Василий Проходцев
Тишина
Глава 10
Прошло еще несколько дней, и осень окончательно вступила в свои права. Небо, казалось, навечно приобрело сизый железный цвет, который лишь на рассвете и на закате иногда сменялся тяжелым красным оттенком, как будто железо, из которого было отлито небо, ненадолго плавилось по краям. Равномерно и почти непрерывно дул холодный и злой ветер, который уже не смягчался влагой дождевых туч. Этот спокойный и безжалостный, проникающий повсюду холод остудил и пыл осаждавших, которым в их полевом лагере приходилось не легче, чем защитникам крепости. Противник все меньше обстреливал стены, все меньше гарцевали под ними задиристые гусары, а татары и вовсе прекратили свои ночные вылазки. Русские и казаки иногда, осторожно, и не веря сами себе, заговаривали о том, что степняки, чем черт не шутит, могли и вовсе уйти прочь от города: всем было известно, что татары больше всего на свете не любят крепостных осад.
Однако, осень охладила и отношения Александра Шереметьева и Казимира Ролевского. Молодой князь начал уже считать бывшего коменданта своим хорошим другом. Он знал о русинском происхождении шляхтича, а поскольку тот, к тому же, беспрерывно ругал, на чем свет стоит, все и всяческие порядки и положение дел в Республике, то Александр решил предложить Ролевскому принять подданство царя, уговорить сделать тоже других пленных поляков и литовцев, и возглавить отряд из тех, кто согласится. Казимир сначала посмотрел на князя долгим удивленным взглядом – и этот взгляд потом не один год колол остриями стыда и злобы сердце Александра – а потом сказал:
– Насколько мне известно, Ваше сиятельство, никогда еще сарматы не покорялись скифам.
Самому Ролевскому это казалось лишь шуткой, и притом, говоря без ложной скромности, довольно удачной, однако князя Александра такая острота совсем не развеселила. Молча поклонившись, Шереметьев, покрасневший до кончиков ушей, вышел вон из комнаты шляхтича, и больше там не появлялся.
– Учили же меня не шутить с дикарями, – пробормотал, пожав плечами, Казимир, который и представить не мог себе, как серьезны будут последствия его шутки.
Поведение Александра с этого дня полностью переменилось. Если раньше он без большого рвения занимался управлением войсками, делая исключение только для привычных ему пушкарей, то после размолвки с Ролевским молодой князь закатал рукава. Известное правило, согласно которому хорошего воеводу его подчиненные должны немного побаиваться, он стал применять настолько последовательно, что всем в крепости житья не стало от его приказов и разносов, противоречить которым, видя в действиях сына волю отца, никто не смел. Больше всего, разумеется, доставалось от рассвирепевшего Александра пленным полякам, казакам, а также и любимым до сих пор молодым князем немцам.
– Как свят – святом, так лях русину не будет братом, – с пониманием говорил, глядя на князя, Иван Пуховецкий, возглавивший, после ухода атамана Чорного, оставшихся в крепости запорожцев. Благодаря выдающемуся красноречию Ильяша, лишь малая часть казаков ушла вместе с Чорным, но с ними же покинули город немало солдат и стрельцов, среди которых был и прапорщик роты Матвея Артемонова, Митрофан Наумов. В порыве напрасного гнева, Матвей спрашивал поручика Иноземцева, отчего тот не присоединился к своему другу.
– Да что же я, на Москве на татей не насмотрелся? – хладнокровно пожал плечами поручик, – И вот еще, капитан…
Иноземцев знаком пригласил Артемонова следовать за ним. Яков привел Матвея во двор одной из заброшенных изб рядом с главной улицей, неподалеку от той, в которой квартировал атаман со старшиной и приближенными. Под густым кустом боярышника, в зарослях крапивы, которые, вероятно, еще недавно, пока не облетели с них листья, надежно прятали все, лежавшее под ними, скрывалась страшная находка. Тела дюжины или более горожан, в основном женщин, были небрежно свалены в кустах, и немного только присыпаны землей и ветками. Как раз тогда, когда Яков привел Артемонова в заброшенный двор, солдаты их роты стаскивали мертвецов в более глубокую яму, выкопанную ими рядом, и тут же засыпали их. Одна из женщин была почти полностью уже погребена, но небольшой кусочек ее платья еще оставался на поверхности. Хотя платье было подранным, истлевшим и замазанным глиной, не узнать его Матвей не мог: оно принадлежало той полячке, с которой столкнулся Артемонов на вечеринке со шляхтичами, и именно оно, шурша и колыхаясь, выглядывало из-за шкафа на кухне пустого каменного дома.
– Вот этого я тоже не хочу, Матвей Сергеич, поэтому с низовыми и не пошел, – все так же хладнокровно пояснил Иноземцев побелевшему и быстро шагающему прочь Артемонову.
– Ты вот что, Яков, – придя немного в себя сказал Матвей. – Постарайся сделать так, чтобы поменьше народу про это знало. Все же, те хлопцы, что здесь остались… в этом неповинны, – Артемонов со значением посмотрел на Якова, – Ни к чему на них и тень бросать, и с нашими служивыми их ссорить.
Иноземцев понимающе кивнул.
Выйдя на главную улицу, Артемонов почти сразу встретил Ивана, того самого кудрявого казака, что сначала ухитрился сбежать по дороге в ставку полка, а затем участвовал в окружении и штурме воротных башен. С ним был и другой запорожец, не совсем казацкого, но очень бравого вида: был он невысокого роста, черноволос, темноглаз и с крючковатым носом. "И правду говорят, что у них там татары через одного" – подумал, Артемонов, глядя на спутника Ивана. Матвею совершенно не хотелось, после увиденного, смотреть на казаков, а тем более, с ними разговаривать, но он ценил каждого оставшегося в крепости низового, а к тому же догадывался, что именно благодаря этим двоим атаману не удалось увести с собой весь отряд.
– Бог в помощь, капитан!
– И ты будь здоров!
Второй казак церемонно, но неглубоко, поклонился Артемонову.
– Матвей Сергеич, поговорить бы надо, – сказал Иван.
– Поговорить? Ну, пойдем, что ли, к нам в избу, а то дождь того гляди начнется.
– Да нет, капитан, я тебя потому на улице и поймал, что тут, чем меньше ушей – тем лучше.
Артемонов пожал плечами, предлагая казаку продолжать.
– Что ты про воеводу нашего молодого думаешь? Не знаю, как у вас с ним дела идут, а у нас скоро и последние лыцари от гнева его разбегутся.
– И у нас непросто, лютует князь Александр Борисович, больно уж на друга своего, ляха, обиделся. А достается нам. Как говорят, паны дерутся… Ну а что делать? По чести, никого выше Шереметьевых сейчас в войске нет, таких и на Москве-то немного, а раз старший князь болен, то, по правилам, сын вместо него командует.
– А разве не сказал царь перед походом, чтобы всем быть без мест? – требовательно поинтересовался черноволосый казак со странным выговором.
Артемонов и Пуховецкий дружно пожали плечами.
– Так чего делать-то будем, панове?
– Да вот, капитан, была одна мысль. Ты уж не спрашивай откуда, но знаю я, что воевода старший к тебе благоволит, и особенно, среди всех ваших начальных людей, тебя ценит. Да и в войске московском тебя уважают. Так ты бы, Матвей Сергеич, сходил к нему, и попросил, чтобы он тебя, на время болезни, во главе войска поставил. А кто спорить станет, так на то царский указ есть: всем, мол, быть в походе без мест. Правильно, Ильяш?
Ильяш степенно кивнул. Матвей должен был признаться сам себе, что такая мысль и не приходила ему раньше в голову. Про хорошее отношение князя Бориса к себе он знал, но представить себе, что всем войском руководит не знатный боярин, и даже не служилый немец – это требовало от Артемонова немалых усилий. Однако предложение казака ему понравилось.
– Видишь ли, Иван Мартынович… У нас ведь не Сечь… Сходить-то я схожу, и даже, думаю, примет меня боярин…
– Так что же?
– Было бы хорошо не одному мне идти, чтобы самоуправством не выглядело, а если уж все паны-рада с тобой согласны, то пошел бы со мной вместе от вас человек. Ты, Иван, пойдешь со мной?
Пуховецкий, как минуту назад Артемонов, был озадачен. Он немного помолчал, а потом заговорил, тихо и подбирая слова.
– Я бы пошел, конечно, пошел бы, Матвей. Но ведь знаешь, как бояре московские казаков жалуют. Увидит меня с тобой – подумает еще, что опять низовые смуту затевают, и тебя туда втянули. Так стоит ли?..
– Я пойду! – решительно воскликнул Ильяш. Но тут настал черед сомневаться уже Артемонову, так как тот, при всей своей решимости, уж больно мало походил на казака, да еще и не слишком правильно говорил по-русски.
– Да, пожалуй, что ты прав, Иван, Бог знает, чего воевода подумает… Может, из своих лучше кого возьму…
Ильяш попрощался и, с обиженным видом, зашагал вниз по улице, а Пуховецкий остался с Матвеем. Он шутил и говорил о каких-то малозначимых вещах, хотя и любопытных для незнакомого с казацкой жизнью Матвея. Чувствовалось, что Иван хочет обсудить что-то более для него серьезное, но, видимо, никак не находит, с чего начать.
– А здорово, все же, Матвей, я тогда ваших провел, ну скажи!? – хлопнув Артемонова по плечу и гордо выпрямившись, воскликнул казак, и начал рассказывать о том, как ухитрился он сбежать по дороге в полк к Ордину, как блуждал потом по смоленским лесам, питался грибами и чуть не был задран кабаном, а потом наткнулся на избушку ведьмы. Хотя Матвей и не знал, верить ли байкам казака, слушать его было любопытно, но по-прежнему чувствовалось, что и не об этих похождениях, в конце концов, хотел поговорить Иван. Артемонов решил помочь ему.
– И правду говорят, что у казаков жизнь сказочная! Да только мне кажется, о чем-то хочешь ты меня спросить, да все не спрашиваешь?
– Твоя правда, капитан, хочу спросить.
Артемонов и представить не мог той борьбы, которая происходила внутри Пуховецкого. Казачий закон строжайше запрещал лыцарям обзаводиться семьей и приводить на Сечь женщин. Как любой закон, он часто нарушался, и у многих казаков, особенно состоятельных и знатных, жили по паланкам жены и подруги, да у многих и не по одной. Также жила в одном небольшом городке и Матрена с сыном, а Иван, время от времени, навещал их. Ему, как царевичу, вроде бы даже полагалось иметь супругу и наследника, и товарищество смотрело на эти встречи снисходительно, а атаман Иван Дмитриевич Чорный твердо пресекал излишние пересуды о семейной жизни Ивана и Матрены. Но последним и совершенно не имеющим оправдания делом считалось на Сечи говорить вслух об этих спутницах жизни, а тем более проявлять излишнюю заботу о них. Семейная жизнь считалась сетью, опутывавшей казака, и превращавшей и самого его из лыцаря в бабу. Поэтому, даже сейчас, говоря с московитом, который не мог подчиняться этому закону, Пуховецкому было тяжело перевести разговор на судьбу Матрены и их сына Петрушки. Иван молчал долго, и потом спросил нарочито грубо:
– Ты ведь не одного меня тогда в полк отправлял. Бабу рыжую, с малышом, помнишь? Что с ними?
Настало время замолчать Матвею, но чтобы казак не подумал, что он готовится соврать, Артемонов принял решение и прервал молчание как можно быстрее.
– Ну тут, Иван Мартынович, не про все и рассказать можно…
– Да про все и не надо, скажи только: живы ли?
– Да все с ними в порядке, Иван. Было время, когда стоило поволноваться, а сейчас-то уж все хорошо.
Пуховецкий стиснул обе руки Матвея и слегка отвернулся, чтобы Артемонов не видел его лица. Это продолжалось недолго, а потом казак повернулся обратно с радостной улыбкой, и начал горячо благодарить Матвея, пообещав даже прислать ему от вольного войска грамоту для передачи боярину Шереметьеву, а с ней неглупого и неболтливого паренька, который, как утверждал Иван, был почти московит, поскольку происходил из Северской земли.
– А сам я, честно тебе скажу, Матвей, уж больно боюсь их, бояр-то. Буду там, как пень, стоять… Вот если на целую орду нужно будет вдвоем идти, или на ляшскую хоругвь – надейся как на родного брата!
С еще более тяжелым сердцем, чем до встречи с Пуховецким, Матвей побрел без особенной цели в сторону соборной площади, и вскоре увидел идущего ему навстречу Агея Кровкова. Тот заговорщически огляделся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, схватил Артемонова под руку.
– Пройдемся, капитан, поговорим.
– И ты, майор, на улице поговорить любишь? Смотри, кабы дождем нас не накрыло.
– Как это – "и я"? Ну да ладно. Тут просто, Матвей, разговор таков, что лишних ушей ну никак не терпит.
Артемонов кивнул.
– Что думаешь про воеводу нашего молодого? Справляется ли?
– Да в последнее время крутоват стал.
– Не то слово, Матюша, не то слово! Тебя он с солдатами, небось, жалеет, а нашему брату конному совсем от него житья не стало. И так на ногах еле держимся, конину дохлую едим, а тут, что ни день, смотры, разносы… А то и выпороть кого велит, а мы ведь не мужики…
– Не больно он и нас жалеет. Но что же ты думаешь делать?
– Мое дело маленькое… А вот ты, Матвей, мог бы нам всем помочь.
Артемонов изобразил недоумение и любопытство.
– Да, да. Все знают, что боярин Борис Семенович тебя жалует. Да и ты с барами разговаривать умеешь. Так ты бы, Матюша, зашел к боярину, и про жизнь нашу тяжелую и рассказал. Он ведь и сам про Сашку знает, что молод он еще, горяч да глуп. И попросил бы ты Бориса Семеновича, чтобы он тебя на время своей болезни войско ведать поставил.
– Это все разумно, Агей, но хорошо ли будет мне самому в воеводы напрашиваться? Вот пошел бы ты со мной, да с грамоткой от всех рейтар и драгун.
– Что ты! – испуганно махнул рукой Кровков, – Начальства боюсь пуще смерти, а уж бояр… Был я тут как-то… Гм… После расскажу. В общем, если на орду надо идти или на ляхов – зови, с тобой хоть в одиночку против хоругви пойду. А тут уж извини…
Матвей то ли понимающе, то ли раздраженно качнул головой.
– Вот ведь беда – всех сотенных татарва перебила, особенно князя Никифора жалко, – продолжал Агей. – Да и кроме него было бы кому войско возглавить, там ведь воеводы природные. А мы что? Хоть вроде дворяне и боярские дети, а всё по сравнению с ними – мужики мужиками.
Эти холопские сентенции окончательно разозлили Артемонова, и он, сухо попрощавшись с майором, быстро пошел дальше, хотя на соборной площади его не ждало решительно никаких дел. Здесь он заметил полковника Бюстова и майора Драгона, с просветленными лицами выходивших из костела, а также Ивана Джонса, поджидавшего их возле паперти. Увидев эту троицу, Матвей было подумал свернуть незаметно в переулок и уйти куда подальше, поскольку что-то подсказывало ему, что и у немцев есть к нему разговор. Но было поздно: Драгон обрадовано махнул рукой в его сторону, и все трое спешным шагом направились к Артемонову. Матвей, собрав все силы в кулак, вежливо поздоровался, но немцы не торопились начинать разговор, и только смущенно переглядывались.
– Господа! – спросил Артемонов на шотландском наречии, – Не хотите ли вы со мной поговорить, и непременно на улице?
– О да, именно этого, впрочем… – сказал Бюстов, который вспомнил русский язык, а это свидетельствовало о важности происходящего.
При словах полковника пошел весьма сильный дождь.
– Но, может быть, мы можем хотя бы зайти под навес? Или разговор слишком важный для этого?
Ни говоря ни слова, Бюстов и Драгон, а с ними и Джонс, зашли в притвор костела, и чуть ли не силой затащили туда же и Матвея. "Не будьте, черт возьми, язычником!" – раздраженно шипел сопротивлявшемуся Артемонову Драгон, а Бюстов напомнил ему, что Матвей, как никак, его подчиненный, и должен повиноваться. Церковь, бывшая красивой снаружи, внутри показалась Матвею простоватой, а раскрашенные яркими красками деревянные фигуры святых – и вовсе наивными. Костел был совершенно пуст, и лишь где-то в дальнем углу возился с книгами старенький ксендз. Пахло, как и в русских церквях, ладаном.
– Видите ли, Матвей… – начал Драгон.
– Знаю, знаю. Воевода, младший Шереметьев, так разошелся, что вам житья не стало, верно?
– О да, это совершенно верно! – с чувством сказал Бюстов.
– И я должен пойти к князю Борису, рассказать ему об этом, и попросить назначить меня воеводой на время его болезни, не так ли?
Все трое кивнули.
– Но пойти со мной никто из вас не хочет, поскольку, увидев рядом со мной вас, боярин может заподозрить немецкий заговор?
– Никто лучше вас и не смог бы изложить нашу к Вам просьбу, капитан! – душевно произнес Драгон.
– Отчего же? Я готов пойти! – решительно заявил вдруг Джонс.
Но тут все трое остальных дружно закачали головами: известно было, что боярин недолюбливал Джонса, как и покойного Кларка.
– Будь по-вашему, господа! Пойду. Но и вы хоть грамотку пришлите, челобитную от себя. Но знайте, что когда я на орду, или на польскую хоругвь соберусь идти – надеяться буду только на вас!
Офицеры радостно, хотя и не до конца понимая слов Матвея, закивали головами.
Глава 11
Матвей остановился в нескольких саженях от большой и добротной избы, в которой размещался воевода, и откуда, как, вероятно, из любого жилища, где хотя бы ненадолго останавливался боярин, пахло вкусной едой и брагой. Вместе с ним остановились и его спутники. Раздраженный пугливостью всех начальных людей, подговоривших его идти к Шереметьеву, Артемонов, скорее в шутку, предложил пойти с ним поручику Иноземцеву, который, к его удивлению, без колебаний согласился. Матвей усмехнулся, вспомнил рассказ о прошедших в бунтах, скитаниях и разбое детстве и юности поручика, и подумал, что эти испытания, возможно, и развили в Якове ту смелость, независимость и живость ума, которая и помогла ему пробиться в офицеры куда раньше многих дворянских детей. А может, было наоборот: именно эти качества не дали ему смириться с тиранией отчима, а потом прижиться холуем в дворянской усадьбе, и толкали Якова то в воровские притоны, то в неведомые и страшные для большинства немецкие полки. Повернуться эти черты, конечно, могли в разные стороны, примером чего был сбежавший с казаками Митрофан Наумов. Но в эту минуту Артемонов скорее грустил о том, что Митрошки сейчас нет с ним, нежели осуждал прапорщика. И он, и Яков казались Матвею листьями одного дерева, которые ветер разнес по разные стороны забора.
Но поручик был не единственным спутником Артемонова. Пуховецкий, как и обещал, прислал молодого казака, солидно представившегося Остапом, с на редкость цветисто написанной грамотой к Шереметьеву. Матвей не успел заметить, как казачок выхватил бумагу из-за широкого кушака и подал ему – так быстро тот все это проделал. Агей Кровков тоже направил с Артемоновым молодого драгунского прапорщика, как две капли воды похожего одновременно на Иноземцева, и на Остапа – трудно было понять, на кого больше. Немцы присылали пахнущую духами грамоту, написанную на редкость красивым почерком и чрезвычайно учтиво, хотя и не вполне естественными для русского языка выражениями.
Остановился Матвей оттого, что его охватило сильное волнение, которого он вовсе не ожидал перед походом к добродушному боярину. Артемонов еще раз повторил про себя все слова, которые он заготовил заранее и которые, как он думал, должны были показаться Борису Семеновичу убедительными. Хотя что, по правде говоря, могло показаться убедительным отцу, только что потерявшему одного сына, когда его потребуют причинить боль и второму? По большому счету, у боярина будет повод и основания попросту казнить или бросить в темницу Матвея за неповиновение и бунт в военное время. Будь на месте Шереметьева другой, более крутой нравом воевода, и не будь сейчас в крепости каждый боец на счету, можно было бы не сомневаться, что этим матвеево челобитье и закончится. Все трое, сопровождавших Артемонова, молча и терпеливо ждали его с удивительно понимающим выражением на лицах.
– Ладно, будет стоять-то… – буркнул, наконец, Матвей, и двинулся к крыльцу, которое с самым неприступным видом, охраняли несколько стрельцов. Он поклонился и громко сказал, что просит боярина и князя Бориса Семеновича оказать ему, солдатскому капитану Артемонову, честь, и принять его для доклада. Голова стрельцов, которого Матвей прекрасно знал, принялся исполнять положенное, и с недовольным и презрительным видом расспрашивать того о том, зачем он пришел, и нельзя ли просто передать грамоты, не беспокоя воеводу.
– Да пусти ты их, не морочь людей! – раздался из избы знакомый, хотя и сильно ослабевший голос боярина, – Холуи… – прибавил тот чуть потише.
Стрелецкий голова отошел в сторону, Матвей, поклонившись и перекрестившись на висевший над дверью образ, прошел в избу, а сопровождавшая его троица, не кланяясь и не крестясь, смело проследовала за ним мимо опешивших стрельцов.
Князь Борис Семенович сидел за столом на лавке, и был бодр на вид, хотя и сильно похудел – что, впрочем, случилось со всеми без исключения защитниками крепости, даже и совершенно здоровыми. Из окна на горбоносый, с высоким лбом профиль князя падал луч слабого осеннего солнца, пахло яблоками, пирогами, свечным воском и немного – немецкими лечебными снадобьями, которыми воевода, судя по всему, не брезговал. Борис Семенович довольно оглядел вошедших, и покровительственно улыбнулся им.
– Ну, здравствуй, Матвей Сергеевич! Каких орлов привел: с такими крепости не сдадим! Что у вас, грамоты? Подходите по одному, докладывайте.
Князь с важным видом принял грамоты и отложил их, не читая, в сторону, щедро отвесив похвалы каждому из служивых. К удивлению Матвея, боярин откуда-то знал про быстроту и сметку Остапа, фехтовальные успехи Иноземцева и способности к руководству стрельбой драгунского капитана, фамилия которого оказалась Солозницын.
– Ну что, молодцы, давно ли ели досыта последний раз, и хорошего вина выпивали? Думаю так, что давненько. А у меня из воеводского припаса кое-что еще есть, прямо как для вас берег. Пойдите-ка во двор, там вас напоят-накормят. Ладно, ладно, не благодарите – ступайте лучше быстрее, пока слуги все с голодухи не съели.
Выпроводив таким необидным способом Иноземцева, Черепаху и Чернопятова, князь обратился к Артемонову:
– Молодец, капитан. Хороших ребят привел. Но давай теперь о серьезном деле без детей потолкуем.
Воевода тяжело поднялся с места, и проковылял к окну, в котором стал внимательно что-то разглядывать, не оборачиваясь к Матвею. Напускное веселье и радушие слетело с князя, и стало видно, как ему нелегко: Борис Семенович, кряхтя, потирал больную ногу и, казалось, забыл на время про Артемонова.
– Ты садись, садись… – сказал он, наконец, повернувшись – Может быть, винца, Матвей Сергеич?
– Давай после, боярин, если захочешь еще меня вином поить.
– Да чего же ты такое страшное сказать мне хочешь? Уж не то ли… – князь усмехнулся и замолчал ненадолго. – Твоя правда: Сашка пока для воеводства зелен. Да и не готовили его…
Борис Семенович снова замолчал, на этот раз, отвернувшись к окну. Спина его слегка вздрагивала. Матвей понял, что воевода вспомнил сейчас про другого сына – того, которого готовили.
– Ну да что же теперь, – продолжил князь сухо и совершенно спокойно, снова повернувшись к Артемонову. – Раз для родовой чести от его воеводства убыток один, не быть ему пока воеводой.
Матвей, разумеется, не собирался перебивать князя, и хотел дождаться, какой же выход тот предложит, но боярин еще раз удивил Артемонова, полностью сменив предмет своих рассуждений.
– Вот ведь на эти немецкие полки взъелись. А чего в них, спрашивается, плохого? Где бы мы, Матвей, сейчас без них были? На бою-то они никак не хуже сотенных. А как боролись против них! Так бы против ляхов – дня бы Республика не устояла. Целый заговор на Москве-матушке устроили, да с дьяками приказными. Прянишниковы, Проестевы… Тьфу! Ну, боярское ли это дело?! Наше дело государевы указы выполнять, а не им противиться.
– Князь Борис, а эти вот самые… Прянишниковы да Проестевы… – похолодев, спросил Матвей.
– Стыдно и сказать: палки в колеса вставляли, как могли, рейтарскому и солдатскому набору. То приедут на Москву служивые – их Бог знает куда на жилье определят. В такую Тмутаракань, откуда и не выберешься. Без еды и без коней, вестимо. А если и дойдут те страдальцы до приказа – долго ли уездных дворянишек да сынчишек боярских заволочить? – разгорячившийся князь, сообразив, что эти уничижительные слова относятся и к Матвею, бросил на того извиняющийся взгляд. – Да…Не сразу это выяснилось, Матвей, какой-то из этих страдников исхитрился царю рассказать – Бог один знает, как он до него добрался, да не побоялся правду говорить. А то бы и по сей день не ведали…
– А кто же…
– Любознателен ты, Матвей Сергеич, – прищурился князь, – Ну да все одно, может, завтра помирать, так вроде исповеди будет. Кто-кто? Никитка Одоевский, кому же еще быть? Другой бы и начал хитрить, да тут же бы и срезался. Вон, Юрка Долгоруков – вот уж лиса, как на него поглядишь, а обмануть только самого себя у него и выходит. А Никита – тот умеет. Вот и когда раскрылось дело – вывернулся. Говорят, что не сам – помог ему… Ну да не будем, есть имена, которые называть зря не стоит. Прогневался царь, да на то князь Никита и есть князь Никита, чтобы на других людей перевести, а самому чистым остаться. Теперь-то взял его царь в поход, чтобы к себе поближе держать, потому как много от него, конечно, вреда на войне, но в тылу еще больше было бы.
– Князь Борис, но зачем? Неужели зла хотят?..
– Нет, нет, ну кто же зла хочет? Разве что, один враг рода человеческого, да его слуги, тьфу на них… Хотел князь Никита, да и многие вместе с ним, одного добра и блага государству. Мысль их простая, Матвей. Больше полувека нас ляхи били, как будто они заговоренные. Вроде, и не хуже мы ничем, и вооружены прилично, а как не схватимся – каждый раз им нечистая победить помогает. Я-то и сам на это насмотрелся, и в королевича Владислава приход насилу от казаков отбился под Одоевым. Ну, а сейчас с чего победы ждать было? После Смуты кое-как в себя пришли, но уж не сказать, что разбогатели. Решили мужичков прижать, чтобы казну наполнить – так бунт за бунтом, спасибо шурину царскому, еле от новой Смуты Бог уберег. А чтобы война, да без больших расходов – такого в мире еще не видано. Говорили мы все царю, и я, грешный, говорил: обожди еще хоть пяток лет, наберемся сил, и пойдем на ляхов, за море они от нас не убегут. Но молод царь, горяч, а тут еще и поп этот объявился, будь он… Да. Ко всему прочему, увлекся государь немецким строем. Он, может, строй этот и неплох, но больно уж дорог, да сотенным досаден. А на них, на немцев, в последние годы чуть ли не вся казна идти стала. Вот нам, помещикам, сидеть да думать: ты сам себя конями и оружием обеспечь, от татар отбейся, да к тому же налог с мужиков собери, а для чего? Для того, чтобы налог этот весь нехристям отдать, которые и языка русского не понимают? Обидно это, Матвей, тем более, когда нехристей этих царь выше своих старых слуг ставит. Нет, яйца государь на Пасху исправно придворным дарит, и речи приятные говорить умеет, а все же видно, к какому войску у него сердце лежит. Вот и боялись Никита сотоварищи, что начнется война, немцы разбегутся, поляки нас снова разобьют, мужики от поборов взбунтуются… Я и сам такого боялся, но служил исправно, а Никитка, князек, все думал, как бы сборы немецких полков затянуть, и придумал ведь. Да и то сказать: победим ляхов, так кому же победу припишут, как не немцам? Тогда и вовсе дворянству плохо: или им, немцам, в услужение идти – а там, чего доброго, и чулки да кудри б…дские носить заставят, да бороды стричь начнут – или оставаться при своих вотчинах и поместьях вроде приказчиков, а о военной службе забыть.
Князь вздохнул и замолчал, помалкивал, обдумывая, и Матвей.
– Пока благоволит нам удача, а все же может оказаться еще так, что и Никитка прав, – говорил князь, как будто уже самому себе, размышляя вслух, – Придут в себя ляхи, соберут войско, и… Давно ли и Троицын Дом от них отстаивать приходилось… Вот что, Матвей Сергеевич! – неожиданно громко сказал боярин, – Повелеваю тебе быть наказным воеводой, всем, находящимся в крепости, войском управлять, и в этом только передо мной ответ держать.
Артемонов вытянулся во фрунт, а потом низко поклонился воеводе.
– Кому же кроме тебя-то, Матвей… – продолжал князь уже прежним, домашним голосом, – Не заглянул бы – пришлось бы мне самому за тобой посылать. Агей бы еще справился, вояка он знатный, да на ум он тугой, и по-немецки ничего не разумеет. Но ты его держись. Может, быть вам… как их там? Енералами, что ли? Ну, иди, иди, нечего на мою слабость стариковскую любоваться! Иди, да знай, что самое трудное теперь только для тебя начинается. Пробовал лоскутное одеяло шить? Небось нет, а вот я эдаким бабским делом давно занимаюсь – теперь и тебе предстоит.
Матвей, еще раз поклонившись и перекрестившись на висевшие в углу образа, заторопился к выходу.
– Вино-то тогда пригодилось? – крикнул ему вдогонку князь Борис, – Только куда тебе пять бочек, одного не пойму?
– Да две же всего…
– Вот сукины дети! – рассмеялся князь.
Выйдя во двор, Матвей немедленно понял, о чем говорил Шереметьев: он стал смотреть на все вокруг другим взглядом. Раньше он был внимателен к солдатам своей роты и следил за ними, но на других служивых почти не обращал внимания, разве что с насмешкой отмечал, что у кого-то не заправлен кафтан или ружье не чищено, и думал, кто же из начальных людей не досмотрел за своим подчиненным. Теперь же у Артемонова проснулась болезненная чувствительность не только к внешнему виду попадавшихся ему на глаза солдат и стрельцов, но и вообще ко всей обстановке в крепости. У охранявших воеводу Шереметьева стрельцов, которые при первой встрече произвели на Матвея вполне благоприятное впечатление, теперь, как ему показалась, была выправка не очень, кафтаны грязноваты, да и вообще – зачем нужно было напускать на себя такую не идущую к делу звериную мрачность? Сам двор воеводы показался Артемонову весьма запущенным, а в глаза так и лезли перевернутые бочки, заросли опавшего бурьяна и прочая дрянь. Решив не начинать свое воеводское поприще с того, что сам он очень не любил, а именно с разноса подчиненных, Матвей молча вышел со двора, но не прошел он и пары саженей, как заметил непотребно грязного и обросшего солдата, в размотавшихся наполовину онучах, волокущего по земле мушкет. Тут он не выдержал, съездил служивому тем самым мушкетом по спине и, выяснив, чьей он роты, раздраженно пошел дальше. Как назло, ему тут же попалась пара пьяных казаков, невесть откуда взявших бутыль с вином, которые, опираясь друг на друга, брели куда-то по самой главной улице, вовсе никого не опасаясь. Эту парочку Матвей решил передать на суд Пуховецкому, и выяснил только, как зовут казаков, однако никакой уверенности, что те не соврали, не было. Кроме прочего, Артемонова все сильнее охватывал голодный упадок сил, который он уже было привык не замечать, но который теперь буквально не давал ему двигаться. Но еще больше, чем трудностей управления войском, Матвей боялся встречи и разговора с Александром Шереметьевым, надеясь только на то, что отцовский приказ дойдет до молодого князя раньше, чем тот встретит самого Артемонова. Матвей подошел к дорожке, которая вела к его любимому вязу возле башни, и малодушно свернул туда, решив немного посидеть под деревом и обдумать положение, в котором оказался, прежде, чем встречаться с кем-то из начальных людей и отдавать свои первые приказы. Корни вяза были, как всегда, гостеприимны, и даже ветер и дождь угомонились на время. Матвей присел под дерево, и начал размышлять, а потом и просто молиться пока, наконец, не раздался громкий шум, который издавали тысячи всадников и пехотинцев: звон оружия, ржание коней и звуки рожков и барабанов.