Василий Проходцев
Тишина
Глава 5
Рассвет, очерченный зубцами елей, еще только начинал подниматься над полями и лесными опушками, а Матвей Артемонов, в сопровождении Архипа Хитрова и увязавшегося с ними Котова уже скакал к Орше. Две сотни стрельцов под предводительством Мирона Артемонова выдвинулись туда же еще вечером. Афанасий Ордин, хотя и изругал Котова последними словами, но все же, не без внутреннего удовлетворения, отпустил его с Матвеем, поскольку долгое присутствие подьячего в приказной избе, при всех несомненных способностях Григория, сказывалось на ее работе самым пагубным образом. Котов и сам считал, что приказная работа – не совсем для него, однако удивительная память и живой ум Григория стали его же крестом и проклятьем, из-за которых уже много лет его не отпускали из подьячих на военную службу. Теперь же Котов был в своей стихии, и был по-настоящему счастлив. Он по-мальчишески гарцевал на коне, уносился далеко вперед, а потом возвращался, распевая диким голосом самые непристойные московские песни. Матвею было так же легко и радостно, как и Котову, разве что в силу своего чина Артемонов не мог позволить себе подобного безудержного веселья. Высокий чин, царская милость, любовь красавицы – чем только не вознаградил Матвея предыдущий день. Иногда, словно ложка дегтя в бочке меда, возвращалось к нему воспоминание о тяжести его проступка по отношению к царской семье, однако это случалось лишь мгновениями. Артемонов то и дело подначивал Архипа, полагавшего, что высокий чин ротмистра следует с подобающим достоинством, и ехавшего с выражением неприступной важности на простоватом лице. Хитров до поры, до времени держался, но, в конце концов, неизменно проигрывал сражение со смехом и собственным веселым настроением.
Отъехав несколько верст от деревни, Матвей вдруг заметил в кустах что-то яркое. Он, по каким-то едва видимым приметам, почти сразу понял, что за находка может их ждать, и вскоре посланные взглянуть на нее рейтары вернулись с потерянным видом, говоря, что в кустах-де лежит покойник, а кто он и откуда – понять нельзя, хотя вроде бы и великорусского звания. Подъехав, Матвей увидел сначала ярко-красный кафтан, затем синий кушак и, в конце концов, мохнатый воротник и шапку. Только теперь Артемонов мог как следует рассмотреть лицо вчерашнего возницы. Это был совсем молодой парень, вероятнее всего – не слишком родовитый дворянин. Рыжеватая борода и усы его только начинали пробиваться, а волосы были по-детски волнистыми и вихрастыми. Матвей медленно снял шапку. От хорошего настроения не оставалось и следа, а иголка, до сих пор лишь слегка покалывавшая сердце, превратилась в зазубренный нож. "Надолго ли ты меня опередил, парень", подумал Артемонов. Далее ехали уже молча, приуныл даже Котов.
Вскоре на холме показались очертания деревни, и решено было заехать туда напоить коней. Село выглядело необычно еще издалека: не было видно ни пасущейся скотины, ни работников на полях, ни даже деревенских собак. Живыми там казались только кроны тополей, стоявших возле каждой хаты, покачивавшиеся и шелестевшие на ветру. Матвей и все прочие подумали, что деревня, как и многие села в этом охваченном войной крае, была покинута жителями, что было грустно видеть, но нисколько не мешало эскадрону получить необходимый запас воды. На подъезде к деревне, как и полагается, помещался колодец с высоченным журавлем, а чуть позади него медленно вращались крылья заброшенной мельницы. Но уже за несколько саженей от колодца в нос рейтарам ударил запах тления, ставший затем невыносимым.
– Можно не заглядывать, – махнул рукой Артемонов, не подъезжая ближе к колодцу. Еще издалека он заметил краем глаза торчащую из него почерневшую, облезлую руку трупа со скрюченными пальцами, над которой большой стаей вились мухи. Из окна мельницы, при ближайшем рассмотрении, также свисало тело, вероятно, самого мельника, приобретшее какую-то неестественную мешковатую форму, и также облепленное мухами. Несколько рядовых, заглянувших в ближайшую избу, быстро выскочили оттуда размахивая руками и зажимая носы. Чуть вдалеке, на дороге, проходившей между широко расставленными избами, в основном погревшими, виднелись то тут, то там, распухшие трупы коров и собак.
– И все-то хорошие приметы нам, Матвей Сергеич! – вздохнул подъехавший Архип Хитров.
Артемонов промолчал, однако не мог не вспомнить, что с утра и Ордин, со свойственным ему большим занудством, долго отговаривал его ехать, ссылаясь на дурные предчувствия, а также на то, что ему-де не нравится "князь-Юрьево старание". Вместо себя он предлагал Матвею отправить Хитрова, или еще кого из толковых ротмистров. Артемонов только отмахивался, а приказывать новоиспеченному полковнику стольник не решался. Матвей раздраженно пришпорил коня, и весь отряд, не сговариваясь, двинулся по лугу, в объезд страшной деревни.
Через несколько верст, Артемонов увидел скачущих к нему через поле всадников, которыми оказались его брат Мирон и несколько сопровождавших его стрельцов. Матвей никогда не мог сдержать смеха при виде конного стрельца, однако сейчас ему было не до веселья. Да и то, что рассказал Матвею брат, не радовало. Вместо пары сотен отбившихся от атаманской руки и загулявших "товарищей", здесь был чуть ли не целый полк, который, не торопясь выходить на подмогу московскому войску под ближайшие крепости, расположился по нескольким соседним деревням и обложил их приставством. Некоторые деревни, попытавшиеся дать отпор новым хозяевам, ждала, как уже видел Матвей, еще более тяжелая участь. Когда стрелецкие сотни прибыли на место, их головы, испугавшись явного численного превосходства союзника, превратившегося вдруг в неприятеля, заняли оборону и выслали к казакам гонцов. Гонцов, разумеется, побили, однако не до смерти, и выслали обратно с самыми непочтительными по отношению к стрельцам письмами. Но поскольку казаки, как и стрельцы, были в обороне сильнее, чем в нападении, подкреплять свои слова действиями низовые не стали, а заняли в оборону в самом большом из захваченных сел, где их и окружили осмелевшие стрельцы. Большой отряд запорожцев, нисколько не скрываясь, ускакал на север, вероятнее всего в ближайшую крупную, но с начала войны заброшенную деревню, располагавшуюся на окраине заболоченного леса.
– Так значит, и не поговорили?
– С ними поговоришь, Матвей Сергеич! Вечером трезвых там ни одного человека, знать, не было, может сейчас, с утра получится?
Артемонов, посовещавшись с братом и Хитровым, велел Мирону посадить сколько получится стрельцов на коней, и, вместе с ротой Архипа, ехать к соседнему селу, куда, как предполагалось, направилась часть казаков. В то же время, сам Матвей с оставшимися стрельцами и своей шквадроной собирался окружить запорожцев в деревне, и либо разоружить их, либо, так или иначе, добиться повиновения и выдачи главных заводчиков грабежа и зверства.
Рейтары и стрельцы осторожно, укрываясь в оврагах и рощах, окружили деревню, и, по команде, дали по ней залп, после чего начали медленно, под музыку флейт и барабанов, надвигаться, сжимая кольцо. Запорожцы, как выяснилось, отнюдь не были напуганы и, подпустив противников поближе, дали по ним ответный залп. Настоящего гуляй-города, к счастью для московитов, казаки выстроить не успели или поленились, однако главные направления возможного наступления на деревню были в высшей степени грамотно перегорожены возами, или просто завалами всякого деревянного мусора, и именно из-за этих защитных сооружений запорожцы палили теперь по стрельцам и рейтарам. Артемонов покачал головой, и снова подивился предусмотрительности стольника Ордина, который настоял, чтобы отряд взял с собой пару-другую небольших пушек. Сделав вид, что собирается отступать, Матвей выслал вперед пушкарей, которые вскоре дали по обрадованным и расшумевшимся казакам залп картечью. Залп этот не столько причинил большой урон товариществу, сколько ошеломил его, и стало хорошо видно, как казаки отбегают от своих укреплений вглубь деревни. Линии рейтар и стрельцов приблизились к деревне, взяв ее окончательно в кольцо, и принялись, для острастки, палить по избам. Чтобы окончательно истребить в казаках мысль о сопротивлении, Матвей велел дать еще один залп из пушек. После этого между домами появилось несколько запорожцев, размахивающих белым флагом и громко свистевших. Артемонов покачал головой и зло сплюнул: то здесь, то там по полю лежали дюжины трупов, среди которых Матвей заметил и нескольких лучших рейтар своего полка, рядом с которыми мирно паслись оставленные ими лошади, а позади стонали и ругались еще пара дюжин раненных. Прогулка с целью разогнать шайку разбойников, а себе самим разогнать кровь, превращалась, таким образом, в полновесное сражение между частями одной и той же армии, жестокое по своей глупости и бессмысленности, и полезное только врагу. Собрав ротмистров, Артемонов сказал им, что сам пойдет поговорить с казаками, и велел подчиненным не терять бдительности и быть готовыми к любому развитию событий.
– Матвей Сергеевич, ты бы поосторожнее, лучше сам не ходи, а вышли кого-нибудь! – качал головой крутившийся рядом Котов.
– Будет! Не с неприятельским войском встретились. Не довелось мне, царскому слуге и дворянину, этого ворья бояться!
– Дозволь хотя бы мне с тобой пойти?
– Ну пойдем. Вдруг чего полезного, как всегда, вспомнишь.
***
Матвей не любил казаков – теперь он знал это точно. Хорошие люди не зарезали бы его любимого барашка Салтана, а тушу его, поливая кровью пожухлую осеннюю траву, не протащили бы через весь двор. Да и сам двор усадьбы Артемоновых вообще представлял собой теперь грустное зрелище, особенно после того, как пропала мама, и Матвей с братьями вынужден был спрятаться в потайных закутках большого чердака. Отца Матвей не видел уже давно, может быть, целый год – он помнил плохо, да и сам образ этого большого бородатого мужчины уже начал стираться в его памяти. Однако мама исчезла куда-то всего неделю назад, совершенно неожиданно, не успев и попрощаться с сыновьями, которые, увидев, как вместо мамы во двор входят несколько странно одетых и недоброго вида дядек, по словам братьев – казаков, сбежали на чердак, где и скрывались с той поры. Собственно говоря, Матвей и не собирался никуда бежать, поскольку необычные дядьки вызвали у него неуемное любопытство, и он собирался уже выйти во двор посмотреть на них поближе, однако Авдей с Мироном, старшие братья, довольно грубо пресекли это намерение Матвея, утащили его на чердак и строго-настрого запретили издавать какие бы то ни было звуки. Стоило Матвею забыться и начать смеяться, или бормотать что-то себе под нос, как он получал от братьев большую порцию пинков и подзатыльников и, в конце концов, научился почти все время молчать. Вот и теперь он с молчаливой грустью поглядывал в разоренный, запущенный двор. Там, где еще недавно работали и бегали туда и сюда с корзинами, тачками и охапками дров заезжие крестьяне и дворовые люди – точнее, человек, поскольку дворовый у Артемоновых был лишь один, и где был свой, незаметный со стороны порядок, теперь царил полнейший хаос и разорение. Поленья и хворостины были разбросаны повсюду на траве, густо засыпанной и свежими, и уже потемневшими опилками. Повсюду валялся какой-то мусор, части разбитых бочек и осколки глиняных горшков, кучи конского и коровьего навоза, охапки грязного сена. Но главное, по всем углам лежали кучами внутренности и шкуры недавно убитых животных, которые новые хозяева усадьбы не трудились убрать, или хотя бы прикопать, очевидно, надеясь на скорые холода и снег, которые должны были скрыть останки. Над кучками, погребальными памятниками виднелись головы убитых животных с торчащими вверх рогами. От этого главный запах, который витал над усадьбой и проникал во все ее самые удаленные уголки, был запах гниения, к которому, впрочем, привыкли и казаки, и ютившиеся на чердаке мальчики. Даже тын усадьбы, дубовый, прочный и сравнительно новый, осел и прогнулся во многих местах, как будто от грусти о потерянной прежней жизни. Холодная и сырая осенняя погода с ее непрекращающимися дождями и ветром нисколько не добавляла веселости усадебному существованию. Казалось, что от постоянной серости и сырого холода, непривычных южанам, казаки словно махнули рукой на самих себя и свой быт, и только пьянствовали с утра до вечера, забывая и о самых простых хозяйственных делах. Крестьян же, которых можно было бы приставить к хозяйству, в деревне не было давно: по воспоминаниям Матвея, они исчезли гораздо позже отъезда отца, но немногим раньше исчезновения матери. Ему и самому было грустно смотреть на этот заливаемый очередным дождем, раскисший и размякший, и от того грязный и неприютный двор, в углу которого лежали, повалившись на бок, рожки матвеева любимца Салтана. Королевич Владислав, избранный восемь лет назад русским царем, только готовился к штурму своей столицы, Москвы, но, то ли в силу все той же осенней распутицы и неустройства, то ли по военным соображениям, все откладывал и откладывал приступ. Матвею о том, конечно, было невдомек, но все же грусть этой осени передавалась и ему. Мальчик решил отвлечься от тягостных уличных картин, тем более, что в под скатом крыши, куда поднималось в первую очередь печной жар, и особенно в том большом ворохе соломы, где он лежал, было тепло и уютно. Он взял свою любимую азбуку с картинками, и начал в который раз рассматривать знакомые сцены. Если бы Матвей умел читать, то знал бы, что «розга ум острит, память возбуждает, и волю злую в благую прелагает», однако теперь он, как всегда с радостью, наблюдал за тем, как привязанную к столбу свинью поедает огромными зубастыми челюстями крокодил, а затем два диких мужика, полностью голых, не считая повязок на бедрах, бьют дубинками крокодила, а, забив хищника в достаточной степени, вставляют ему в зубы бревно и заматывают веревками. На другом рисунке охотники кололи копьями рысь, а другие, по видимости южных кровей, кололи копьями льва. На следующих гравюрах уже били палками никогда не виданных Матвеем, но, вероятно, очень умных зверей-обезьян, которые умели, в отличие от Матвея, и сами обуваться, и красть еду у людей. Обида за обезьян становилась самой горькой ближе к концу азбуки, где их, одну за другой, поедал огромный лев. На других страницах, все же, лев сидел за решеткой со смиренным видом, а два немчина с копьями охраняли свирепого зверя. Сколько себя помнил, Матвей мечтал добраться до этой волшебной книги, но никто не подпускал к ней малыша. Теперь же, напротив, братья оставляли ее Матвею в надежде, что, увлеченный ей, он будет сидеть тихо, пока они сами промышляют в поисках пищи. Тот, и правда, с радостью рассматривал красивые картинки, и так увлекся этим занятием, что не заметил, как снизу раздался шорох: заскрипела дверь, и в горницу внизу вошел один из казаков, чура Михайло. Братья никогда бы и не знали таких казачьих чинов, но уж слишком часто другие казаки называли Михайлу чурой, и детям это запомнилось и даже понравилось: они стали иногда именовать чурой Матвея, как самого младшего и бесправного в их компании. Михайла, приговаривая себе под нос, начал, насколько это было возможно, прибираться в горнице. Он далеко не был трезв, однако был еще в состоянии перемещаться с тихой беззлобной руганью по комнате и заметать наиболее заметную грязь то под лавки, то под стол. Матвей, тем временем, устав разглядывать картинки и привыкнув к отсутствию людей в доме, решил немного попрыгать лягушкой, вспоминая лето, когда было тепло и солнечно, а он целыми днями ловил во дворе этих земноводных. Услышав над своей головой негромкие удары, раздававшиеся через равные промежутки времени, Михайла выронил веник, опустился на лавку и, держась за сердце, стал с ужасом разглядывать потолок, приговаривая:
– Господи, знову! Та що ж це…
Увлеченный Матвей не слышал причитаний Михайлы, и подпрыгивал все выше, стараясь улететь подальше, что его, в конце концов, и подвело. Одна из досок потолка подгнила, а может быть, просто размокла, и при очередном прыжке с грохотом отвалилась и рухнула прямо на чуру. Матвей успел зацепиться за соседние доски и повиснуть, молотя по воздуху свисающими вниз ножками, но ни влезть обратно на чердак, ни провисеть долго сил ему не хватило, и мальчик, в облаке пыли и соломы, свалился на стоявший посреди горницы стол. Со двора раздались голоса возвращавшихся казаков.
***
Стоило Матвею с Григорием пройти примерно половину пути, отделявшую позиции рейтар от околицы деревни, как раздались выстрелы, и несколько пуль просвистело совсем рядом с Артемоновым. Котов, быстрее осознавший происходящее и, кажется, готовый к подобному развитию событий, сильно толкнув Матвея плечом повалил его на землю, прикрыв сверху своим телом. В то время, пока Артемонов недоуменно ругался, не понимая, как же с царским слугой, а тем более – переговорщиком могли так поступить, над ними пронеслось еще несколько десятков пуль и, будь служивые на ногах, эти выстрелы бы не промазали.
– Ну, спасибо тебе, Григорий Карпович! Вот уж не ожидал я от этих чертей, дьяволов…
– Сочтемся, Матвей Сергеич!
– К бою! – не своим голосом закричал Артемонов ближайшей шеренге рейтаров, но этого приказа и не требовалось: стрельцы и всадники сами, увидев происходящее, начали быстро наступать на деревню, беспрерывно паля из всего имеющегося оружия. Флейты и барабаны заиграли с каким-то особым и злым вдохновением. В это же время, откуда-то из нагромождения изб, сараев и гумен, вырвался отряд всадников, и с большой скоростью и также беспрерывной пальбой помчался по высокому берегу речки туда, где стоял самый слабый и малочисленный стрелецкий отряд. Очевидно, запорожцы так и хотели использовать всю связанную с нападением на Артемонова суету и беспорядочную стрельбу для того, чтобы выявить в цепи московитов слабое место, и ударить туда. Рейтары запоздало начали стягиваться к месту прорыва, но тщетно: разбросав стрельцов, отряд казаков умчался вдаль, а поскольку кони у них были рейтарским не чета, то подчиненным Матвея оставалось лишь рассматривать казацкие спины, да без толку палить из карабинов и пищалей. Артемонов со злости отшвырнул в сторону пистолет, и приказал рейтарам и стрельцам наступать на деревню, никого не жалея.
– Самые-то главные и ушли, Матвей Сергеич! У них так, у казаков – рассуждал Котов.
– Да иди ты к растакой-то матери вместе с ними! – прокричал Матвей, и тут же устыдился напрасной ругани – подьячий был прав.
Вскоре вся деревня, уже без большого сопротивления, была занята, и Матвей, в самом мрачном и мстительном настроении, въехал вслед за войсками на ее главную улицу.
Глава 6
Чур Михайла и Матвей смотрели друг на друга с ужасом и недоумением, которые, пожалуй, были сильнее у казака, который ожесточенно тер глаза, словно это могло помочь ему или понять, откуда и почему на него прямо с потолка свалился трехлетний мальчик, либо сделать так, чтобы наваждение исчезло. Матвей серьезно и внимательно смотрел на чуру.
– Маля, звідки ти? Та чи справжній?
Казак осторожно протянул руку и потрогал Матвея за плечо.
– Дяденька, я настоящий! Мы с Авдеем и Мироном на чердаке живем.
– Авдей із Мироном? А це хто? – с недоверием отпрянул Михайла, вновь испугавшийся, теперь уже предстоящей встречи с загадочными Авдеем и Мироном.
– Братья мои. Мы – хозяйские дети. Барчуки – прибавил Матвей, который слышал это слово раньше от крестьян и дворовых, и решивший, что казаку оно может быть понятнее.
– Слава тобі, Господи! Я вже думав, нечиста сила в нас на горищі оселилася, по наших гріхах! Все на горищі хтось порається, пихкає, а зайдеш – нікого нема. Де ж твої брати?
– Они за едой пошли, а куда – не знаю.
– А-а! Так от і їжа кудись пропадає, а я все на Богдана грішив… Тебе як звати, хлопче?
– Матвей Сергеев сын Артемонов.
– Ах ти, Матвію Сергєєву сину, що ж мені з тобою робити?
– Дядя Михайла, отпусти меня назад, к братьям!
– Ану, Матвіє Сергійовичу, лізь назад на горище, поки хлопці не повернулися. Та братам передавай, щоб стрибали по стелі тихіше, бо спіймає вас Петро – бути вам у Криму на ринку.
Михайла подсадил мальчика, который быстро вскарабкался через широкую щель на чердак, а сам стал поспешно прилаживать доску на место.
– Спасибо тебе, дядя Михайла!
– Давай-давай, біжи швидше. А їди я вам під сходами покладу, де на гульбищі вихід. Тільки ви вже вночі приходьте, та тихіше.
Слушая топот ножек Матвея по потолку, Михайла перекрестился, вздохнул и покачал головой.
– От і вміють же сумські прибиратись: вранці куди як чистіше було – удивленно произнес вошедший в комнату Богдан, парень лет на десять помладше Михайлы, но уже заслуживший право носить оселедец, – А ти що, старий, плачеш? Ось і залишай тебе одного з горілкою! Говорив я Петро: І прибратися не прибереться, і без горілки залишить нас. Та ти не плач, старий, а то й я зараз з тобою сплакаю!
– Та з такими товаришами, як ти та Петро, тільки й плакати – не веселитися ж! – раздраженно отмахнулся Михайла, и ушел во двор.
***
Первое, что увидел въехавший в деревню Матвей был большой двор, огороженный не сплошным тыном, а только прибитыми к столбам слегами, где находились несколько дюжин местных мужиков, баб и детишек, связанных и прикрученных к жердям кожаными ремнями, по самым лучшим крымским обычаям. Многие уже были освобождены, и сидели или стояли, потирая затекшие запястья и разговаривая с рейтарами.
– Разобрали мужичков-то черкасы, Матвей Сергеич! – сообщил один из ротмистров, занимавшийся пленными.
– Вижу! Всех развязать, и чтобы с нашей стороны без обид.
Прямой царский указ запрещал не только любые притеснения православных жителей Великого княжества, но и даже покупку у них еды и фуража по низким ценам. Соборное же уложение, следуя правилам апостолов и святых отец, не менее строго запрещало продавать и покупать православных людей, даже и недавно крестившихся. Все это было словно невдомек казакам, которые обошлись с белорусскими мужиками как с жителями завоеванной враждебной страны.
Затем Матвею пришлось проехать мимо большой избы, возле которой собрались раненные в бою московиты, стонавшие, кричавшие, державшиеся за простреленные и порубленные конечности. Несколько человек лежало без сознания, возможно уже и умерших. Это зрелище окончательно лишило Артемонова всякого благодушия, и на деревенскую площадь, где, окруженные рейтарами, стояли захваченные запорожцы, он въехал с самыми недобрыми чувствами.
– По какому праву вы решили бунтовать, царских подданных грабить и в полон брать, а на нас царских слуг, руку поднимать? – прокричал он, не спускаясь с коня и не глядя прямо на казаков, – Чьего вы отряда, и кто ваши начальные люди? Выдайте главных заводчиков мятежа и воров, и, может быть, его царское величество вас помилует.
Матвей понимал, что "начальные люди" как раз и ускользнули, прорвав строй стрельцов, а оставшаяся сиромашня будет все валить на удравшую старшину, а себя изображать лишь невольными и почти невинными исполнителями атаманских приказов. Поэтому Артемонов не хотел смотреть на казаков, чтобы сохранить воинственный настрой и не разжалобиться их покорным видом. Впереди толпы стояли три запорожца: один высокий, с кудрявыми светлыми волосами и в почти московском наряде, другой среднего роста и плечистый, очень молодой и коротко стриженный, а третий – лет сорока с чем-то, худощавый, с необычной для казака окладистой, хотя и редкой, бородой и неуловимо потрепанным видом. Трое тихо перекинулись между собой несколькими словами на мове, после чего старший из них вышел вперед. Двое рейтар бросились к нему, сбили с него шапку и хотели поставить казака на колени, но Артемонов пресек это излишнее усердие. Тогда запорожец негромким, вкрадчивым голосом, почти без малороссийского говора, обратился к Матвею:
– Твоя милость, пане полковник! Мы сечевые казаки войска атамана Иван Дмитриевича Чорного, а полков Каневского, Черкасского и других. А здесь мы, твоя милость, по прямому царскому и гетманскому указу, ведь поветы здешние шляхту укрывали, а потом и вовсе взбунтовались: ни еды, ни конских кормов не давали, а когда приехали драгуны князя Шереметьева за фуражом, то их мужички здешние поголовно перебили – более тридцати человек, боярин. Вот и послали нас их в покорность привести, так они и против нас биться начали, а сначала послов наших перебили. Что же, их за все за это, по головке гладить?
– Знаешь ли ты, что запрещено христиан в рабство обращать и продавать? Зачем баб и детишек ремнями скрутили, они, что ли, с вами воевали?
– Какое же рабство, твоя милость? Велено было, чтобы гнездо это разбойничье искоренить, перевести их в соседние волости, а сюда других мужиков переселить. Ну а как вести-то не связав? Разбегутся, версты не успеем пройти. Очень уж злой здесь народ, боярин, не знаешь, от кого и подлости ждать: и ребята, и бабы, случалось, исподтишка или вилами кольнут, или яда подсыплют.
– Ах вы, бедные… И за это вы всю деревню соседнюю вырезали, трупами колодцы завалили?
– Да почему же ты, боярин, так плохо про нас, грешных, думаешь? Не мы это: та самая шляхта, которая здесь укрывалась и мужиков бунтовала, их и вырезала другим в назидание, чтобы слушались. Видать, та деревня против других не такая воровская была, за это и поплатилась.
– А в меня зачем стреляли? Зачем старшие ваши стрельцов побили и ускакали? Чего боялись нас, раз ничего плохого не делали?
– Так кто же знал, как вы с нами поступить собираетесь? Да и непонятно вначале было, кто по нам палит: московские войска или ляхи? Обложили по всем правилам, и наступают. А мы, казаки, без боя помирать не привыкли. Часть товарищей решила прорваться, и воеводам пожаловаться на такое самоуправство: пошли, мол, по царскому указу, а нас же за это из пушек расстреливают. Ты, боярин, подумай, как на это посмотрят.
– Ты говори, да не заговаривайся. А когда я к вам на переговоры шел, все еще невдомек было, что я не лях, и истреблять вас не собираюсь? Зачем вы в меня стреляли?
– Да, тут грешны, боярин, ты уж нас прости.
– Бог простит, а мне до твоих грехов дела нет. Знаешь ли, какое наказание за убийство посла бывает?
– Так то-то и оно, боярин, что никто твою милость убивать не собирался.
– И на том спасибо.
– Хотели бы – ой, не промахнулись бы с пятидесяти шагов, у нас стрелки меткие.
– Да ты уж совсем обнаглел, не иначе?
Матвей тронул с места коня и подъехал к казаку, который отошел на пару шагов назад.
– Да нет же, боярин, я за то и прощения прошу, что так нам поступить пришлось: решили мы эдак внимание отвлечь, чтобы товарищам легче прорваться и уйти было. А что не очень вежливо вышло – так куда там о вежливости думать, когда с полсотни трупов уже по улицам лежит.
"Черт их знает" – подумал Артемонов – "Вдруг, и правда, они по указу действуют, а тогда я получаюсь вор, а не они. Опять, просто так их отпустить – зачем спрашивается, тогда весь приступ устраивали и людей положили? По указу… Но зачем же тогда князь…". Размышления Матвея были прерваны появлением совершенно неожиданных лиц: стрельцы вели по улице простоволосую женщину с пухлым малышом лет двух от роду на руках. Женщина была довольно высокого роста, одета почти как московская боярыня и держалась с большим достоинством, хотя и слегка прихрамывала, а ее прекрасные, ярко рыжие волосы развевались по ветру как олицетворение греха и соблазна. Мальчик, сидевший у нее на руках, также обладал густой копной ярко-рыжих волос. Увидев Матвея, она так бесстрашно и нагло уставилась прямо на него, что полковник вынужден был отвести глаза. "Господи! – тяжко вздохнул про себя Артемонов – Только этой ведьмы и не хватало! К тому же с ребятенком…".
– Это еще кто такая?
– Матвей Сергеевич, в том отряде была, который к реке ушел. Отстала, а мы ее и догнали.
– Волосы-то прикройте, что за срам!
– А что, не нравятся тебе мои волосы, полковник? – вмешалась в разговор сама пленница. Матвей, вынужденный признать про себя, что волосы ему очень даже нравятся, не отвечая, отвернулся в сторону. Хороши в ней были не только волосы, но и многое другое: женщина была очень молода, но уже входила в пору зрелости, силы и уверенной в себе красоты. Стрельцы притащили из избы какой-то балахон и накинули его на пленницу. Малыш, до сих пор сидевший спокойно, громко расплакался.
– Уведите ее! Григорий, сопроводи ее в ставку, к Ордину, да проследи, чтобы в дороге ничего дурного с ней не случилось, да и с дитем тоже. Думаю, птица она непростая, ты на платье одно погляди.
– А ты заметь, Матвей Сергеич, как она вон на того кудрявого посматривает, да и он на нее – не чужие они, ой, не чужие! – зашептал Котов на ухо Матвею.
– Ну вот, и его прихвати без шума. Только допрашивать отдельно… Да кого я учу!
Подьячий с видимой радостью бросился исполнять поручение, и вскоре уже галантно держал загадочную казачку под локоток, рассыпаясь в любезностях. Тут и сам Артемонов приметил бешеные взгляды, которые бросал время от время искоса на эту сцену высокий кудрявый казак. "Прав подьячий!" – подумал Матвей, – "Но женщина в казачьем полку, да еще и в походе в военное время – чудеса, да и только. Пожалуй, лежи они все пьяные вповалку, и то не так чудно было бы. Что-то здесь интересное кроется. Ну да Ордин с Илларионовым разберутся, кому же, как не им в таком разбираться".
Артемонов распорядился связать казаков хорошенько, и под надежной стражей отправить также в ставку полка для разбирательства, сам же решил съездить в соседнюю деревню, куда отправился отряд Мирона и Хитрова. Но как только Матвей начал собираться в поездку, на дороге показалось облако пыли, с шумом приближавшееся к деревне. "Кого же еще Бог послал?" – недоумевал Артемонов, уже несколько утомленный за последние дни необычными происшествиями. Из облака вырвался вперед всадник, оказавшийся князем Долгоруковым, следом за которым на деревенскую улицу въехали еще сотни три дворянской конницы.
– Ох, Матвей, боялся, что опоздаю! – взволнованно прокричал князь, – Слава Богу, сами справились. Я-то думал, тут пара сотен взбунтовалась, а здесь целый полк! Ты уж меня прости, полковник, что в такое дело тебя втравил! Сам не знал, ей Богу, не знал!
– Да что уж, на то мы и царские ратные люди… – смущенно бормотал Артемонов, не знавший, как отвечать на извинения такой знатной особы. – Старшину, правда, мы упустили, виноваты.
– Да будет! Главное, сами в порядке! Сейчас почти целого полка лишиться, да еще и по глупости – ох и тяжело было бы, главные битвы-то впереди. И все бы это на меня пало… Эх!