Василий Проходцев
Тишина
Наконец, Пуховецкий подбежал к каменному строению, оказавшемуся вблизи изрядно потрескавшимся, неожиданно легко вскочил на мраморную приступку окна, и с удовольствием ощутил спиной холод камня – жесткого, равнодушного, но спасшего его камня. Первое время он сидел с закрытыми глазами, но когда он их открыл, то прямо перед своим лицом он увидел все те же клыки и жадные глаза – чертова тварь не хуже его пробралась вверх по камням, но от того, судя по всему, утратила окончательно силы, и сейчас могла лишь тяжело и зловонно дышать в лицо Ивану. На смену всему одолевавшему Пуховецкого сложному набору чувств пришло одно, наиболее верное: злоба. Со всей своей недоброй в ту минуту души, Иван двинул привязчивой скотине ногой куда-то между клыков, и тварь, неожиданно покорно, сползла вниз по увитой плющом каменной стенке. Оказавшись внизу, она отряхнулась и принялась с самым будничным видом прогуливаться по поляне, мотая время от времени ушибленной Иваном головой, а тот имел, наконец, возможность как следует рассмотреть ее: на залитой луной поляне было светло как днем. Пуховецкий издал вздох удивления: его страшный преследователь оказался ни кем иным, как самой обычной свиньей, однако до безобразия отощавшей, обросшей шерстью и, от долгого и голодного скитания по лесу приобретшей какой-то особенно зверский облик. Сейчас она, словно забыв про Ивана, спокойно прохаживалась по поляне, ковыряла пятачком землю и время от времени похрюкивала. "Вот тебе на, от кого уж от кого, а от хрюшек бегать еще не доводилось. До чего только москали не доведут человека!" – подумал, покачав головой, Пуховецкий.
Он еще некоторое время посидел прислонившись к стене, отдыхая и приходя в себя, а заодно любуясь красотой ночного леса. Но постепенно Пуховецкого начал пробирать холод, которого он не чувствовал во время бешеного бега наперегонки с Хавроньей. Нужно было задуматься о том, чтобы забраться внутрь мавзолея и устроиться там на ночлег. Но тот холод, который веял изнутри древней постройки, был ничуть не более приятным, чем тот, что был снаружи, а сама темнота оконного проема казалась зловещей. Оттуда поднимался запах земли, тления и ржавчины, однако вызывающий не отвращение, а скорее грусть. Иван вдруг почувствовал беспокойство и почти испуг, притом, пожалуй, более сильный, чем получасом ранее, когда на полянке к нему, хрустя ветками, подбирался одичалый поросенок. Но казаку татар бояться не пристало, тем более мертвых, и еще менее того – умерших Бог знает сколько столетий назад, и Иван решительно перегнулся на другую сторону окошка, пытаясь хотя бы что-то разглядеть в кромешной темноте мавзолея. Постепенно он стал различать очертания стен и пола, который был покрыт пылью и опавшими осенью сухими листьями. Иногда сквозняк поднимал листья, и они медленно кружились в полоске падавшего из окна лунного света. Все это было красиво и совсем не страшно, и Иван, дав глазам немного привыкнуть к темени, решительно спрыгнул вниз. Ему показалось, что оставшаяся снаружи свинья, увидев это, удивленно и испуганно хрюкнула, но Пуховецкому было уже не до нее. Точнее говоря, Иван начинал задумываться о ней в другом отношении: после всех перипетий этой бурной ночи, его все сильнее одолевал голод, а свинья, хотя и отощавшая, вполне могла быть использована для его утоления. Пуховецкий решил, что, немного отдохнув, он с утра вернет должок Хавронье, и сам за ней как следует погоняется. Сейчас же он начал осматриваться по сторонам в поисках места для ночлега. Мавзолей изнутри оказался более просторным, чем можно было предположить, глядя на него снаружи – верный признак мастерски построенного здания. Из той комнаты, в которой находился Пуховецкий, небольшая дверь вела еще в одну. Пол был покрыт массивными плитами из тщательно отполированного камня, кое-где покрытыми изысканной арабской вязью. Спать на таком полу, при всей его красоте, безусловно, было удовольствием сомнительным, но Иван решил, что если сгрести в кучу побольше листьев, которых намело в мавзолей немало, то лежанка получится что надо. Но внезапно он замер на месте, так как вдруг боковым зрением наткнулся на нечто, чего он успел испугаться раньше, чем понять, что же он увидел. В комнате, рядом с одной из стенок, сидел человек. Сидел он не на полу, а то ли на стуле, то ли на другом возвышении, но главное – абсолютно неподвижно. На боку у человека висела длинная сабля. Иван испытал прилив страха, который быстро сменился злобой и на сам страх, и на треклятых татар, которые, даже померев, русскому человеку не дадут покоя. Но Пуховецкий за прошедшие дни попросту устал бояться, запасы страха в его сердце словно оказались израсходованы. "Черт с тобой, сиди!" подумал он в раздражении "Не таких сидельцев видел. Посмотрим, еще, кто кого пересидит". Он резко повернулся лицом к сидевшему человеку, готовясь, если потребуется, броситься на него и постараться выбить у него из рук саблю. Но необходимости в этом не было: на Ивана, из под красивого старинного шлема, смотрел провалившимися глазницами истлевший череп. На каменном постаменте, незаметно поддерживаемый тянувшимися к потолку и стенам железными цепями, сидел скелет война в полном облачении: богатых, изящно украшенных доспехах, с саблей в дорогих ножнах, поблескивавших драгоценными камнями, кинжалом, в сапогах с накладками из резной кости. Фигура воина излучала спокойствие, как будто он просто, устав к вечеру тяжелого дня, присел отдохнуть, выкурить трубку и подумать о своей непростой доле. Так часто сиживали на завалинке куреня, или на поросших травой валах Сечи, старые казаки. Испуг Ивана сменился облегчением, а затем вновь раздражением: выходило, что за короткое время бывалого казака напугала не только отощавшая лесная свинья, но и давно уже ни для кого не опасный скелет. "Ах ты, чертяка!" пробормотал Пуховецкий, и с кривой ухмылкой направился к древнему войну, "Разбогател, значит, награбил серебра-золота. Как это никто не добрался раньше до твоей домовины, уж больно красиво стоит… Ну, ничего, теперь привечай гостя". Иван оценивающе осматривал вооружение война, размышляя о том, что бы прихватить собой. Брать шлем или кольчугу, при всей их ценности, толку не было – все равно не унести далеко по залитой солнцем степи, а в том, что путешествовать по ней придется долго, Иван не сомневался. В этом путешествии необходимо было оружие, но такое, которое можно было бы долго и не утомляясь нести с собой. Пуховецкий остановил свой выбор на кинжале, и бесцеремонно содрал его с пояса древнего война. Но тут Ивану вновь пришлось испугаться, так как тяжелая голова в шлеме резко вздернулась вверх,и пустые глазницы с угрозой уставились на него. Внутри глазниц блеснул тусклый свет, как будто отблески луны. Иван чертыхнулся и отпрянул в сторону, но череп вновь бессильно склонился вниз, равномерно покачиваясь. Пуховецкий ухмыльнулся и покровительственно похлопал по старому шлему. "Нет, мурза, ты уж отвоевался. Не напугать тебе казака!" пробормотал он. Однако оставаться ночевать в одном покое со скелетом Ивану почему-то не хотелось, и он направился в соседнюю палату, по дороге разглядывая захваченный трофей. Кинжал был великолепен: время не затупило его лезвия, а рукоять и ножны были покрыты мелкими драгоценными камнями, жемчугом и литыми накладками из серебра. Такое оружие могло сослужить службу и в степи, и после, когда понадобятся средства к существованию. В то время, как Пуховецкий любовался кинжалом, позади него раздался сильный шум, одновременно грохот, звон и треск. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди Ивана, пока он ошарашено оборачивался назад, прижимаясь руками к стенке. Увиденное еще больше поразило Пуховецкого: облаченный в латы скелет весь дергался и качался из стороны в сторону, звеня доспехами и яростно мотая черепом в шлеме. Иван начал было, приоткрыв рот, оседать по стене, но вскоре понял, в чем дело: оборвалась одна из поддерживавших скелет цепей, и именно это привело его в движение, которое постепенно затихало. Теперь древний воин покачивался мирно, почти как огородное чучело под легкими порывами ветерка – уродливое, но ни для кого не страшное. В довершение картины, тяжелый шлем сорвался с черепа и, подрагивая, медленно покатился по полу, похожий на оброненный хмельным казаком медный казанок. Иван, без прежней лихости, двинулся к каменному проему – почему-то он не мог заставить себя повернуться спиной к скелету. Наконец, оказавшись за дверью – точнее говоря, изящной полукруглой аркой, разделявшей два помещения мавзолея – он, наконец, почувствовал облегчение. Здесь не было окна, и в комнате было от этого существенно темнее, а от того казалось, что в ней меньше воздуха, и как-то по-особому душно. Пока глаза Ивана не привыкли, он мало чего различал в этой полутьме, а потому почти наткнулся на стоящий на каменном возвышений дубовый, покрытый истлевшей зеленой материей с арабской вязью, гроб. Когда зрение Пуховецкого начало возвращать свою остроту, он различил проступавшие из под тонкого покрывала черты женщины, точнее – скелета женщины. Прекрасное смешивалось с отталкивающим в ее очертаниях: красивые пышные черные локоны обрамляли сухие кости черепа, крючковатый нос и крупные, хищно выступавшие вперед зубы. Контуры тела сохраняли изящество и прелесть, но резко очерченный край тазовых костей, прорвав покрывало, торчал наружу почти бесстыдно. Иван сначала протяжно выдохнул, размышляя о том, сколько еще неожиданностей стоит ему ожидать от этого спасительного приюта, а потом, желая взбодриться и вернуть необходимый и неизменный для казака кураж, хлопнул по изголовью гроба и воскликнул (точнее, получилось только пробормотать): "Эх, краса, попадись ты мне годков триста назад – не скоро бы мы отсюда на свет вышли!". Поскольку хлопок по гробу прозвучал тихо и сиротливо, а иссохший рот Пуховецкого вместо молодецкого выкрика сподобился только на вялое шамканье, Ивану стало грустно. Ночные птицы в окружавшем мавзолей лесу, голоса которых до сих пор почему-то были почти не слышны, именно теперь разразились громкими, почти пронзительными, трелями. Эти трели, вид красавицы с пышными локонами, лежащей в гробу, перенесли Пуховецкого на много лет назад, и он, уже безо всякой бравады, тихо вздохнул: "Сестричка!..". Всплеск сил, последствие испытанного Иваном страха и волнения, постепенно покидал его, и он только теперь понял, насколько он устал и истощен. Пуховецкий готов был опуститься прямо на холодный каменный пол, который сейчас казался ему почти пуховой периной. Иван приметил довольно ворсистый, несмотря на ветхость, ковер, висевший на стене над гробом, и, с треском сорвав его, тут же начал заворачиваться и сползать на пол – последние силы оставляли Ивана. В тот момент, когда он срывал ковер, из соседней комнаты вновь раздались громкие звуки, происхождение которых Иван затруднился бы описать. Но Пуховецкий твердо дал себе зарок больше не обращать внимания ни на какие выходки подвижного, несмотря на возраст, соседа, да и никаких сил для этого у него уже не оставалось. Не успев целиком опуститься на пол, Иван заснул.
Глава 10
Долго ли, коротко ли спал Иван – пробуждение его было не из приятных. В соседней комнате раздались мерные, неторопливые шаги. Кто-то как будто сначала прошелся по ней из конца в конец, затем постоял на месте, затем прошелся еще, и все это без единого другого звука, кроме постукивания твердых, окованных железом подошв. Это было совсем не похоже на тот громкий и пугающий, но оказывавшийся в конце безопасным, грохот, который издавал старинный обитатель большой палаты мавзолея. Здесь же пугала, и пугала не на шутку, сама размеренность и спокойствие шагов. Иван поначалу слышал их сквозь сон, а потом, поняв, что сон сменился явью, некоторое время лежал неподвижно и затаив дыхание. Больше всего ему хотелось еще хоть несколько минуток подремать, завернувшись в уютный и теплый, хотя и слегка отдававший гнилью ковер. Но быстро осознание опасности привело Пуховецкого в себя, и лежать ему расхотелось. Чьими были эти шаги? Любой ответ на этот вопрос был плохим. Либо, и правда, древний воин, не выдержав надругательства над своим последним пристанищем, поднялся для отмщения, либо, что казалось умудренному жизнью Пуховецкому гораздо более вероятным, мавзолей посетили совсем другие создания, из плоти и крови. Но кто? В то, что московские рейтары пробрались в это глухое место, Ивану не верилось, да и не до того было москалям этой ночью. Тогда кто же? Пуховецкий с почти детской радостью погладил старинный кинжал, который давал ему надежду на спасение от незванного гостя. Не слышно – во всяком случае, как казалось самому Ивану – он скатился в угол, и затаился там. Шаги, между тем, стали приближаться к красивой арке, но потом, словно задумавшись, ночной гость мавзолея вновь отошел от нее. Пуховецкий раздраженно сжал рукоять кинжала – терпение не относилось к числу его главных достоинств. Несколько раз нетерпеливо, но беззвучно, ударив кулаком по полу, он приготовился ждать дальше. Наконец, фигура гостя показалась в проеме арки. Худшие опасения Ивана сбылись: перед ним стоял освободившийся от удерживавших его цепей древний воин. Конечно, лунный свет освещал кочевника сзади, и Пуховецкий мог видеть лишь его черный силуэт, который, нужно сказать, был весьма красив своеобразной и мрачной красотой. Как ни старался и не желал того Иван, он не мог уловить отличий этой тени от сидевшего в соседней комнате скелета: тот же шлем, та же кольчуга, та же кривая сабля. Да и худоба существа, стоявшего в проеме двери, говорила сама за себя. Когда же страшный гость начал двигаться, то делал он это именно так, как можно было ожидать от древнего, полуразвалившегося скелета: он припадал то на одну, то на другую ногу, пошатывался из стороны в сторону и странно вихлял, как будто всеми конечностями одновременно. Бормоча молитвы, Пуховецкий начал потихоньку закатываться за каменное подножие гроба татарской красавицы, что ему, отощавшему в последнее время почти до состояния своего соседа по мавзолею, неплохо удавалось. Скелет, прихрамывая, приблизился к гробу, и молча постоял некоторое время около него. Иван пережил немало неприятных мгновений, так как укутывавший его ковер изрядно торчал наружу, а скрыть его уже не было никакой возможности. С облегчением Пуховецкий вспомнил, что нечисть, как правило, слепа, а значит до тех пор, пока скелет не прикоснется к нему, Иван может чувствовать себя в безопасности. Однако тяжко было лежать в ожидании той минуты, когда призрак, наконец, споткнется о торчащий край ковра и, обнаружив Ивана, вопьется в него своими костлявыми пальцами. А тот словно решил подразнить Пуховецкого: неторопливо он прошелся сначала в один конец комнаты, постоял там что-то рассматривая, затем направился в другой конец, и постоял и там. Когда после этого скелет направился решительно и быстро, насколько он был на это способен, обратно к гробу, Иван понял, что лежать дальше без действия выше его сил. Он заметил, что в соседней комнате стало как будто светлее, чем было раньше – возможно, надеялся Иван, там открылась какая-то дверь или окно, побольше того, через которое Пуховецкий попал в мавзолей. Уловив мгновение, когда призрак повернул голову в сторону, Иван вскочил на ноги – получилось не очень быстро, так как проклятый ковер, разумеется, запутался во всех возможных местах и сильно сковывал движения Пуховецкого. Полностью избавиться от него Ивану сразу не удалось, и ковер остался висеть на нем наподобие поповского саккоса. Крича во весь голос "Отче наш", Пуховецкий ринулся к скелету, сбил его плечом с ног, и, путаясь в ковре, падая и поднимаясь, а иногда и ползя на четвереньках, смешивая слова молитвы с проклятьями, рванулся в соседнюю комнату. Там, и правда, оказалась открытой дверь, которую Иван поначалу не приметил, но зато ее с какой-то целью распахнул скелет прежде, чем отправиться в другую комнату. Но Пуховецкому было не до выяснения причин поведения древнего война, и он опрометью, срывая с себя на ходу куски ковра, выскочил в дверь и, не разбирая дороги, помчался в ночную чащу. Встревоженные ночные птицы громко раскричались, а из кустов раздалось удивленное похрюкивание. Но Иван, у которого теперь появился преследователь куда страшнее отощавшей свиньи, не обращал никакого внимания на ночную живность, и только несся вперед, царапаясь до крови ветками и разбивая пальцы о торчавшие там и здесь корни.
Сколько бежал Иван – полчаса, час, два или три – он бы не смог сказать, но замедлил бег он только тогда, когда заметил, что первые лучи солнца пробиваются из-за горизонта. Петухов в дикой степной балке не водилось, но ясно было, что большинство из них уже проснулись и спели где-то вдалеке, на покрытых утренней росой хуторах и паланках, свою песню. Да и в самом лесу стало повеселей: мрачноватые ночные птицы уступили место дневным пташкам, которые уже во всю чирикали и порхали среди веток. Подсвеченный солнцем и умытый росой, лес выглядел чистым и почти праздничным. Нет, в таком лесу не было места беспокойным древним скелетам, и если в нем и стоило чего-то опасаться, то уж не татарской нечисти. Зато с утра пораньше вполне могли отправиться прочесывать лес в поисках знатного беглеца московские рейтары. Но Иван настолько обессилел, что даже опасение попасться обратно в руки москалям не могло его взбодрить. Необходимо было вздремнуть хотя бы пару часов, и с этим следовало поторопиться, пока не установилась дневная жара, и не пробудились огромные степные слепни и вездесущая, неуемная мошка, которые для изможденного путника могли оказаться пострашнее всякого москаля. Иван присмотрел склонявшуюся над затоном огромную старую иву, в корнях которой можно было бы удобно расположиться. Прямо рядом с ней виднелась кромка воды – берег затона, обильно поросшего камышом почти в два человеческих роста. Это было очень кстати: Ивана мучила жажда. Не меньше его мучил и голод, однако он, после волнений этой ночи, отступил и не давал пока о себе знать. Направившись к воде, Пуховецкий заметил, что неподалеку от берега что-то лежит. На фоне серо-желтых камышей, лежавший предмет выделялся яркими красками, черной и зеленой, а местами он поблескивал на солнце. Не ожидая увидеть ничего хорошего, Иван вздохнул и, пошатываясь, поплелся взглянуть на необычную находку. Чем ближе он подходил, тем тяжелее становилось у него на душе. Похоже, в протоке лежал покойник: сквозь стволы камышей все яснее просматривались очертания человеческого тела. Находка и сама по себе малоприятная, для и Ивана она выглядела еще и как грустное предзнаменование его собственной возможной судьбы. Не суждено ли ему самому через несколько дней также лежать в камышах? Вот только наряд у него куда как менее красочный, да и поблескивать на солнце будет нечем… Судьба дала Ивану ускользнуть от московитов, спасла и от ночной нечисти, но вот проведет ли она его через выжженную солнцем и на многие десятки верст безлюдную степь – как знать. Пуховецкий слыхал немало баек от бывалых казаков о том, как пленные бежали от татар в степи, а то и из самого Крыма, но бежали только для того, чтобы умереть свободными: сгинуть от жажды, не перенести палящего солнца или, о чем и думать не хотелось, быть заеденными насмерть жирными, с палец величиной, слепнями. Иссушенные и объеденные трупы этих несчастных часто находили казаки, путешествуя куда-то степью. С такими мыслями Пуховецкий подошел к лежавшему телу, взглянул на него и замер как вкопанный: это была она. Та, мертвая красавица из склепа, лежала перед Иваном и смотрела на него неподвижными, остекленевшими глазами. По сравнению с их прошлой встречей, у мертвой татарки прибавилось плоти, но это, несомненно, была она: тот же слегка загнутый нос, те же черные пышные локоны, те же хищно выдвинутые вперед прекрасные белые зубы. В темноте склепа Иван не сумел как следует рассмотреть костюм покойницы, но сейчас он поразился изяществу, с каким была украшена простая и бедная, в сущности, одежда степнячки. Пуховецкий попятился назад, не рискуя отвести взгляд от мертвеца, и вдруг услышал позади себя треск кустов. Медленно обернувшись он увидел, как в зарослях блеснул металл шлема и длинной сабли, а ломаная хромающая походка пробиравшегося там существа не оставляла сомнений – мертвец из мавзолея, не испугавшись дневного света, догонял своего обидчика. Минуту назад Ивану казалось, что он и десяти шагов больше не сможет сделать – рухнет от усталости, но теперь, обнаружив в себе неожиданно большой запас сил, он рванулся вдоль заводи ничуть не медленнее, чем немногим ранее из мавзолея. Пересиливая страх, Пуховецкий оборачивался изредка назад и видел, что, казалось, никто его не преследует. Однако, знакомый уже с коварством древних татар, он не сбавлял хода. Но силы человеческие, даже и казацкие, небезграничны: вскоре Иван почувствовал, что у него темнеет в глазах, а ноги подкашиваются и перестают слушаться. Сделав еще несколько шагов, Пуховецкий со странным облегчением упал в густую траву, прошептал с надеждой и отчаянием – "Сестричка!", и лишился чувств.
Десятью годами ранее.
День был до отвратительного прекрасным – такие не редкость были в родном городе Ивана в мае. Извилистые улицы, словно ущелья, окруженные буйной растительностью садов, вели то вверх, то вниз, но и туда, и туда, хотелось идти по ним до бесконечности, дыша смесью запахов цветущих садов и свежести, приносимой ветром с темно-синих изгибов огромной, как море, реки. Цвели яблони, и ни одного дома не было видно за белым покрывалом лепестков, а аромат бесчисленных цветов почти сбивал с ног. Солнце припекало уже изрядно, но легкий и, одновременно, свежий ветерок с реки делал это тепло приятным и ласковым. Никого не было на улице, по которой шел Иван – в воскресенье горожане вставали поздно, и только иногда из-за покосившегося забора выглядывала морда добродушной псины, которой и лаять-то было лень, а иногда голова козы, нагло и бесстрашно изучавшей младшего Пуховецкого своими желтыми глазами, не переставая пожевывать. Тихо жужжали пчелы, щебетали, правда, без ночной неистовости, садовые пташки. Ивана окружал рай, и потому-то тот ад, который был внутри, так хорошо и явственно чувствовался. Пуховецкий шел на похороны сестры. Встав еще до рассвета, не желая лишний раз видеть отца, хотя и сложно было встать до рассвета когда тот начинался почти еще с вечера, Иван выпрыгнул из дома через окно своей комнаты, и самым дальним путем отправился на кладбище. По дороге он старался вспомнить все яркие мгновения, общие для него и его единственной, любимой сестрички. Получалось так себе. В замутненную недосыпом голову лезла всякая ерунда, преимущественно мекая. Иван злился на чертово наваждение, но поделать с этим ничего не мог. Видно, душа сестры, оскорбленная его поведением в последние месяцы, не подпускала к себе близко изуродованную гордыней и ненавистью душу брата. Охота же ей было выйти за ляха! Каждый раз, вспомнив об этом, Иван или начинал топтать сапогами придорожную траву, а то и попадавшиеся дорожные столбы, или с ожесточением лупить стволы деревьев и слеги заборов. Случившемуся горю примирить бы младшего Пуховецкого с новой родней, но вместо этого волны ненависти, жаркой, как майское солнце, накатывали на него, почти лишая разума. Конечно, красавица Варвара имела право на свой выбор. Выглядывая каждый погожий день из окошка на втором этаже их маленького домика, да так, что любой проезжий всадник мог, при желании, дотянуться и погладить пряди ее длинных рыжих волос, она видела многих кавалеров. Завидев кого-то, лично ей приятного, проклятая кокетка приподнималась повыше, так что в окно было видно не только волосы, но и другие части тела Вари, а она, хоть и была невинна, прекрасно понимала, чем привлечь мужчин. Случилось так, что из всех поклонников, проезжавших без лишней надобности по двадцать раз в день мимо окна Пуховецких, посватался именно поляк, а Варя не только не опиралась, но и, напротив, проявила всякую склонность к этому браку. Иван бы поклялся всеми святыми, что лях пустил в ход много грязных уловок, и свидания их с Варей далеко не ограничивались ляшскими поездками вдоль по улице под окном. Но так уж принято было в городе, едва ли любой православный жених поступал бы церемоннее. Дело было не в том, да и лях-то был, сам по себе, не так плох. На удивление лишенный привычной ляшской спеси, неглупый и добродушный, он даже самому Ивану показался бы приятным человеком, если бы младший Пуховецкий мог себе позволить в отношении ляха подобные мысли. Одним словом, под скрежет зубовный и испепеляющие взоры младшего брата, Варвара Пуховецкая стала вскоре пани Ролевской. К общему облегчению как польской, так и украинской родни, Иван не явился на свадьбу, а значит не привел туда и своих сомнительных друзей. Вскоре (слишком уж вскоре) Варя забеременела. Но все умильные детские вещички, в изобилии накупленные родней, оказались ни к чему. Через пару месяцев Варвара, истекая кровью, умерла в самых страшных мучениях – лекари были бессильны. Умерла именно тогда, когда вся природа воскресала после зимы, радовалась жизни и готовилась эту жизнь продолжить. Никто не был виноват, и меньше всего – беспрерывно плачущий и потерявший сам себя варин супруг. Но неукротимая злоба проснулась в душе Ивана – такая, какой он раньше и не знал. Все эти дни до похорон он не мог спать, есть, тем более – ходить в училище. Отец его, убитый горем и занятый похоронными хлопотами, не обращал внимания на странное поведение сына. И вот, после очередной бессонной ночи, с покрасневшими глазами, всклокоченными волосами, осунувшийся и отощавший как скелет, Иван Пуховецкий подходил к старинному кладбищу, где предстояло ему проститься с сестрой. После страшной недели, когда Варвара и хотела, но не могла умереть, и только тихо стонала от непрекращающейся боли, перед самой ее кончиной, она вдруг перестала страдать, и лежала на своей постели с радостным и просветленным лицом. Однажды она подозвала Ивана, взяла его за руку, улыбнулась брату и сказала: "Ваня, ты ведь тоже сейчас мучаешься. Не телом, душой, но это ведь больней. Поверь, что скоро все пройдет. Только ты сам никому больно не делай – от этого легче не станет. А когда станет невмоготу – ты скажи: "Сестричка, помоги!" – а я уж не оставлю. Да и не скажешь – сама почувствую!". Иван вымученно улыбнулся, подумав про себя, что такого он и у попа вдоволь наслушается, поцеловал исхудавшую руку сестры и молча вышел из комнаты, раздираемый все той же неукротимой злобой. За прошедшие до похорон дни у Ивана созрел план, и было кому претворить его в жизнь.
Спустившись вниз по улице, Пуховецкий задолго, по разным приметам, понял, что подходит к православному храму. Точнее говоря, униатскому. Участок, где стояла церковь, была окружен до того гнилым и во многих местах повалившимся забором, что выделялся тот забор даже по сравнению с другими в городе, обычно не слишком приглядными. На самом участке бушевал такой бурьян, что даже очертания церкви, в общем весьма значительного размера, сквозь него никак нельзя было различить. Сам храм блистал куполами и нес сквозь века несгибаемое величие, но при ближайшем рассмотрении был до предела запущенным и обшарпанным: едва ли половина штукатурки сохранилась на его стенах, а повыше, на барабане, во многих местах прорастали сквозь кирпичную кладку молоденькие кусты и деревья. Думали ли гордые ярославовы бояре, покоившиеся в саркофагах у стен церкви, что их последний приют будет выглядеть однажды именно так?
На паперти церкви уже собирался причт. Возглавлял все собрание священник, мужчина неопределенного возраста, и так же неопределенно державшийся. Облачен он был небогато и не бедно, как будто по-рабочему, да и вид у него был самый будничный. Рядом с ним находилось другое лицо духовного звания, но совсем другого облика. Это был иеромонах, но весь его внешний вид и одежда мало сочетались с полным отречением от мира. Высокий и статный, он держался с настоящей военной выправкой. Ряса монаха была совершенно гладкой и ровной и, если бы черный цвет мог блистать, то она бы блистала на солнце. На груди его красовался крест, ярко светившийся совсем не монашескими позолотой и бриллиантами. Наконец, само лицо пустынника было примечательно: из под колпака выдавался хищный, изрядно сгорбленный, и не от природы, а от многочисленных переломов нос. Два ярко голубых, глубоко посаженных глаза смотрели задорно и хитро, безо всякого монашеского смирения, но зато с большой добротой, распространявшейся, как и следовало, на всех людей без лицеприятия. Большие губы были готовы в любой момент расплыться в улыбке, может быть и лукавой. Двое священнослужителей были окружены изрядным числом молодых служек и пономарей, многие из которых были знакомы Ивану по училищу или по студенческим увеселениям. К появлению младшего Пуховецкого все отнеслись по-разному. Молодые крылошане поприветствовали Ивана – кто-то отстраненно, кто-то пугливо, а кто-то и с задором – мол, попробуй сунься! Этих Пуховецкий одарил лишь презрительным взглядом. Но вообще выглядели они как школяры на переменке, и это было для Пуховецкого самым тяжелым зрелищем. Главный священник, окинув его косым взглядом, недовольно и торопливо удалился по какому-то делу внутрь храма. Подивившись и даже, в тайне, порадовавшись собственной одиозности, Иван направился к церкви. Навстречу ему, ясно глядя Ивану в глаза, пошел иеромонах. Со злобным упрямством Пуховецкий двинулся прямо на него – мол, отойди с дороги, польский подпевала, но монах не отошел: напугать такого было сложно. Иван остановился и снизу вверх, зверенышем, поднял взгляд, и его как будто пронзило лучами уверенной в себе и доброй силы, исходившей от монаха. Иван с удивлением почувствовал, как у него, без видимой причины, становится легче на душе. "Исповедуй, отче" сам себе удивляясь, пробормотал Пуховецкий. Чернец с улыбкой кивнул и жестом пригласил Ивана пройти внутрь храма.
Ничего хорошего, как и думал Иван, внутри церкви его не ожидало. Настенные фрески были, пожалуй, хороши, но накопилось поверх древней краски столько слоев свечной накипи и факельной пыли, что лишь с большим трудом можно было различить на них лики апостолов и святых отец. Оклады были бедны, едва ли где и серебряные, зато почти к каждому из почти были привешены многочисленные серебряные, медные, да и просто оловянные брошки, изображавшие все возможные части человеческого тела: руки, ноги, глаза, но в основном – сердца. Их подвешивали к образам прихожане, либо просившие у Бога спасения от болезни, либо в благодарность за исцеление. Иван подивился обилию сердечек, ведь сердечная хворь подкрадывается и уносит человека чаще всего незаметно, без боли и страданий. Но затем он понял, что сейчас с радостью и сам подвесил бы сердечко под иконой Богоматери. Пол церкви был затерт, а по боковым проходам распространялся сильный запах то ли вареной капусты, то ли еще какой стряпни, одним словом, запах самый домашний, напрочь лишенный всякого церковного благолепия. В общем, было видно, что никто выше чином, чем почтовый служащий, сюда не ходил. Внутри Ивана вновь закипало бешенство, и даже внушительная, прямая фигура монаха уже с трудом удерживала его. Внезапно чернец обернулся, и пронзил Ивана своим взглядом: "Давно ли во грехе живешь?" строго спросил монах. Пуховецкий, опять проникнувшийся злобой и духом противоречия, ехидно ответил: "Грехам гордыни, гневливости, чревоугодия и любостяжательства, отче, привержен давно". Но вместо довольной ухмылки и всепрощающего взора, Иван был железной рукой ухвачен за шиворот, да так крепко, что не вырвешься. "В главном грехе исповедуйся, отроче!" потребовал монах. Пуховецкий понял, что из сильных рук инока не уйдешь, и придется говорить правду. Впрочем, ему и самому в этот миг хотелось облегчить душу, и Ивану казалось, что именно этот странный монах способен его понять. "Хочу, вопреки заповеди Христовой, лишить жизни врагов моих, отче" – слегка оскалившись для порядка, сообщил Иван. "Что же, лиши. Бог правых знает. А только церковь Христову не погань. Все понял?". "Понял, отче, понял. А все же скажи…" – полузадушенный Иван обращался к возвышавшемуся над ним иноку: "Все ли прегрешения против ляхов Бог простит?". Инок призадумался. "Что же, отрок – мне вот не все простил, но, даст Бог, еще отмолю. А тебя, может, и благословит! Бей ляхов, отроче, а Бога в душе имей!". "Благослови, отче!" – неуверенно попросил Иван. "На что же? А хотя сам знаю. Благословляю! Ну, ступай теперь. Уже везут". Монах отпустил Пуховецкого, и тот медленно побрел к выходу из храма. По дороге ему встретился священник, который перевел недовольный взгляд с инока на Ивана, но сказать ничего не решился. Было видно, однако, что ни Пуховецкий, ни монах, ни способы исповеди последнего, преподобному не по душе. Иван вышел на улицу, где за то недолгое время, что он пробыл в храме, солнце успели затянуть легкие тучки, и стало почти пасмурно. Ветер с реки усиливался.