они и живы теперь, бедные.
Жену и наследника… У Матвея встали перед глазами, как живые, рыжеволосая красавица и ее малыш, о грустной судьбе которых Артемонов знал побольше атамана. Чорный продолжал говорить смакуя подробности битвы возле деревни, но Матвей его почти не слышал: в голове его складывались две части картины, одну из которых нарисовал подьячий Котов, а вторую – атаман. Афанасий Ордин был, разумеется, счастлив, заполучив в свои руки Матрену с сыном, и этих ценных пленников он мог использовать на свое усмотрение: мог увеличить свою власть над князем, а мог и преподнести их царю, еще больше укрепив его расположение и доверие, и нанеся одновременно серьезнейший удар Юрию Алексеевичу. Однако приехавший Долгоруков сообщил Ордину то, о чем тот догадывался, и во что он все же не хотел верить: он рассказал стольнику кем в действительности была та знатная женщина, которая приезжала вместе с ним. Ордин, став невольным свидетелем таких событий с особой царской крови, оказывался перед трудным выбором: промолчать, и в таком случае быть наверняка казненным, если дело это откроется, или донести на Долгорукова и саму сестру царю, что тоже не обещало приятных последствий. Теперь уже князь получил в средство давления на стольника, да, может быть, и посерьезнее, чем давняя история с самозванцем. Первым делом, Ордин был вынужден отдать Юрию Алексеевичу Матрену с сыном, которых тот без промедления казнил. Поэтому и злился Ордин на Матвея, как на невольного подручного князя, поэтому и хотел удалить его из Большого полка, и выдумал для этого напугать Артемонова царским гневом.
Атаман, между тем, стал снова рассказывать удивительные вещи. Оказалось, что Чорный все время осады поддерживал связь с татарами, и договорился с ордынцами о том, что они пройдут стороной мимо крепости или, во всяком случае, ограничатся мелкими стычками с русскими, и не станут серьезно вмешиваться в осаду. Но потом, по словам атамана, "поганые как с цепи сорвались", а Матвей, хорошо знавший причину гнева татар, промолчал, однако впал в полное недоумение: знал ли про эти задумки Чорного Долгоруков, а если знал – то зачем так настойчиво вызывал степняков на бой? Наконец, правду ли говорит и сам атаман, или просто хвастается своей мнимой властью над татарами? У Артемонова уже голова начинала кругом идти от всех этих хитросплетений. Одно было ясно: Чорный почему-то откровенничал с Матвеем так, как будто был уверен, что они с ним больше не увидятся. Не бежать ли задумал атаман? Артемонов никак не выдал своих подозрений, подумав, что уход казаков из крепости был бы не худшим исходом, поскольку вреда от низовых в последнее время было больше, чем пользы, а будущее и вовсе грозило прямыми столкновениями между запорожцами и московским войском.
– Да, капитан, – неожиданно обратился атаман к Матвею, пристально уставив на него черные глаза, – Знаешь ли, отчего ты жив до сих пор? Ведь этого быть не должно было.
– Вот как? Отчего же не должно было, и отчего жив?
– Да просил меня князь избавиться от тебя потихоньку, при случае, хорошо просил, а я ведь старым друзьям в таких мелочах не отказываю. И не от тебя одного… – тут атаман осекся. – Но как-то ты мне понравился, капитан, не хотелось мне тебя убивать. А если мне чего не хочется, я то редко делаю… Да и прапорщик твой про тебя только хорошее рассказывал. Ну, а уж когда ты вина мне прислал в подарок, я и вовсе передумал. Плохой человек разве так сделает? Вот и я думаю, что нет. В общем, с братчиками моими у вас трудностей больше не будет, обещаю, да и на стены сейчас с полсотни вышлю.
Атаман быстро поднялся с кушетки, давая понять, что разговор закончен. Артемонов также встал и, кивнув Чорному, отправился к двери.
– Вот еще что, капитан. Если тебе вдруг все это надоело, то приходи перед рассветом к северной башне. А если не надоело – ну что ж, тогда я ничего тебе не говорил.
Артемнов кивнул, и выскочил поскорее на нетвердых от коварной горилки ногах на улицу. Сложная смесь чувств владела Матвеем: здесь было и возмущение от того, что атаман почти в открытую предлагал ему совершить измену, и благодарность Чорному за то, что тот оставил без внимания просьбу князя Долгорукова, и сомнения в том, что такая просьба была… Конечно, такой хитрый человек, как атаман Чорный, произносил любое слово исключительно для того, чтобы оно послужило его целям. Ясно было, что сейчас он рассказал Матвею много правды, но много и соврал, а отделить одно от другого у Артемонова пока не получалось.
Матвей постарался поскорее отыскать Кровкова, что с сильно затуманенной хмелем головой сделать было непросто. Легко было догадаться, от кого еще мог попросить Долгоруков Чорного его избавить. Агея он обнаружил стоящим, уперев руки в боки, на верхушке стены, и увлеченно раздающим указания восстанавливающим разбитую кладку солдатам. Артемонов с трудом дозвался майора, и принялся убеждать того укрыться в безопасном месте, и пробыть там хотя бы до утра. Рейтар поначалу с большим сомнением глядел на с трудом державшегося на ногах Матвея, но услышав имена Чорного, Долгорукова и Ордина, с пониманием кивнул головой, поблагодарил Артемонова и, велев одному из ротмистров заменить его, с несколькими всадниками поскакал в сторону главной улицы.
Артемонов же поплелся к северной башне. Нет, он не собирался бежать вместе с казаками, да и до рассвета было еще очень далеко, но получилось так, что атаман устроил сбор беглецов именно там, где Матвей любил посидеть вечерами. Было довольно тепло, а дождь, который, как казалось в последние дни, будет лить вечно, перестал, и над лесом вновь распускался красивый закат, малиновый оттенок которого обещал похолодание. Темнеть стало рано, и на крепость опустились уже довольно густые сумерки. Артемонов, усевшись под большой вяз, стал размышлять про поведение князя Долгорукова в отношении татар. Если он, зная о намерениях Чорного удержать их от нападения, все же хотел натравить ордынцев на войско боярина Шереметьева и добиться, тем самым, его разгрома, преследуя лишь свои собственные цели – избавиться от Кровкова и Артемонова, а может быть, и от самого воеводы, который, несмотря на опалу, оставался любим царем – тогда никем, кроме как предателем, князя считать было нельзя. Но если атаман лукавил или хвастался насчет своего влияния на степняков, и те, в действительности, должны были ударить в тыл идущему на приступ войску, тогда задумка Долгорукова была совершенно верна, и только горячность молодого Шереметьева и безрассудство князя Черкасского помешали ее полному успеху. Артемонов чувствовал, что ему попросту не хватает верных сведений, чтобы разрешить эту загадку, и пока не появится какой-то новой подсказки, она так и останется неразгаданной.
Погрузившись в эти размышления, Матвей не сразу заметил, что на него давно уже пристально глядят с башни два круглых желтых глаза.
– Ого! Рад встрече! Благодарствуй, коли это ты меня из морока давеча вывела. Совсем я тут в уме повреждаться стал. Да ты птица вольная, тебе и не понять. А ты вот посиди с мое в этой крепостишке, так не то что панночки мерещиться начнут, а каждый день чертей зеленых ловить станешь…
Птица тихо курлыкнула, словно принимая благодарность, и хлопнула пару раз крыльями.
– Вот ты скажи мне лучше, что мне про князя Долгорукова думать? Да и вообще: чего делать-то? С казаками тяжко, а и без них трудно будет, совсем ослабнем. Воевода все хворает, а войско разваливается. Хорошо ляхи медлят на приступ идти, а то бы я на нас и медного гривенника не поставил.
Сова сочувственно покряхтывала и шелестела перьями, но ничего не отвечала. Она никуда не собиралась улетать, и стоило Матвею отвлечься, как она вновь привлекала к себе его внимание.
– Чего же ты хочешь? Чтобы я в башню заглянул?
Птица довольно забила крыльями, заухала и даже, кажется, закивала головой.
– Да заглядывал уже… Но будь по твоему, все же ты птица неглупая.
Нехотя поднявшись, Артемонов спустился в ложбинку перед стеной, где уже накопилось почти по колено воды, и стал карабкаться вверх по мокрой траве склона, то и дело вырывая сапогами комки глины и съезжая вниз. Мокрый и грязный, добрался он наконец до башни, и заглянул внутрь. Как и в прошлый раз, ничего, кроме печальных следов разрушения и пожара, а также птичьих перьев и помета, увидеть ему не удалось. Решив в этот раз быть более настойчивым, Матвей старательно осмотрел всю внутренность башни, несколько раз провалившись при этом в заполненные грязной жижей ямы, но так ничего и не нашел. Вверху виднелись обгорелые бревна верхнего уровня башни, однако карабкаться туда в такой темноте и сырости не было никакой возможности. Артемонов, тяжело дыша и пожимая плечами, вышел наружу. Сова, неожиданно для него, громко вскрикнула, и, пролетев мимо, задела крылом его плечо. Напуганный Матвей едва не съехал вниз по склону.
– Черт бы тебя побрал! Дуришь ты меня с этой башней! – раздраженно крикнул он сове, и запустил в ее сторону подвернувшимся комком травы с глиной. Птица обиженно пискнула и, сделав круг над Матвеем, улетела.
Обратный путь по склону и через ровик был еще неприятнее, чем дорога к башне, но Артемонов решил, что стоит поутру и с трезвой головой прийти и осмотреть как следует полуразрушенное строение. Добравшись до вяза, он устало уселся на выглядывавший из земли могучий корень дерева, оперся спиной о ствол, и вскоре заснул.