Василий Проходцев
Тишина
Глава 8
Похоронив брата на том же болотном кладбище у заброшенной церкви вместе с еще парой десятков перебитых из засады служивых, Матвей Артемонов велел отправить раненных, включая и бредившего в жару Архипа, в расположение полка, дал и другие необходимые распоряжения, после чего отослал оставшееся войско под началом поручика Свистунова и стрелецкого сотника Волкова также в полк, а сам на два дня не на шутку запил. Артемнов остался теперь совершенно один на всем белом свете. Потеряв на исходе Смуты родителей, потеряв так и не доехавшего до большой дороги старшего брата Авдея, потеряв, в конце концов, и дорогого его сердцу старого пьяницу Ивана Ульяновича Мерила, скотской земли немца, Матвей знал, что где-то есть на свете его родной брат Мирон. Найти Мирона он не очень надеялся, но все же, зная тесноту круга служилого сословия, он мог хотя бы в это верить, и ставить за брата в церкви свечки за здравие. Потом судьба, словно издеваясь над Матвеем, послала ему встречу с братом, и тут же отняла единственного родственника, да еще и таким жестоким, нелепым образом. Конечно, оставались у Артемонова в далеком северном городе друзья-приятели (о бестолочи-Архипе, которого Матвей поневоле винил в гибели брата, теперь думать не хотелось), вспоминались и жившие там же купеческие и дворянские вдовы, а под вечер – и сама царская сестра. И все же, поселившееся в душе одиночество получалось изгнать лишь с помощью полу-бутыли крепкой белорусской браги, которой Матвея, в благодарность за освобождение от рабства, обильно снабжали жители деревни. Он мог бы и пить с ними, весело и с музыкой, но не хотел и, оставив в деревне с десяток рейтар, которые вполне отдавали должное гостеприимству крестьян, обосновался в заброшенной церкви, мрачность которой хорошо соответствовала его собственному состоянию. Пока он был еще в полпьяна, он не переставая думал об идущей войне, и больше всего – об отношениях с казаками. Сейчас, когда северо-восточная часть Белой Руси сама падала в руки, открывая путь к возвращению исконных русских земель на Балтике, да и к немецким богатейшим торговым городам, значительная и едва ли не лучшая часть войска находилась на Гетманщине, защищая нового царского подданного Хмельницкого от поляков. Конечно, немало было и казаков в Великом Княжестве, но чего больше было от этих союзников – вреда или пользы? Не имея возможности судить об этом с высоты общегосударственной, Матвей, однако, хорошо знал, что за все прошедшее время в стычках с поляками и литовцами он и близко не потерял столько людей, как в двух боях с черкасами, про которых и не понять было, то ли они, нарушая царский приказ, грабили деревни, то ли карали изменников, а Матвей, с дурацким усердием, мешал им в этом. Наверняка, царь и его ближние бояре, люди вовсе не глупые, кладут на чашу весов и маленькую гирьку этих потерь, и другие гири покрупнее, выводят разумный итог, и куда как лучше новоявленного полковника знают, как и в каком направлении следует воевать. Пусть будет так, не его это ума дело. Затем, по мере приближения к середине кувшина с вином, мысли Артемонова настраивались на более добрый лад, он вспоминал детство, вспоминал друзей и любимых женщин, и выходил посидеть на крыльцо, чтобы полюбоваться закатом и таинственным, всегда здесь туманным, вечерним лесом. Потом наступала темная и сырая ночь, когда холодный воздух со всей округи собирался в болотной низине, и становилось зябко, почти как поздней осенью. Вся лесная живность начинала шуршать и трещать ветками, пищать, ворчать и ухать, а в прорехи в крыше церкви светили луна и звезды. Иногда в это время Матвею бывало хорошо на душе, а иногда – невыносимо мрачно, словно и не было выпито много крепкого деревенского пойла, а может быть, и как раз из-за этого. В одно из таких мгновений он вышел на крыльцо, и увидел глядящие прямо на него с ближайшей березы два круглых желтых глаза, внимательно, как показалось Матвею, его изучавших. Когда Артемонов привык к темени, он увидел большую сову, то ли ту самую, что вывела его из зимнего леса к месту царской охоты, то ли просто очень похожую. Сова, убедившись, что Матвей ее заметил, взмахнула крыльями и, глянув на Артемонова через плечо, упорхнула в лес.
– Вот, и ты здесь, – заплетающимся языком пробормотал Артемонов, – Один раз меня вывела, глядишь, и в другой раз поможешь.
Он как будто протрезвел, на душе стало спокойно, и минуту спустя Матвей заснул крепким сном прямо на деревянном полу церкви.
Проснулся он в удивительно добром здравии, с чистой головой, хотя и изрядно промокший от сочившегося через дырки в крыше дождя. Решив, что пора вернуться к исполнению полковничьих обязанностей, Артемонов решил сперва помолиться перед покрытым паутиной иконостасом, который давно уже был подчистую растащен, и сохранял лишь несколько самых старых, потрескавшихся и неприглядных икон. Когда он вышел на крыльцо, то обнаружил там стоявших рядом с церковью пару своих подчиненных, которые, видимо, уже давно приехали, но не решались нарушить покой начальника, и ждали его пробуждения.
– Вот это встреча! А чего кони не чищены, и чего без оружия стоите? – обрушился тут же на рейтар Артемонов, отчасти по начальнической привычки, а отчасти – чтобы загладить неловкость встречи. Служивые тут же похватали карабины и принялись с самым воинственным видом осматривать лес вокруг.
– Да будет! Поехали! – скомандовал Матвей.
Вернувшись в полк, Артемонов, не заходя в избы, где квартировали его роты, тут же направился в съезжую. Он понимал, что приятного разговора ждать нечего, и хотел поскорее отделаться от нотаций Ордина. Однако, войдя в избу, он почувствовал, что здесь что-то изменилось, не сразу и поймешь, что именно. Стольник Афанасий Ордин с привычным сосредоточенным видом сидел за своим столом, но по правую его руку располагался не Котов, которого и вовсе не было в избе, а подьячий Илларионов, от которого Ордин неизменно старался держаться подальше. Довольно долго Афанасий не замечал, или делал вид, что не замечал Матвея, и только Илларионов бросал на него довольно наглые взгляды. Наконец, когда Артемонов громко кашлянул, Ордин поднял на него глаза и, не здороваясь, сказал негромко:
– Отлично проявил ты себя, полковник боярский сын Артемонов! С чего бы и начать. С того ли, что ты верных царевых слуг, казаков полков Каневского и Черкасского, пострелял и порубил несколько дюжин, самому кошевому атаману, Ивану Чорному, окольничему, от твоей милости кустами удирать пришлось, – об этом Ордин упомянул, как показалось, не без удовольствия, – Или с того начать, что, за верными царевыми слугами гоняясь, ты еще и войска потерял, как при штурме немалого города? – Илларионов с уважением взглянул на Ордина, и удовлетворенно закачал головой, – А то, может быть, поговорим о том, как ты ближним царским боярам перечишь? Хорошо, князь Юрий Алексеевич человек добрый, и о деле все время думает, а то быть бы тебе, Матвей, в губной избе, битому батогами.
У Артемонова все закипело внутри. Хорошо же было, воюя несколько дней, потеряв брата и самому чуть не погибнув, получать подобную выволочку. Тем более тяжело было на душе от того, что Матвей и сам понимал, что, в общем-то, заслужил ее. Действительно, он не разобрался в положении и атаковал атаманский отряд, который – кто их поймет? – может, и правда не хотел сопротивляться. А в более опасное место, на болото, отправил мало людей, да и тем толком не объяснил, что их может там ждать, и что им следует делать. К Долгорукову мало почтения проявил, сущая правда. Но кому охота будет выяснять, что выполнение просьбы Долгорукова стоило бы Матвею куда дороже, как особенно это выяснялось сейчас, когда засевшие в деревне казаки оказывались верными царевыми слугами. В споре ближнего боярина и князя с городовым боярским сыном правый и виноватый известны заранее. И, тем не менее, Артемонов был зол. Война – дело запутанное, на ней все может случиться, и разве по злой воле устроил все это Матвей, а не став жертвой военной неразберихи? Кому, как не худородному Ордину, самому пробивавшемуся с самых низов дворянской лестницы, понимать, что если по каждому княжескому капризу да при каждой ошибке карать рядовых воевод, то и воевать некому станет?
– Чего же прикажешь, Афанасий Лаврентьевич? – выпрямившись, спросил Матвей.
– Ничего не прикажу, царского указа про тебя пока нет. Только ты теперь к своим рейтарам не ходи, и ничего им не приказывай – еще неизвестно, в каком чине и где тебе теперь быть. Да иди себя в порядок приведи, полковник, разит как из винного погреба. Все, будь здрав!
Покрасневший от злости Артемонов выскочил на улицу, по дороге отпихнув в сторону какого-то возившегося в сенях с бочкой нерасторопного мужика. Последняя фраза Ордина, да еще и при шакале Илларионове, была уже просто подлостью. Да и вообще, до чего же он все-таки, при всем своем уме и знаниях, мелкий и двуличный человечек, возмущался про себя Матвей. Столько вместе выпито, столько друг другу сказано, в том числе и нелицеприятного для всех высоких князей и бояр, и вот, стоило одному из тех вельмож приподнять бровь, и стоило запахнуть, хотя бы и совсем слабо, царской немилостью, и Ордина как подменили. Пусть опала, пусть царский гнев – но неужели верному боевому товарищу нельзя было сказать об этом по-человечески? Неужто от того, что стольник повел бы себя как дворянин, а не холуй, так ли сильно пострадали бы его служебные дела? Ведь Ордин полюбился царю, как говорили, как намекал и он сам, именно за свою прямоту и бесстрашие. Видимо, думал Матвей, всякая прямота хороша до тех пор, пока не начнут давить человеку на спину возложенные на него чины и почести, а от них он сгибается, а то и виться начинает червяком по земле. Испугавшись этой мысли, Артемонов стал про себя разбирать свои собственные поступки, совершенные после того, как откровенные разговоры с царем вознесли его из безвестности на полковничью высоту – не стал ли и он превращаться в такого же червяка? Ноги сами куда-то несли не замечавшего ничего вокруг Матвея, и вынесли его на ту поляну, где несколько дней назад сидел он с Афанасием и Григорием Котовым, беззаботно празднуя повышение по службе. Как и настроение Матвея с той поры, погода сильно изменилась в худшую сторону. Было серо, сыро и холодно, серым было не только небо, но и отражавшая его вода речки, и ветви елей. Остановившись у обрыва, Артемонов краем глаза заметил сидящую на пеньке неподалеку худощавую фигуру. Это был ни кто иной, как Афанасий Ордин, который как-то смог оказаться здесь раньше быстро шагавшего Матвея.
– Садись, полковник, кажется, мы не договорили.
Артемонов хотел сначала развернуться и уйти без слов, но все же остановился и повернулся вполоборота к Ордину.
– Сидеть мне с тобой, Афанасий, совсем неохота, а если есть что сказать – говори быстро, да я пойду. Надо еще же и в порядок себя привести.
– Да ты не злись, Матвей Сергеевич, да что в избе было – не поминай. Забыл ты, что ли, что никогда мы при Илларионове о серьезных вещах не говаривали? А теперь уж совсем не время. Не одного тебя, всех нас тут за причинное место прихватили, да крепко. Вот и приходится мне, воеводе Большого полка, в лесу прятаться, чтобы с собственным полковником переговорить.
– Так прихватили, что ты перед шавкой этой, Ларионовым, меня пьяницей выставляешь, что ни встать, ни поздороваться нельзя?
– Остынь, в обе щеки сейчас тебя целовать прилюдно мне совсем некстати было. В опале ты, Матвей, в большой опале. У царя в нынешнем походе казаки вроде левой руки, иногда и правой, да и подданные недавние – обижать совсем ни к чему. Да и государь, добрая душа, за ними все ухаживает, да прогневать боится. А ты, полковник, считай, второго человека после Золотаренко осадой обкладываешь, да по кустам гоняешь. Обидно ему!
– На поединок бы вызвал, раз такой обидчивый, а не за спиной паутину плел. Я его родом не ниже буду, свиней не пас.
– Да и он – шляхтич, и к тому же окольничий с недавних пор. Так что ты для него – мелкая сошка. Да и то сказать, если бы он с каждым встречным и поперечным на саблях бился, не был бы таким важным человеком. Иван Дмитриевич умом воюет. Вот и здесь он его проявил – выставил дело так, что чуть ли не ты белорусов тех ограбил и порубил.
– Да что…
– Так-то! А это царю еще досаднее, чем стычки с казаками: очень уж он старается, чтобы мужички местные, а не только шляхта, к нему тянулись. А тут колодцы с трупами… Тьфу!
– Откуда же он, голубь безгрешный, про колодцы узнал? Или из наших кто?
– Будет, не важно это. Такие вести быстро расходятся. Так вот, сам понимаешь, Матюша, что от царской грамоты тебе хорошего ничего ждать не довелось. Поэтому послушай, чего я тебе предложить хотел. Сразу не отвечай, а то больно ты нынче, полковник, не в духе. Но и не тяни, со дня на день грамоту из ставки привезут.
– Ну, говори?
– Под Вязьмой новый полк собирают, драгунский. Сразу скажу, не из столбовых дворян, и не из казаков твоих любимых даже, а в основном из вольных и даточных людей.
– Драгунский? Из даточных?
– Именно так, и не надо рожу кривить. Пехота будет в этой войне важней, пехота и пушки. Погонял ты лихим рейтаром, а теперь можешь по-настоящему важным для государства делом заняться. Конницу нашу рано или поздно перебьют и измотают, тут мы ни ляхам, ни черкасам, ни татарам не ровня. Это для нас в коннице – служба, а для них – жизнь. А снова подняться ей сложно будет, ибо бедны мы, а с войной и того беднее станем. И тогда без пехоты нам никак не победить станет: не подготовим в ближайшие пару лет пехоты доброй – можно прямо сейчас Смоленск и прочие города сдавать и в Москву возвращаться. Вот такое важное дело я тебе предлагаю. И главное – в тылу. Пока будешь там драгун муштровать – остынет царь, он отходчивый, да и благоволит он к тебе, не без этого. Еще и так себя проявишь, что и повыше полковника заберешься.
Складно говорить Афанасий умел всегда, вот и сейчас его речь убаюкивала, привлекала к себе своей разумностью и дальновидностью. Да и Матвей лучше многих знал, что, слаба ли или сильна московская пехота, а только одной конницей с поляками и татарами много не навоюешь. Но отправляться в глубокий тыл, возиться там с лапотными мужиками, и это сейчас, когда так успешно идет наступление и так много впереди боев, где можно себя проявить. В конце концов, не он ли первый русский рейтарский полковник? Исчезни он сейчас, и как обрадуется все московское дворянство из сотенных полков тому, что не может, как ни крути, русский человек с нехристями в немецком строю служить. И попробовал, де, тут один, сынчишка боярский, да и тот быстро голову сломал. Но оказаться первому русскому полковнику поротым и в тюрьме – это, пожалуй, было бы еще худшей рекомендацией молодым дворянам для поступления в немецкие полки.
– Подумаю, – буркнул Матвей, и пошел обратно в деревню.
Прямо на окраине Артемонов увидел то, чего и ожидал, отправляя черкас в расположение полка. Два казака, расположившись по-хозяйски, как они и всегда и везде это делали, на завалинке заброшенной избы, всего в десятке саженей от съезжей, играли в зернь с тремя рейтарами сотни Хитрова. Такая игра и сама по себе была строжайше запрещена, тем более на войне, а уж куда более строго карался проигрыш выдаваемых из казны доспехов и оружия. Пара кирас, карабин и шишак уже стояли на стороне казаков, а их довольный вид не оставлял сомнений касательно того, кто же выигрывает. Матвей разозлился, но одновременно и обрадовался, поскольку все давно копившиеся внутри него злость и раздражение могли теперь получить вполне законный выход. Увидев приближающегося офицера, рейтары смешались и попытались прикрыть собой сам игровой стол, а также и проигранные вещи, но казаки по-прежнему сидели и смотрели на Артемонова выжидающе, хотя и с каким-то фальшивым добродушием.
– Во фронт! – скомандовал Матвей, и рейтары охотно выстроились в линию, прикрыв ей склад проигранного вооружения, в отличие от спокойно сидевших на месте казаков.
– Игра в зернь запрещена. Кто начал игру? Кто?!
– Твое добродие, мосцепане! Вроде бы, и не мы начали, как-то оно само пошло, и пошло…
– Встать!
– А я и встану. Только с чего бы, пане-добродию, тебе нас ведать? У нас и свои полковники есть…
Матвей пнул столик с фигурками, а следующим движением от всей души съездил рукоятью сабли по усатой роже одного из казаков. Тот упал, и стал отползать в сторону, а его товарищ быстро побежал в сторону деревни, громко высвистывая какую-то сложную трель. Обыгранные рейтары вмиг обрели боевой дух, натянули на себя кирасы и разобрали оружие, с которым уже успели проститься, и принялись, за отсутствием другого противника, лупить, чем под руку попадется, поверженного казака. Пока Артемонов унимал это безобразие, со стороны деревни показалось десятка с два фигур в шароварах и с торчащими вверх чубами, которые стремительно приближались к рейтарам. Как в дурном сне, повторялось то, что уже было пару дней назад с Матвеем, и Артемонов успел подумать, что стоит им и сейчас побить черкас, как непременно именно он и хитровские рейтары будут обвинены во всех смертных грехах. Пропадать зря, однако, не хотелось, и московиты приготовились к бою. Подбежав шагов на пятьдесят, черкасы, без особой, впрочем, надежды на успех дали по рейтарам залп из пистолетов. Матвей притворился, что ранен, упал на одно колено, и когда трое или четверо казаков подбежали, чтобы с ним разделаться, он подсек двоим голени, третьего проткнул снизу саблей, а с четвертым, успевшим отскочить в сторону, приготовился биться. И Матвей, и казак, сделали по паре выпадов, глядя на которые Артемонов должен был признать фехтовальные способности противника, но тут же и деревня, и луг, и далекий лес медленно поплыли перед ним, как будто падая куда-то в сторону. Матвей, в полусне, понимал, что падает вовсе не деревня, не луг и не лес, а падет он сам, и падет так медленно лишь потому, что кто-то сзади ударил его по голове чем-то тяжелым – так в молодости часто доводилось падать Матвею на серый лед реки во время кулачного боя. Потом видел Артемонов и совсем странные вещи: как будто, к дерущимся подбежал стольник Ордин, и принялся, с удивительной скоростью прыгать из стороны в сторону так, что казаки и не знали где и ловить разбушевавшегося воеводу. При каждом прыжке, однако, Афанасий Лаврентьевич непременно поражал одного из противников, сам оставаясь неуязвимым. Не понимая уже толком, видит ли он это вправду, или ему только кажется, Матвей окончательно погрузился во тьму.
Часть седьмая
Глава 1
– Матвей Сергеич, ну может хватит? И так на две сажени больше вчерашнего прокопали… – спросил жалостливым голосом поручик солдатской роты Артемонова Яков Иноземцев. Его вечно взъерошенные светлые волосы, изрядно припорошенные песком и сухой травой, были единственной частью поручика, выглядывавшей из глубокого рва наружу.
– Да что ты, Яшка, только лопаты взяли, а ты уже на отдых просишься! – раздосадовано отозвался прапорщик той же роты, Митрофан Наумов сын Наумов, – Ну что же за лентяи-то на Москве живут!
После некоторого размышления, капитан роты Матвей Артемонов нехотя скомандовал окончание работы, и полез по одновременно скользкому от глины и осыпающемуся песком краю рва наружу. Капитан тяжело дышал, пошатывался, и был, в полном несоответствии со своим званием, в простой льняной рубахе и холщовых портках, а так же в лаптях с онучами. Эта и без того простая одежда была густо перемазана землей и насквозь пропиталась потом.
– Ты посмотри, ирод, как капитан, начальный человек, себя не жалеет, копает против рядового вдвое! Да и грязен-то как, погляди! Ну, кто его за начального человека и царского воеводу примет – чисто пашенный мужик, бобыль немытый! А ты, мужицкое отродье, копать не копаешь, а ноешь весь день, – продолжал выговаривать Митрофан Якову, думая, что капитан его не слышит. Поручик с прапорщиком, придерживая друг друга, также с трудом выбирались из ямы. Они были всем похожи на своего капитана, разве что одежда у них была не только грязная, но и изрядно рваная. Вслед за ними потянулись и прочие солдаты роты, в основном раздетые по пояс, несмотря на моросивший с утра противный холодный дождик. Артемонов устало молчал, пересчитывая выбиравшихся из окопа солдат. Поначалу, когда работы только начинались, капитан и его подчиненные куда серьезнее относились к угрозе со стороны крепостных пушек и ружей, однако теперь многодневная изнуряющая работа при полуголодной жизни притупила чувства солдат, и они почти перестали думать о неприятеле, и даже выставлять караулы. Поэтому, когда со стены крепости показался дымок, за ним приглушенный шум, а потом и само ядро, взывая облако из комков земли, ударилось неподалеку – все восприняли это больше как развлечение и яркое событие в каждодневной однообразной рутине. Служивые начали размахивать руками, свистеть и кричать что-то защитникам крепости, скорее весело и одобрительно, чем зло. Защитники ответили несколькими хлопками выстрелов, которые звучали обреченно и уныло, и трудно было поверить в то, что стрелявшие всерьез надеялись в кого бы то ни было попасть. Прапорщик Наумов начал тихо всхлипывать, что предвещало у него долгий и изнуряющий приступ смеха. Артемонову не понравилось такое излишнее благодушие, и он отдал приказ перебежками и врассыпную отступать к ближайшей роще, где были спрятаны одежда и оружие.
Цепь земляных сооружений, по замыслу Матвея, должна была постепенно окружать крепость, приближаясь насколько возможно к ней так, чтобы защитить наступающих при штурме и позволить им с небольшими потерями подобраться к самым стенам. Для этого Артемонов и его солдаты использовали все возможные естественные углубления вокруг крепости, в дело шла каждая ложбинка, каждый овражек, и даже крупные промытые дождями канавы. Для прикрытия шанцев, каждый солдат приносил с утра с собой из лесу вязанку веток с листьями, из которых затем сооружался навес. Работа была нудная, тяжелая, и продвигалась вперед крайне медленно, однако урядники и солдаты Артемонова не роптали, понимая, что каждая лишняя вырытая сажень может спасти им жизнь. Такую же работу вели и другие командиры солдатских рот, в большинстве своем немцы, однако они, по сравнению с Матвеем, подходили к делу без выдумки, рыли шанцы по прямой, почти не скрываясь от противника, и часто гнали солдат на работы слишком близко к стенам, от чего полк нес неоправданные потери. У Артемонова же обнаружилось своего рода чутье, позволявшее ему быстро замечать и использовать особенности местности, так что земляные работы оказались постепенно полностью в его руках. Матвей бы и обрадовался этому, однако возникла другая сложность: офицеры очень неохотно отпускали своих солдат рыть шанцы, так как те возвращались обессилевшие и безнадежно грязные, и долго потом приходили в себя и приводили в порядок амуницию. Все начальные люди понимали нужность земляных работ, но понимали и то, что за их успешность воевода теперь будет спрашивать в первую очередь с взявшего это дело в свои руки Артемонова, а потому соблазн уклоняться и прятать под разными видами своих солдат от шанцевой повинности был слишком велик. Матвей с раздражением отметил, что в этот день, возможно, из-за плохой погоды, собралось особенно мало солдат, а многие служивые из других рот были то ли во время работы незаметно перебиты литовцами, то ли, что было куда вероятнее, потихоньку разбежались кто куда. Погода вообще не слишком радовала: Артемонов, привыкший к хоть и короткому, но жаркому лету Московии, никак не мог приспособиться к постоянным дождям и вечно закрытому тучами небу здешних мест. "Одним лягушкам бы на этой Смоленщине жить. Если бы не эта морось постоянная, давно бы уже все шанцы готовы были. А еще с месяц постоим – и вовсе без солдат останемся, все больные полягут. Еще было бы, чем кормить, да, видать, не растет тут ничего под этими дождями" – повторялась одна и та же мысль в голове Матвея. Он подозвал Митрофана с Яковом и велел им, не надевая пока кафтанов, чтобы не выделяться среди солдат, пересчитать потихоньку, сколько и из каких рот прибыло сегодня служивых на работу.
Поручик Яков Иноземцев был из московских посадских "вольных" людей, а по его собственным словам – вроде бы даже из стрельцов, однако рассказывал он о своем происхождении неохотно и, по своей привычке, постоянно юлил, когда его начинали расспрашивать. Почему и от каких иноземцев получил Яков свою странную фамилию – было неизвестно. Не приходилось, однако, сомневаться, что Яков был настоящим сыном московской улицы: он был умен и хитер, развит, как может быть развит только столичный простолюдин, с малолетства знакомый со всеми сторонами человеческой жизни, и далеко не только своего сословия. Как и все москвичи, он много раз видел на праздничных выходах и царя, и патриарха, и весь цвет московского боярства, служил и в какой-то дворянской усадьбе, а потому относился к московским чинам и рассуждал про них по-свойски и немного снисходительно, как о давних знакомых. Ценным качеством Иноземцева было владение грамотой, которое он тоже до поры до времени пытался скрывать, поскольку терпеть не мог занудную работу, но был выведен Артемоновым на чистую воду, и с тех пор выполнял обязанности ротного писаря. Яков был невысок ростом, коренаст, с низким лбом под шапкой жестких, светло-русых, вечно растрепанных, как воронье гнездо, волос, сразу из-под которого между глубоко посаженными серыми глазами торчал прямо вперед длинный нос, горбатый и неровный из-за многочисленных переломов. Богатырской силой Иноземцев не мог похвастаться, но отличался быстротой и подвижностью, благодаря чему легко осваивал приемы боя на шпагах и саблях, которым учил его по вечерам Артемонов. Матвей так удивлялся и радовался способностям Якова, что даже не расстраивался, проигрывая ему в некоторых схватках.
Прапорщик Митрофан был из черносошных поморских крестьян, и при поступлении в полк не имел даже фамилии, в которую, при объявлении офицерского чина, превратили его отчество. Он был полной противоположностью Иноземцеву: могучий, высоченного роста, чего и требовали уставы от хранителя знамени, светловолосый и румяный, с добродушным и слегка наивным выражением лица. Наумов отличался патриархальностью воспитания, и каждый раз неподдельно возмущался соленым шуточкам, на которые были горазды и Яков, и сам капитан Артемонов. Осуждать открыто начальника Митрофан не решался, однако с Иноземцевым у них доходило чуть ли не до драки каждый раз, когда тот выдавал очередную московскую уличную непристойность. Была, однако, у прапорщика особенность, мешавшая противостоять словоблудию поручика и капитана – он был непомерно смешлив. Услышав самую простую шуточку, он сперва краснел как девица и закрывал лицо руками, а потом начинал издавать краткие пыхтящие звуки, вроде закипающего самовара, ну а затем, окончательно проиграв борьбу со смехом, начинал всхлипывать и утирать слезы. Это слабость была не такой уж безобидной, поскольку приступ смеха мог одолеть Митрофана при самых неожиданных обстоятельствах, в том числе тогда, когда требовалось соблюдать тишину или серьезность. Поэтому Артемонов, которому не по чину было ходить в одиночестве, предпочитал появляться перед начальными людьми полка в сопровождении Якова Иноземцева, который был куда сдержаннее, да и выражение лица имел более солидное. Митрофан был также грамотен, поскольку в родном селе состоял в церковном клире и, благодаря этому же, мог неплохо справлять требы, и иногда проводил для роты и всех желающих воскресные службы. Как вообще этот добродушный и смирный крестьянский сын оказался в войске, оставалось не до конца ясным – как и Иноземцев, Наумов много распространяться о своем прошлом не любил, и говорил только что-то смутно о разделе земли между родней, и о ссоре с властями соседнего большого монастыря.
Как вольных людей с неясным прошлым, так и даточных крестьян было здесь, как и в любом солдатском полку, великое множество: только половину рядовых и урядников составляли городовые дети боярские, да и то настолько безродные и бедные, что рядом с ними и Матвей Артемонов выглядел почти думным боярином. Однако производство в офицеры посадского человека и пахаря, обещавшее обоим в скором будущем дворянство, мимо грезивших таким служебным ростом боярских детей, могло вызвать много косых взглядов и их неизбежное следствие – поток челобитных полковому воеводе, да и повыше того. По этой причине Артемонов выдавал Якова за сына стрелецкого сотника, а Митрофана – за беспоместного сына боярского Новгородской земли, и, хотя и с кряхтением, скромное дворянство матвеевой роты приняло такое назначение. Выбрал же Иноземцева и Наумова Матвей в свои ближайшие помощники не только за их способности и разумное поведение, хотя это и было для дела важным, но еще и желая избежать местничества и соперничества, которое неизбежно возникло бы, назначь он поручиком и прапорщиком хотя бы самых худородных дворян. Те непременно начали бы выяснять родословную Матвея, где служили и в каких битвах отличились его предки, и, разумеется, вывели бы, что их собственный род ничем не хуже рода Артемоновых, а, раз так, с чего бы Матвею ими ведать? К тому же, служба в солдатах для дворян сама по себе казалась уроном чести, и шли на нее, тем более в рядовые, лишь из желания выслужиться, и не имея для этого другой возможности. Такое рассуждение было вполне разумным, ведь именно на немецкие полки, включая и солдат, было в последние годы в первую очередь обращено внимание царя. Играло немалую роль и жалование – небольшое, но выплачивавшееся точно в срок. Остаться же в рядовых после нескольких месяцев службы было бы сущим кошмаром для детей боярских, и они смотрели на немногочисленные полковые офицерские должности, как оголодавшие волки на заблудившихся овец, но при этом получение такой должности казалось каждому из них лишь началом славного воеводского пути. Таких честолюбивых мыслей были совершенно лишены Иноземцев с Наумовым, для которых их нынешнее положение превосходило любые посещавшие их ранее несбыточные мечты, мериться родовой честью с капитаном роты им также не могло прийти в голову, и поэтому для Артемонова они были идеальными подчиненными: надежными, рассудительными, и не только исполнительными, но и с жадностью искавшими любую возможность себя проявить. Сейчас Матвей с удовлетворением наблюдал, как шустро и слажено Яков и Митрофан выполняют его поручения, и думал, что, случись им пережить этот поход, дворяне их них получатся совсем не плохие. Впрочем, наблюдение за солдатами роты самого Артемонова не требовало больших усилий, поскольку на каждые полтора-два десятка служивых приходился въедливый сержант или капрал из тех самых рвущихся к офицерству боярских детей. Если дворяне, считавшие подобную черную работу недостойной себя, или просто не подготовленные к ней всей своей прошлой жизнью, еще могли отлынивать, лениться и ругаться втихаря на капитана, то даточные и вольные работали не за страх, а за совесть. Родившиеся и выросшие в нищете и грязи, похоронившие по полдюжины своих маленьких братьев и сестер и побывавшие сами не раз на грани жизни и смерти, проводившие все светлое время каждого дня в беспросветной и, главное, зачастую бесполезной из-за прихотливости северной природы работе, они рассматривали свое попадание в войско как большую удачу и возможность для еще больших жизненных успехов. Работа по рытью шанцев не казалось им слишком тяжелой, и, если бы не постоянная бескормица, сырость и грязь, они и вовсе бы воспринимали это занятие как своего рода развлечение. Сложнее было с солдатами других рот, для которых Артемонов не являлся, в общем-то говоря, начальником, и которые не могли не чувствовать ехидного и равнодушного отношения собственных командиров к этой службе. Но, стараниями Иноземцева с Наумовым, и они работали неплохо, хотя и имели свойство куда-то исчезать с течением времени.