Павел Бондарь
Не время для человечности
XXIV. Ворон 1. Black side of black
– Послушай, в этот раз все должно пройти гладко. Мы обнаружили все ловушки, мы знаем все повороты. Да для меня эта голова уже, считай, как своя, родная. Просто делай все то же самое – вступай во второй фазе и по сценарию.
– Во второй? Разве это не четвертая?
– Называй как тебе удобнее, для меня она вторая. Короче, все держим под контролем, как только закончим – тебе отпуск дадут.
– Ага. У меня одних отгулов уже на отпуск накопилось.
Совещание в штабе перед запуском очередного цикла
На холме стоит дом.
В небе сверкнула молния, и на секунду четко обрисовала его силуэт – большой двухэтажный дом из красного кирпича с балконами, широкими окнами, массивным крыльцом, колоннами и фонтаном на переднем дворе. Кажется, из белого камня. Я несколько секунд смотрел из-за стекла, чувствуя, что вот-вот засну. Нужно было снова поймать это ощущение, эту мысль, чтобы записать ее, чтобы она не ушла от меня и на этот раз, но тщетно – я просто залипал в брызги дождя на стекле, а таксист странно смотрел на меня, словно ожидал, что я или сейчас рвану из машины, не заплатив, или направлю на него пистолет.
Мир был невероятно медлительным, совершенно не успевал за моими мыслями и ощущениями, поэтому я мог позволить себе за несколько секунд подумать очень о многом. Мне было забавно и странно думать, что я могу действительно достать из внутреннего кармана пальто пистолет и направить его на водителя. Могу толкнуть дверь и убежать. Могу застрелиться сам. Могу заплатить и выйти, чтобы подняться к дому на холме и позвонить в звонок, что непременно будет справа над входной дверью. Могу сказать водителю ехать дальше. Это просто непередаваемое чувство, когда ты каждым нейроном мозга осознаешь, что можешь менять ход истории, влиять на свою судьбу и окружающих людей, влиять на вселенную – прямо сейчас, стоит только руку протянуть, схватить эту возможность. Ты можешь сделать это в любую секунду своей жизни, у тебя всегда, всегда, всегда есть какой-то выбор, и понимание этого придает мне нечеловеческие силы и волю продолжаться во времени. В такие моменты полного осознания я чувствую себя ни больше ни меньше богом. И, наверное, именно поэтому я так люблю писать. Я думал очень быстро, и это позволяло насладиться всеми возможными путями истории, проследить их ход далеко вперед, пока мои или чьи-то еще действия не оборвали все из них, кроме одного – но, опять же, лишь на миг, и еще через мгновение перед каждым из нас откроется новое невероятное множество выборов.
Я протянул таксисту деньги и вышел из машины, все еще сожалея, что так и не смог поймать то ощущение, что возникло у меня в момент вспышки молнии. Это было нечто очень странное – вроде дежавю, но не совсем. Это было дежавю с продолжением – как будто ты не просто уже видел то, что происходит, но еще и знаешь, что произойдет дальше, вплоть до мельчайших деталей. У этого ощущения, насколько я знаю, не было названия, потому что оно – опять же, насколько я знаю – ни у кого не может возникнуть. То есть может возникнуть что-то похожее, что можно было бы назвать лжепредвидением, но в моем секундном озарении все было именно так, как произойдет в скором времени на самом деле – только вот я не помнил, что я видел. Это ужасно раздражало. Как и то, что память об этой абсолютной уверенности в том, что мое видение сбудется, подрывала самую основу осознания собственной власти над судьбой, когда ты уверен, что можешь влиять на ход событий. Как мне теперь получать кайф от наличия у меня выбора, если я точно уверен, что произойдут какие-то определенные события? Получается, что бы я ни сделал, они все равно произойдут, и я, даже если пожелаю, не сумею это остановить, и этот выбор иллюзорен, и моя жизнь действительно детерминирована до самых мелких и незначительных событий. Если бы я помнил, что видел, то мог бы сделать все, чтобы этого не произошло, и тем самым нарушить предначертанную судьбу и вновь почувствовать себя свободным – или убедиться, что, даже зная конечный пункт, мы не можем сойти с пути, как бы ни старались. А что, если я смог бы изменить судьбу, но виденное мной все же произошло бы, но не здесь, а в другом мире, который возник бы в тот самый момент, когда я решил бы сойти с пути? Можем ли мы своими поступками создавать новые вселенные? И, конечно же, главный вопрос – возможно ли между этими вселенными перемещаться, могу ли я уйти в мир, где не происходило то, что не устраивает меня в этом мире? Этично ли это, если я из того мира – такой же живой человек, и в момент моего перемещения я займу его место, а он просто исчезнет, словно его никогда и не было? Можно ли считать, что я имею на это право, потому что это я его создал своим поступком, или все же это был не мой поступок, а первый его поступок – то, что нас с ним и разделило, сделав этого человека самостоятельной личностью? А что, если все разы, что мы испытываем дежавю – это эхо незамеченных нами видений будущего, которое сбывается у нас на глазах? А все остальные секунды нашей жизни, что мы дежавю не испытываем – следствие того, как часто мы отклоняемся от предначертанного нам кем-то – или самими нами – пути?
Ох, лучше не думать об этом так подробно и быстро – между моментом, когда я расплатился с таксистом, и моментом, когда я вышел из машины, прошло всего две секунды, и у меня закружилась голова от вороха теорий и предположений. Иногда такая скорость мыслей, образов и ощущений была приятна или даже полезна, но чаще всего она просто выбивала из себя и даже немного сводила с ума, ведь скорость разных участков мозга была неравнозначной, так что какие-то части меня банально не поспевали за другими, и этот диссонанс был чрезвычайно неприятен.
Я вижу слишком много – так много, что иногда молю бога о слепоте и потере самой памяти о том, как все выглядит.
Я стал слишком собой, и часто меня во мне бывает больше, чем способны вынести тело и разум, и тогда случаются очень плохие вещи.
Но все же в мире есть какое-то подобие баланса – порой меня словно вырубает на несколько секунд или минут, и мир обгоняет мое восприятие. Я выхожу покурить из дома, стоп-кадр – я открываю дверь подъезда и одновременно закуриваю, следующий кадр – я бросаю окурок в пепельницу. Куда пропали эти три минуты? Были ли они вообще, или где-то порвалась ткань времени, и образовался провал, куда улетели три минуты моей жизни, а вместо них в мир проникло… что-то другое? Еще одна не самая приятная мысль.
Хватит. Пора узнать, что привело меня сюда, а для этого нужно собраться и войти в дом на холме. Я медленно поднялся по ступеням, дрожа от необъяснимого страха, подошел к двери и на секунду замер, окончательно собираясь с силами. Глубоко вздохнул, повернул ручку и вошел внутрь. Дверь захлопнулась за моей спиной, а окна на втором этаже – я не видел этого, но точно знал – на секунду вспыхнули оранжевым, словно глаза огромного чудовища, принявшего облик дома, и теперь весьма довольного тем, что я оказался внутри.
XXIV. Ловец 1. Yesterday you told me bout the blue blue sky
Всю свою жизнь я провел в мечтах, постоянно увлеченный очередной фантазией или захваченный в плен новой краткосрочной страстью. И жизнь умудрилась пройти мимо меня. Впрочем, я нисколько не жалею.
Федор Бунт
Вспышка.
Я открыл глаза и понял, что иду куда-то, и иду уже довольно долго, судя по тому, что ноги чертовски болят. Вокруг была совершенно незнакомая местность – узкая улочка, по обеим сторонам зажатая в тиски ограждений. Забор слева был старым, деревянным и низким, и за ним уже не было города – только небольшая речка, а дальше, за ней – залитые вечерним дождем поля и опушка леса. Забор по правую руку был каменным, основательным и лишь немного тронутым временем – там, где камни начинали трескаться, где забор оплетали лианы, где у забрызганного грязью, что поднимали в воздух проезжающие по узкой дороге автомобили, основания ютились сорняки. Этот забор скрывал небольшой, но аккуратный домик на довольно большом участке земли. Этот участок меня ничем не заинтересовал, зато я уже с любопытством смотрел вперед, в самый конец улицы, где она поворачивала направо и вела на невысокий холм, на котором стоял большой и красивый особняк. Но он еще пока был далеко, и его скрывали ветви растущих по обе стороны дороги деревьев, совершенно нагих уже сейчас, в раннем октябре. Я решил, что рассмотрю дом получше, когда подойду ближе, а пока что просто подумаю, благо мне было над чем задуматься.
Почему это я иду по грязи, а не по вымощенному плиткой тротуару?
Какого черта я вообще тут забыл?
И где это “тут”, собственно, находится?
Почему я не помню, как здесь оказался?
Так или иначе, меня не покидало ощущение, что ответ я найду в доме, что стоял на холме в конце улицы. Из-за поворота, что вел к нему, как раз выехало такси, и я едва успел сойти с проезжей части до того, как мне начали раздраженно сигналить.
Мне кажется, или в одном из окон дома только что зажегся свет? Я ускорил свой шаг, достал сигарету и затянулся, задумавшись уже о чем-то совершенно ином, нежели мое неожиданное присутствие здесь, в месте, которого я не знаю.
Я всегда находил подобную сырую осеннюю погоду симпатичной и располагающей к творчеству, более всего – к литературному и изобразительному. В такие октябрьские вечера, как мне всегда казалось, должны совершаться жуткие преступления, происходить загадочные, почти потусторонние вещи, встречаться или расставаться одни люди, а другие – сходить с ума или становиться великими. Возможно, такое мнение продиктовано реалиями моей собственной жизни – все самые важные вещи в ней происходили именно осенью. Осенью все менялось – я переезжал, находил или терял работу, друзей, начинал или заканчивал отношения, хоронил родственников, начинал или бросал заниматься чем-то, что забирало у меня все свободное время, менял школу, поступал в колледж, исключался, выигрывал или проигрывал крупные деньги, покупал дорогие вещи, попадал в больницу, кардинально менял образ жизни и убеждения… Затем все ослабевало, но продолжалось зимой, вплоть до конца февраля, после чего что-то происходило, и жизнь становилась пустой, привычной и скучной, наступала пора депрессии и однообразия, и я словно на полгода впадал в спячку, просыпаясь лишь где-то в августе. Я вовсе не старался продолжать эту тенденцию, все получалось само собой. И сейчас тоже многое изменилось, но, что еще важнее, еще больше должно измениться в самое ближайшее время. Жаль (а может и нет), что я не знаю, чего именно мне ожидать в этот раз.
Так вот, осень – замечательное время для того, чтобы описывать какие-то захватывающие и, желательно, загадочные действия на фоне завораживающей красоты этой поры года, которую трудно не замечать даже в городе, где я, собственно, и проводил почти все время. Осенние дожди, бледное, уже безобидное солнце, пробивающееся сквозь пелену оранжевых, розовых и багровых облаков, что укутывают города в объятия задумчивой хандры, разноцветные кроны деревьев – словно кто-то опрокинул на них несколько цистерн с краской – теряющие лиственный покров, и сами листья, медленно планирующие навстречу мокрому асфальту или же подхватываемые порывами прохладного ветра и уносимые им на десятки и сотни метров, разрозненно или в стаях, что так замечательно выглядят, когда ты неторопливо гуляешь вдоль дороги или по парку, лужи на тротуаре, ночью отражающие невероятное сияние центра города, но искажающие эту неоновую картинку таким образом, что она напоминает рисунок. Все это, разумеется, делает осень самым подходящим временем для того, чтобы писать пейзажи с натуры. Идеальное осеннее творчество – это многотомный графический роман, с реалистичной рисовкой и чудным, приключенческим и слегка пугающим сюжетом, что описывает события одного или нескольких дней, происходящие посреди красоты осеннего города, медленно готовящегося к очередной зиме. Если бы я только умел рисовать! Это, пожалуй, было моей второй сокровенной мечтой – последовательно открыть в себе таланты к музыке, живописи, литературе и, наконец, режиссуре. Разве кинематограф – не пик развития искусства как явления? Фильм сочетает в себе все прочие элементы – ряд изображений, что роднит его с живописью; события, что происходят по сценарию, который, несомненно, является литературным субжанром; и музыка – в виде саундтрека, будь то фоновые инструментальные композиции или полноценные песни. Должно быть, снимать фильмы – это какой-то совершенно невообразимый вид кайфа, которого я, к сожалению, никогда не смогу познать. Из всего вышеперечисленного я был способен лишь к посредственному бумагомаранию путем начертания на листах слабо связанных друг с другом слов и предложений. А ведь писать, когда ты умеешь писать, не просто здорово, это целый мир, в котором можно жить. Писатель – бог своего мирка, и он творит этот мирок так, как ему вздумается, ограниченный лишь фантазией, временем и умением. Да, это действительно кайф – создавать что-то из ничего, упорядочивать хаос, придумать то, чем даже ты сам будешь восхищаться. Должно быть, если бог когда-то и существовал, то он умер от передозировки в первые же дни этого мира, что, кстати, объяснило бы наше плачевное состояние.
Я так глубоко задумался, что совсем не заметил, как подошел к самому дому. Это было квадратное, массивное кирпичное здание, такое бордовое и натурально-органичное в своей кирпичности, как будто его принесло ураганом откуда-нибудь из Ливерпуля. В одном окне и правда горел свет, а к крыльцу от дороги вела цепочка свежих следов. Возможно, того, кто находился сейчас в доме, привезло увиденное мной несколько минут назад такси.
Не заметив нигде поблизости урны или водостока, я без лишних уколов совести уронил окурок на тротуар и направился к входу. Ну вот, сейчас я и узнаю, что меня сюда привело. Будет смешно, если здесь нет никакой загадки, интуиция ошибается, и это просто чей-то дом, в который я собираюсь вломиться, и откуда меня, возможно вышвырнут или увезет милиция. Так или иначе, я чувствовал, что не должен стучать.
Подойдя к двери, я на секунду задумался, но затем прогнал прочь сомнения и решительно повернул ручку входной двери. Когда я вошел, дверь захлопнулась за моей спиной.
XXIV. Видок 1. Violet vertigo
Не вижу ни одной причины, чтобы не пить, будучи человеком.
Давид – своему другу Адаму
Вспышка.
Я изо всех сил тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение, но это не помогло. Сколько я ни тряс гривой волос, намокших под дождем и тяжелых, я видел то, что видел – незнакомое место, длинную, изогнутую улицу, зажатую между двух заборов. Я мог бы поклясться, что еще несколько секунд назад выходил из бара с кем-то – не помню с кем – и собирался перейти дорогу, чтобы зайти в другой бар, потому что в этом нам уже не наливали. Я помню, как достал из пачки сигарету и прикурил ее, а затем вспышка от зажигалки разрослась и заполнила все пространство перед глазами. Когда свет потух, я оказался здесь. Черт знает где. Ни сигареты во рту, ни бейсболки, ни сумки – а ведь там были деньги, паспорт, карточка, ключи… Твою мать! Как будто этого было мало, я совершенно протрезвел. Хотя, если посмотреть на это с другой стороны – возможно, я вовсе не протрезвел, а наоборот, поймал белочку.
Черт, мне бы теперь позвонить… Королю? Батону? Наверное, я пил все же с Батоном. Да, мне определенно нужно позвонить ему и узнать, какого хрена сейчас случилось, и где он сам. Вокруг – ни души, справа – заброшенный на вид дом, слева – лоно природы, настолько невинное с виду, что шанс встретить там кого-то стремился к отрицательным величинам. Зато за поворотом дороги, по левую руку от нее, стоял дом, в окне которого горел свет. Возможно, там мне помогут. Туда я и направился.
Пока я шел вдоль улицы, я мельком подумал о чем-то, вроде бы о каких-то документах, и вдруг на меня накатило ощущение, что я вновь очень стремительно пьянею – как будто алкоголь только сейчас догнал меня в пространстве. Мыслис тали черт воски супутннаыми, почти ка ноги, я подлешел к забору и справвил нужду на полузщего по нему жучка и мне это поуказалось до тонго забввноым и умсорительным чтяо минуту хоххтал опкершись на чертвоы старые камнми забора.
Еба-боба я ничхрена не сообаржаю. Доррога, улицав, долм в конце нее – туда наадо там позвонить Ббатону. Вот же мудак, втянул меня в какито бляццкие потусторноиие экспременты!
Провал.
И вдруг…
Я на секунду увидел это. На секунду мой мозг протрезвел и даже больше – он работал так быстро и четко, как никогда прежде, позволив увидеть и всего лишь на один-единственный миг понять кое-что очень важное, для чего я мысленно сделал отступление.
Меня всегда интересовало… Как понять степень вещей? Как понять, что такое “плохо”, а когда оно уже переходит в “очень плохо” или даже “чудовищно”? Всегда казалось, что если я встречу что-то действительно невообразимо ужасное – я сразу пойму, и не нужно будет задумываться о том, тянет ли это что-то на звание катастрофы. И все же сейчас я задумываюсь – в какой степени то, что я вижу, реально? В какой степени стоит доверять этому видению, хотя мозг сейчас знает и понимает достаточно, чтобы утверждать, что это весьма вероятно. Возможно, так все и будет. Должен ли я теперь попытаться остановить это? Зачем, если меня это не касается и не коснется, а тех, кого коснется, я и знать не знаю. Боже, сколько мыслей, сколько вопросов, решений, переменных и факторов…
Хорошо, а если я все же решу помочь – как мне это сделать? Как мне доказать остальным, как заставить их поверить? Это меня тоже всегда интересовало – как передать кому-то свой субъективный опыт, чтобы доказать, что ты прав, что нужно послушать тебя, ведь именно ты обладаешь полной картиной происходящего и знанием всех факторов, влияющих на ситуацию? Люди слишком верят в свою исключительность, чтобы так кому-то довериться.
Этот клубок ощущений, чувств, мыслей – я словно агонизировал в его центре, все больше раскаляясь от всех этих противоположностей. Ты не представляешь, что я почувствовал. Что понял. Что видел. Это слишком тонкие понятия, чтобы их можно было выразить словами даже приблизительно, нечто настолько необъятное и глубокое, что даже думать об этом невозможно, настолько несравнимое с возможностями человека, что сравнение вселенной и одного нейтрино – пустяк. И я хочу, чтобы…
Провал.
Твердый троутар блин.
Я наступил ногой на чей -то бычок. Господи ну что за свинсвыо право дело!
Лестнипца-лесенка, заканчивайся быстрее…
Вот и дверь. Назхер все, не буду стучать.
Просто взял и ыоткрылд дервь.
Когда я вшеол, дверь захловпунлась за мойе спиной.
XXIV. Аватар 1. I see skies of grey, grey roses too
– Не люблю повторяться, но вам следует хорошенько запомнить, юная леди, что у всего на свете есть причина и следствие.
– Я это поняла, но как это мне должно помочь?
– Значит, не поняли. Как только по-настоящему поймете – вы перестанете задавать вопросы.
Летописи Алого притока
Вспышка.
И снова дождь. Вся моя сраная жизнь – один сплошной дождь, такой же серый и неприятный, как я сам; заливающий бесцветный мир вокруг. Сейчас меня поливало в очередном незнакомом месте – я очень надеюсь, что хотя бы в том же городе, где этот трип вчера и начался.
Я очень легко различаю начало и конец своих веселых путешествий в мир впечатлений: начало – это тот момент, когда все становится жутко интересным, непредсказуемым, сюрреальным и – самое главное – цветным. Тогда в игру вступают остатки воображения и память о прочитанных книгах, увиденных фильмах, картинах, о рассказах других людей, исторических хрониках, репортажах познавательных каналов и прочая, прочая. Эти эпизоды в чем-то были бы схожи с одной популярной игрой про ассасинов, когда ты в каждой части оказываешься в новом историческом месте/эпохе, но только в том случае, если бы игру разрабатывали не профессиональные французы, а люди вроде Миядзаки, Американа МакГи или Джона Ромеро.
Заканчивается путешествие ровно тогда, когда я вновь обнаруживаю себя в мире без цветов, стоящим под дождем в незнакомом месте, иногда одетым, иногда трезвым, иногда при деньгах и документах. Иногда – даже дома, но дождь все равно льет за окном.
Кто я такой, чтобы жизнь моя была интересной. Возможно, никакой я не человек, а лишь плод чьей-то фантазии – этот кто-то сейчас, возможно, лежит на диване и, положив на колени ноутбук, строка за строкой выписывает мою судьбу и меня самого, в чьем лице он хочет донести какой-нибудь месседж, пространный и бессмысленный, явно не стоящий того, чтобы создавать для этих целей из пустоты небытия нового человека и заставлять его страдать в мире без красок и впечатлений. Почему бы этому кому-то не донести свой месседж традиционным, блядь, способом? Не сказать своим адресатам, мол, так и так, у меня есть определенные проблемы, но я все еще человек, я хочу с ними справиться и жить нормальной жизнью, не оставляйте меня одного, помогите мне, помогите всем таким же, как я. Сказать кому-то: да, я тебя не понимаю, но признаю за тобой право быть собой, видеть этот мир иначе, право быть непонятым, но принятым. Сказать кому-то еще: я хочу то и это, давай поговорим, тра-ля-ля, я питаю к тебе такие-то чувства, то-се, давай проживем вместе сто лет и помрем в один день, бла-бла, дай мне шанс принести нам счастье. Но нет же, надо обязательно все превращать в драматичный фарс, потому что?.. Потому что мой создатель, видимо, трус и слишком много думает вместо того, чтобы что-то делать, и по этой же причине трусом он сделал меня. Хэгэй, у меня есть отличная отмазка для оправдания собственной ничтожности – я понял, что меня не существует. Еще вопросы касательно моей вменяемости?
Сейчас бы проехаться по этим лужам на скейте, подняв кучу брызг. Дорога самая подходящая – гладкая, пустая, с уклоном вниз. Правда потом, вон за тем поворотом, она начинает круто подниматься вверх, ну да это ничего.
Все реже получается понять, что реально. Не могу это нормально описать – мысли постоянно путаются и выскальзывают, оставляя только ощущение, невыносимое, непередаваемое. Словно я живу в двух мирах одновременно: в обычном и в том, где все безумное, вывернутое наизнанку, нелогичное, и меня постоянно швыряет туда-сюда, так часто, что я уже не помню, какой из них правильный. Господи, если бы я мог хоть кому-то рассказать, открыться – так, чтобы меня поняли, чтобы, чем черт не шутит, даже помогли. Просто быть совсем одному – это еще сносно, но быть совсем одному, когда ты сходишь с ума и живешь в каком-то жутком трипе по аду – это уже слишком. Ну хотя ладно, ДАЖЕ с этим еще можно жить – очень хреново, но все же, но при этом делать вид, что у тебя все замечательно, чтобы никого не пугать – нет, блядь, увольте. Если человека пытают – он должен кричать от боли, нельзя забирать у него этот последний выход. Так нет же – любые попытки крикнуть воспринимаются как отклонение, эгоизм, инфантильность, зависть, злобу, сумасшествие – что угодно, но только не боль. И чем глубже ты падаешь, падаешь, падаешь, падаешь… Ну вот, снова упустил мысль.
Я поднял воротник пальто и ускорил шаг. Я уже почти дома, скоро брошу свои старые гремящие кости на мягкий диван и окунусь в двадцать-тридцать часов забытья. Сны мне не снились с тех самых пор, как мир потерял краски и с неба пошел этот бесконечный дождь, но я по снам не скучал – в них почти никогда не бывало ничего хорошего.
А вот и дом. Очень любопытно, какого хуя в окнах горит свет, и кто, блядь, развел огонь в камине? Это определенно одно из тех мест, что я называю домом, ошибки быть не может. Ни у кого, кроме меня, нет ключей. Но если бы это были грабители, то они бы вряд ли стали разжигать камин. Значит, кто-то еще считает этот дом своим. Очень интересно. Пойду познакомлюсь.
Я взбежал по лестнице, и так торопился, что споткнулся о последнюю ступеньку и довольно немилосердно вписался коленом в каменную кладку у крыльца. С шипением и руганью я дохромал до входной двери.
Ага, открыто.
Я вошел и захлопнул за собой дверь.
