Павел Бондарь
Не время для человечности
Не-глава третья
Что может быть сюрреальнее, чем книга о сюжете сна? Или чем сон, в котором ты пишешь книгу?
Пол Гонкес, “Материя снов”
Под светом мертвой луны стояли три человека и горячо обсуждали судьбу четвертого, сидевшего неподалеку на капоте машины рядом с пятым. Пятый был похож на призрак девушки, четвертый неотрывно смотрел на нее, о чем-то напряженно думая, третий презрительно щурился, глядя на второго и первого, которые даже между собой еще не договорились, а уже собирались заставить его что-то там переписать.
Питер подобрал с земли ноутбук бога и с любопытством принялся читать. Это напоминало подробный сценарий фильма, вот только действие этой картины разворачивалось в реальности, какой ее знал Питер последние несколько часов. Он попробовал написать что-нибудь, и это у него даже получилось, но рядом не появилось подноса с двумя чашками горячего чая, в небе не расцвел салют, и шапки на голове как не было, так и не возникло, так что Питер разочарованно вздохнул и снова посмотрел на слегка светящуюся и слегка прозрачную девушку. Ему надоело думать о ней обезличено, и он набрал в блокноте такую фразу: “Девушку, на которую я смотрел, звали…”
Она слегка улыбнулась, и, чуть наклонившись к Питеру (что заставило его внутренности сжаться и подпрыгнуть куда-то к горлу), закончила предложение. Вот что получилось: “Девушку, на которую я смотрел, звали Мэри-Кейт”.
Питер улыбнулся, как ему показалось, слишком радостно, и ему пришлось прятать улыбку в высоком воротнике зимней куртки. Вдруг на капоте между Мэри-Кейт и Питером появилась чашка. Она была с отколотой ручкой, одна и без подноса, но в ней действительно был чай. И даже вполне горячий. Где-то неподалеку хлопнула петарда. А вот шапка себя не проявила даже в усеченном виде.
Тем временем отношения внутри тройки всемогущих продолжали накаляться. Бог считал, что дьяволу следует расторгнуть подписанный Питером контракт, потому что это слишком – пытать человека столетиями, раз за разом возвращая его к тому, с чего он начинал. Дьявол насмешливо отвечал, что никаких “слишком” для него не существует, и пытка будет продолжаться до тех пор, пока это будет весело. Или пока бог не сумеет провести Питера своим праведным путем. На этом месте сатана не выдержал и расхохотался. Странник полагал, что они оба нарушают законы вселенной, и перерожденца следует освободить от необходимости повторять в каждой жизни одно и то же путем уничтожения его как сущности. Они все спорили, спорили и спорили, время уже перевалило за полночь, но никакого четкого решения пока принято не было.
Предмету их спора все давно надоело. Теперь у него были дела и заботы поважнее и поинтереснее, чем слушать сверхъестественные байки высших существ, так что в какой-то момент времени они с Мэри-Кейт незаметно встали с капота, что-то быстро обсудили и спешно покинули переулок.
Когда триумвират все же сумел прийти к какому-то подобию консенсуса и вернулся к реальности, в реальности они увидели только стоящую на капоте чашку без ручки. Бог подошел и заглянул в нее. Остаток чая на дне уже успел превратиться в желтоватый лед. Странник прикрыл глаза и взглянул на город с высоты птичьего полета, но среди миллионов движущихся и неподвижных, одиноких и скученных, мертвых и живых точек не сумел найти те две, что их сейчас интересовали. Похоже, Питер каким-то образом сумел скрыть себя и призрака от надзора. Странник повернулся к двум другим и недоуменно пожал плечами. Бог нахмурился, достал трубку и впервые за несколько дней закурил. Дьявол лишь слегка усмехнулся каким-то своим мыслям, нервно чертя что-то хвостом на снегу.
А снегопад наконец перестал, поутихли звуки праздника, и вообще ночь стала спокойнее. Людей на улице почти не осталось, кроме немногочисленных бредущих в темноте фигурок, которым, похоже, было некуда вернуться этой ночью.
Две такие фигурки медленно брели вперед, и снег поскрипывал под ногами одной из них – и лишь слегка приминался, когда на него наступала другая. Куда они шли и зачем? Как все это началось и чем все оно закончится? Миллионы вариантов продолжения истории в растерянности парили в воздухе и перемешивались, переплетались. Будущее еще никогда не было так туманно. Но в нем до сих пор было место надежде, а что еще нужно человеку, кроме надежды?
Короткий промежуточный эпилог. Монстр на последней странице
…А бывает такое, что человеческое в человеке умирает. Нет, не в том смысле, что дурны становятся его помыслы и дела, но пропадает в нем жизнь, гаснет огонь. Всегда разные причины это вызывают, но такому человеку больше нет места в жизни, хотя и открываются ему некие, скажем, откровения, однако же у него не остается даже тени желания ими делиться с иными.
Игорь Гробов, из дипломной работы
В тот самый момент, когда странник пытался найти в городе следы исчезнувшего Питера, дьявол взял все под контроль. Ему не составило труда сломать завесу, которой перерожденец прикрылся от ищущих его внимательных глаз, и хвостатый в один миг оказался за спинами беглецов. Время в который уже раз за ночь остановилось, и дьявол неторопливо обошел Питера и Мэри-Кейт, встав напротив них. Несколько секунд он с любопытством разглядывал девушку, затем попытался коснуться ее, но не сумел. Разочарованный, он перевел взгляд на Питера, и за вуалью седых волос блеснуло что-то вроде торжествующей усмешки. Дьявол протянул когтистую руку и достал из груди проклятого человека что-то небольшое и тускло светящееся в ночи. Когда он разжал кулак, на снег упал сгусток света, который начал стремительно увеличиваться и принимать форму человеческого тела. Дьявол подошел к Питеру вплотную и прошептал ему что-то на ухо. Насколько я сумел разобрать, он сказал вот что:
– Не все так просто, мальчик. Ты рано радуешься. Все, что происходит этой ночью, не имеет никакого значения, потому что ты до сих пор в моей власти, потому что все твои метафоры тебе не помогут, потому что это злой, злой мир, чуждый справедливости. Рождество пройдет, пройдет еще несколько месяцев, пройдут годы, но для тебя ничего не изменится. Каждый раз, когда ты будешь моргать, мимо будут проходить сотни тысяч лет. Блуждающее сердце. Спишь на полу напротив сломанного телевизора. “Не забывай обо мне”. Дети выросли, питомцы умерли. Осталась лишь боль в затылке. Рой свои могилы и пей свой джин. Друзья ушли уже давно, вера мертва. Трава пожухла, усталость и жажда наваливаются, как лавина. Трещина в полу. Вот для чего нужно жить и для чего нужно умирать. Покрытый шрамами, хохочешь в пыльном зале, сидя на троне из черепов. Когда тебя освежуют, путь домой будет все так же бесконечно долог. Мотив фальшивый, слова забыты. Гниешь на солнце и рыдаешь в темноте. Сядь у окна и смотри на птиц, ударься в слезы, когда слова закончатся. Тень от свечи, число, которое нельзя назвать. Тащи на горбу вину и пытайся похоронить боль в забытьи прихода. Тебе некуда, некуда, некуда идти, мальчик. Ты чужой самому себе и всем призракам, в которых ты ищешь свою потерю. Любовь разорвет тебя на части, блуждающее сердце. Так-с или не так-с? Я покажу тебе, что такое отчаяние, и у твоей истории уже не будет счастливого финала.
Дьявол снова улыбнулся и положил Питеру что-то в карман. Затем взял за руку мальчика, в которого превратился сгусток света на земле, и они направились прочь. Время дрожало, а в небе стонал ветер – казалось, ему больно видеть то, что должно было вскоре произойти.
Часть третья. Одиссея продолжается
Номер пятый. Код – 221. Классификация: похищение, реален-нереален, последовательно. Понимание основано на идее о том, что происходит похищение с целью извлечь некое воспоминание. Сначала проводится подготовка к операции, затем действие происходит уже внутри симуляции с ретроактивным воспроизведением недавнего прошлого. Конечность циклов – не определена. Порядок прямой и обратный.
Отрывок из неизвестной ночной телепередачи
Минилог. Немного профессионального подхода
…День сорок девятый. Заметил кое-что необычное в алгоритмах Mar-Kat, в той их части, которая относится к отображению мимики. Когда она слышит о чувствах или эмоциях, она почему-то усмехается. Но этой реакции на другие непонятные ей вещи замечено не было.
Журнал неопознанного робототехника
Она сидела в кресле напротив и внимательно читала, хотя казалось, что она скорее разглядывает написанное – того и гляди, повернет под другим углом и брезгливо поморщится. Честно говоря, ее мнение о самой пьесе меня совершенно не волновало, потому что литературная критика не входила в ее обязанности. Я просто хотел разобраться в себе, а современный кинематограф убедил меня, что для этих целей нет ничего лучше психотерапевта. И вот я здесь – в мягком кресле успокаивающе-бежевого цвета, посреди уютной комнаты, которая должна, очевидно, создавать атмосферу доверия и защищенности. Черта с два я чувствовал себя защищенным, и уж точно не доверял ей. Но почему бы не попробовать? Тот последний инцидент во время поиска в одном из недавних снов, с визитом к несуществующему человеку, дал немало новых данных для анализа, но я сомневался, что теперь смогу более-менее объективно все обработать, не будучи уверенным в состоянии своей психики. К тому же, одна из найденных линий, едва заметная, вела сюда от меня и от одного из фигурантов, так что был шанс еще раз выйти на причастного к обоим потокам, чего давно не случалось. Вот я и сидел, терпеливо ожидая – вердикта, диагноза, смеха, конца сеанса, форс-мажора – чего угодно. Наконец, она подняла голову и задала вопрос.
– Это ведь не конец, так? Вы не дописали эту пьесу.
– Да, есть еще шестая часть. Я ее пока не закончил. Вам нужна вся история целиком?
– Вовсе нет, просто любопытно. А еще мне любопытно, читал ли это кто-нибудь, кроме меня.
– Да.
– И кто это?
– Неважно.
– А судя по тексту – очень даже. А еще вам, похоже, нравятся рекурсия, гипертекст, мизанабим и прочие вещи подобного рода. Вы постоянно воспроизводите какую-то часть своей жизни и своего мировоззрения в пародийной, описательной форме, словно отстраняясь от них. Вы ищете защиты от собственной же искренности, делая искренними слова своих персонажей – но не свои. Почему?
– Потому что так работают драматургия и литература. В философском трактате или книге откровений меньше ценности, чем в произведении с контекстом. Все дело в контексте – он оттеняет идею, которую я куда-то вкладываю, делает ее менее вызывающей… Менее прямолинейной. Идеи лучше усваиваются, когда приводишь примеры их применения.
– Я вообще не об этом. Почему вы пишете, если можете говорить?
– Я не могу говорить. Это не очень-то профессионально – вы меня слушаете вообще, доктор?
– Да, но пока не могу понять, отчего вы считаете, что мысль, написанная на бумаге и завернутая в несколько слоев контекста, хуже прямых, честных и открытых слов.
– Хорошо, я объясню – в порядке общего развития, так что вычтите это время из стоимости сеанса. Я пишу так, потому что такая манера что-то говорить действительно дает защиту. Читатель всегда может притвориться, что ничего не понял, и для него это была просто странная история. Я, в свою очередь, могу притвориться, что читатель прав, и ничего такого я не имел в виду. Но дело даже не в этом, потому что и я, и читатель достаточно умны, чтобы понимать, что это, конечно же, не просто странная история. Дело в том, что мы уверены в этом взаимном понимании лишь на девяносто девять процентов, и один процент, не позволяющий делать радикальных выводов, все равно остается. Никаких неловкостей, формально все приличия соблюдены. Нет необходимости стыдиться себя и своих слов, своих мыслей, чувств и поступков. Мы на миллиметр от чего-то, но этот миллиметр может быть бесконечен.
– То есть, вы просто боитесь “своих мыслей и чувств”, боитесь искренности?
– Нет, это очень поверхностный и наивный вывод. Я к искренности стремлюсь, но ее ценность не всегда бесспорна. В некоторых случаях откровенность может сделать только хуже – тогда, когда откровений от тебя не хотят. Когда твои честные и открытые слова поставят кого-то перед необходимостью ответить на них – так, как им, возможно, не хотелось бы отвечать, потому что не хотелось бы отвечать вообще. Это безумно эгоистично – снять груз с души, высказать все – и не дать человеку шанса не слушать. Искренность была бы абсолютной ценностью только в том случае, если бы в мире искренни были все и всегда. Если же хоть одно слово осталось бы ложью, полуправдой, просто расплывчатым уходом от полной честности, вся концепция потеряла бы смысл. Это во-первых. А во-вторых, выражение истинных мыслей и чувств, искренняя открытость перед кем-то в форме отстранения, через посредников в виде, например, персонажей – но, прошу заметить, с последующей артикуляцией признания наличия такого отстранения, что дискредитирует в каком-то смысле саму его идею, однако…
– Однако вы, последовательно прикрывая искренность отстранением, затем деконструируя отстранение как концептуально искусственное, тем самым снова обнажая искренность, оставляя факт наличия уже дисфункционального отстранения как свидетельство того, что вы бы не хотели прямо сказать, говорите откровенно или иронизируете, из-за чего возникает объективная сложность в определении количества слоев иронии, и уже почти невозможно понять, высмеиваете вы что-то или высмеиваете саму насмешку?
– Прекрасно, вот тут вы все верно сформулировали. Я бы сам лучше не смог.
– А вам не кажется, что вы уже прошли тот самый миллиметр – с этими рассуждениями о нем? В какой-то момент грань становится достаточно тонка, чтобы ее можно было просто игнорировать. Когда девяносто девять процентов превращаются в девяносто девять и девять, и девять, и девять, и так далее. Тогда человек начинает полагать, будто вы говорите действительно искренне, но боитесь это признать, и сооружаете всю эту конструкцию рекурсивных слоев из страха быть непонятым.
– Может и так, не знаю. Я придумал теорию, но на практике все может оказаться иначе, потому что люди не так предсказуемы, как я считаю. Я всех всегда недооцениваю – и всегда ошибаюсь.
– Хорошо, давайте поговорим о самой пьесе.
– Нет, не стоит.
– Почему?
– Я не хочу заниматься анализом собственного бумагомарательства в его же рамках.
– Что значит “в его же рамках”?
– Ничего, забудьте. Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом.
– Вы понимаете, где вы находитесь? Это не ваше произведение. Это реальная жизнь.
– Как скажете, доктор.
Она, разумеется, не поверила и попыталась встать – чтобы подойти и проверить степень моего восприятия реальности, наверное. Так или иначе, встать я ей не позволил. Достал из внутреннего кармана пиджака пистолет и прицелился ей в голову. Увидев, во что превращается эта короткая сцена, я вздохнул и решил не сдерживаться. Сначала выстрелил в доктора, затем пару раз пристрелил себя, запачкав мордочки зверей на кресле брызгами крови, и разок сжег чертов уютный кабинет. Когда вокруг больше некого было убивать, я перемотал все немного назад.
– Хорошо, давайте поговорим о самой пьесе.
– Давайте. Что вас интересует?
– Рождественские истории обычно отличаются от того, что пишете вы. В них намного больше добра и светлых моментов, да и развязки почти всегда счастливые. Почему ваш сюжет так мрачен, почему все так болезненно?
– Это по-вашему – “мрачно” и “болезненно”? Вам просто не с чем сравнивать. По моим же меркам – я пишу практически праздничную сказку для детей.
– Почему тогда внутренний демон героя – самый могущественный персонаж в истории? Это недвусмысленно указывает на то, что вы видите в реальном мире куда больше плохого, чем хорошего.
– Потому что так и есть. Немногое хорошее просто тонет в океане беспросветного кошмарного зла.
– Вас это устраивает?
– Мне это отвратительно на молекулярном уровне. Но я очень терпелив.
– То есть, вы просто метафорически описываете то, что видите в реальной жизни?
– Можно и так сказать. Знаете, я всегда верил в бога, верил искренне и старался жить по, скажем так, закону божьему, но я никогда не просил его о чем-то в молитвах. До того момента, пока не случилось что-то, с чем без божьей помощи не справиться – тогда я стал молить его, но лишь о том, чтобы он дал мне понять, что делать. И однажды бог ответил мне: я словно на секунду увидел его образ. С тех пор я больше ни о чем не молю.
– Вы утратили веру?
– Нет, вовсе нет. Наоборот, я убедился, что бог действительно есть – или скорее был, в каком-то смысле. Но это ничего не решило. Мне остается лишь терпеть.
– Как долго вы сможете терпеть? Почему вообще вы еще живы?
– Ну вот, а потом вы спрашиваете, почему мир кажется мне плохим. Это вы так недвусмысленно предлагаете мне покончить с собой?
– Просто послушайте себя. Вы домысливаете. Я всего лишь имела в виду, что мне интересно, что помогает вам держаться.
– Тогда вам следовало сразу сформулировать это так. Мы живем в мире слов, и от этого никуда не деться. В мире слов человек, различающий тысячи оттенков сказанного, обречен теряться в догадках и предполагать сначала лучшее, а затем, когда ожидания вновь и вновь окажутся неоправданными – худшее. Мне помогает жить жажда мести, а мешает умереть страх вины. Все довольно просто. И не задавайте наводящих вопросов, пожалуйста.
– С кем же вы все-таки ассоциируете себя? В вашей пьесе, я имею в виду.
– Со знаками препинания.
– Это важно, ответьте серьезно.
– Как я могу ассоциировать себя с кем-то конкретным, когда все это – до последней буквы – было в равной степени создано мной?
– Хорошо, спрошу иначе. Кто является воплощением автора в тексте?
– Это преходящее звание.
– Вам не кажется, что во второй части вы немного сместили акценты? Изначально мне казалось, что это просто немного странная история непонятно о чем – может быть, о поиске себя, поиске своего дома и места в мире, или о боге и вере, или о жизнях, которые мы могли бы прожить – или проживаем на самом деле – сложись все иначе, или вообще ни о чем, просто поток сознания человека, который пытается выговориться, но у него не получается. Но потом я заметила, к чему вы начинаете клонить, и это мне видится упрощением. Почему вы это сделали?
– Потому что все, о чем я говорю и думаю, все, что я делаю, в итоге сводится лишь к одному. Потому что в остальном нет смысла, и остального у меня просто не может быть без самого главного. Все это может казаться приторной банальщиной, но это не делает мои слова менее правдивыми. Когда помощь была нужна – никто не помог мне, и я узнал, как работает система взаимопомощи в нашем мире. Теперь я бы с удовольствием посмотрел, как тому, кто должен был помочь, сломают психику мучительными разговорами, или подсадят на вызывающие психоз вещества, или даже убьют его, и змей вновь укусит себя за хвост.
– Вы собираетесь показывать эту пьесу еще кому-то?
– Нет смысла.
– Чем все закончится?
– Полагаю, что в нашем языке нет подходящего слова, так что точнее всего подошла бы такая формулировка: всеми возможными способами.
– И как вы собираетесь это реализовать в текстовом формате?
– Пока не знаю. Я долго об этом думал, и у меня возникло несколько идей, но их еще нужно доработать.
– И последний вопрос, прежде чем я попытаюсь сделать какие-то выводы относительно вашего состояния. Вы готовы?
– Спрашивайте.
В комнате вдруг стало темно – потому что темно стало на улице. Окно распахнулось, и в помещение ворвался холодный ветер, разметавший по полу листы бумаги, которые несколько секунд назад держала в руках доктор. Сейчас в ее кресле было пусто – пусто было во всем кабинете. Никого, кроме меня. Началось. Я устало откинулся на спинку кресла, в глазах все плыло, двоилось и словно отдалялось. Висевшие на стенах картины плавились и стекали на пол, образуя там черные бурлящие лужи. Осталась висеть только одна – портрет темноволосой девушки с элементами натюрморта и пейзажа. Все поверхности вдруг покрыла плесень, а на нее следующим слоем лег иней. Плетеный стул в самом углу кабинета превратился в клубок змей, с шипением расползающихся по комнате. Веки наливались свинцовой тяжестью, а под ними сверкали багровые взрывы и языки пламени, облизывающие небеса. В стенах образовались сотни дыр, из которых полезли пауки. Смрад стоял невыносимый. И тут в комнате – а может, у меня в голове – раздался вкрадчивый тихий голос, и каждое слово, что он произносил, я знал наперед. Потому что это в моем воображении эти слова когда-то родились.
– Почему ты думаешь, что это сработает? Ты просто занимаешься чепухой. Ничего не поможет. Ты снова все испортишь – даже то немногое, что у тебя еще осталось, и жизнь останется точно такой же, как и прежде, вот увидишь. Перестань цепляться. Замолчи. Ты устал. Ты проиграл. Ничего не вернуть. Ничего не вернуть. Ничего не вернуть. Ничего не вернуть. Ничего не вернуть. Это всего лишь слова. Они ничего не изменят. Ты проиграл, разве не видишь? Сдавайся. Ничего не вернуть. Замолчи. Ляг на пол. Сдавайся. Сколько еще тебе нужно подтверждений? Смирись. Смирись. Прими это. Ты проиграл. Так бывает. В этом нет ни плохого, ни хорошего, как и во всем остальном; нет справедливости, нет кармы, нет ни добра, ни зла, нет никакого смысла, нет никакого света в конце. Нет награды за страдания, поэтому ты страдаешь впустую. Перестань сопротивляться. Разожми пальцы. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри. Умри…
Голос становился все тише, но одновременно с этим – все больше проникал в сознание, и во все вокруг, словно растворяясь в пространстве и отравляя его. Вскоре он уже был неразличим, но легче от этого не стало, скорее наоборот. В голове проносились миллионы мыслей, и их движение все ускорялось и ускорялось – пока мое тело не дернулось, как натянутая струна, и не рухнуло на усеянный змеями и пауками пол, где принялось биться в припадке. Насекомые заползали в нос, и в рот, и в уши, змеи обвивали горло, руки и ноги, пережимая артерии. А потом я потерял сознание и не могу сказать, что было дальше.
