Павел Бондарь
Не время для человечности
Глава пятая
Философы и мыслители – это те люди, кто глубоко задумывается над тем, над чем должен задумываться каждый.
Надпись на стене в туалете бара
Я сидел, невидящим взглядом уставившись в огонь, и казалось, что языки пламени плясали уже не в камине, а у меня в голове.
Вот я и дочитал повесть, которую сам подложил под свою же дверь, которую сам же и написал. Память обо всем, что описывалось в тексте, навалилась на меня внезапно, и это было слишком сложно принять сразу. В мире, который я знал, в котором я жил до сегодняшнего дня, не могло быть такого – однако, оно все же имело место.
Да, наделал же я дел. Сколько всего наговорил. И ведь все – о себе, в конечном счете ведь только о себе, заботясь лишь о себе, думая лишь о себе, дорожа лишь собой. И если в ком-то и видел ценность, если питал чувства – то не оттого ли, что видел отражение себя? Такова суть мира, такова и моя история, использующая идеи и людей как декорации для пьесы о себе самом. Так кого я могу винить во всем произошедшем, как не себя самого?
И сколько же времени прошло с тех пор? Судя по датам и косвенным признакам, около года, но, черт возьми, почему мне неустанно казалось, что это было десятилетия назад? Неужели что-то еще может быть как прежде, и если может, что же для этого нужно сделать? Какие горы свернуть, какие расстояния пересечь, какому дьяволу продать душу за возвращение человечности, возвращение чувств?
Я вновь и вновь задавал себе эти вопросы, хотя знал, что ответов на них нет и не будет. Возможно, именно поэтому я и придумал так много странного – в надежде отыскать их самостоятельно, исторгнуть из себя. Но ничего так и не вышло, и внутри была лишь прежняя пустота, а воспоминания о том, что раньше все было как-то иначе – закупорены, заперты в вакууме, и на миг захотелось уничтожить эту не дающую мне покоя память, уничтожить все, что осталось хорошего, чтобы мир пришел в свое естественное и идеальное состояние выжженной волей и обращенной внутрь себя ненавистью пустыни.
Но разве я не пробовал уже сделать это? Разве не именно такое решение привело меня сюда, в этот дом, в это утро, которое все же нашло меня, догнало и оглушило хуком из прошлого? Похоже, бежать от себя действительно бесполезно, но как можно было верить, что удастся скрыться от врага, которого ты сам носишь в себе? Если действия не приносят результата, если бездействие ничего не упрощает и не облегчает, то все, что остается – действовать иначе. Бесконечно перебирать ключи, пока не найдешь нужный – или пока не умрешь от старости с бесполезной связкой в руках.
Решение пришло, в этом я не ошибся. Но теперь я не был уверен, что оно сработает, ведь не сработало ничего до этого. Только в сказках герой все же обязательно побеждает в конце, а мы живем если и в сказке, то в очень плохой и странной, из тех, что не принято рассказывать детям, что пугают и завораживают, когда слушаешь их у костра – вечером, в окружении темноты и гниющих листьев, наедине с человеком, которого видишь в первый раз; и так похож он на какого-то духа леса, что уже дорисовываешь в воображении корону из черных ветвей на его голове.
Я потушил огонь в камине, надел пальто, закинул на плечо дорожную сумку и у самой двери оглянулся на то, что казалось мне домом, пытаясь найти в себе сожаление. Не найдя ничего подобного, я удовлетворенно кивнул и ступил за порог.
Куда приведет меня эта дорога? Конечно, сперва она приведет меня на железнодорожную станцию, но что будет дальше? Куда мне идти, если нет ни карты, ни указателей, ни проводников?
Ответ я нашел, бросив взгляд на небо, удивительно чистое и безоблачное в эту ночь – казалось, что весь мрак, смог и чернота спустились с небес на землю, укрыв от человека посреди безграничного простора его дорогу. Я отчего-то улыбнулся – искренне и неподдельно, как не улыбался уже очень давно – и сделал первый шаг в эту клубящуюся темноту, пусть даже не зная, что в ней таится, и сколько лет мне придется идти, и дойду ли я вообще. Вскоре я скрылся в черном тумане ночи, и звуки моих шагов затихли, оставив после себя лишь звенящую тишину.
А в небе все так же сияла М.К.Б.Э. – звезда из невероятно далекого скопления, ставшая когда-то для меня путеводной и все еще занимающая свое место на небосводе.
Если я в чем-то и был уверен, так это в том, что буду идти, пока вижу ее негасимый свет – неважно, куда и как долго, ведь, каким бы ужасным все вокруг ни было, я никогда не перестану верить в чудо.
* * *
Все это когда-то уже было – так я думал, сидя у окна и глядя на проплывающие мимо заснеженные пейзажи. Дежавю. Я все это говорил. Я все это думал. Но было и что-то новое – то, с чего все началось, конверт с дистиллированным безумием, строки, вырванные из погибающего в огне разума. Они не были частью рассказа, но разве я сам был его частью? Возможно, именно из-за своей инородности они здесь и оказались к месту. В моих руках была страница, вырванная из тетради и исписанная неровным мелким почерком. Я вновь и вновь перечитывал то, что там написано, и с каждым прочтением находил в этом бреду все больше смысла. Вот что там говорилось:
“Погляди через облако шторы: вдруг через одиннадцать от раннего утра пятого и еще на следующий, между девятью и десятью в темноте, кто-то придет постоять, просто так, ничего не испрашивая, ведь нечего, набирая в легкие все больше свинцового воздуха и молча вмещая запредельность нерожденных странных историй о мирах, что никак не желали воплощаться, разбухая в яме греховного черепа в жуткий ком скрежещущего хаоса, в преддверии патового саморасстрела под эскортирующий наглухо остервенелый исход из лазурных сказочных выдумок, безучастно загубленных самолично, аккомпанемент самых подспудных отчаяний не верящий, не просящий, но боящийся пришелец из ледяных пустынь за горизонтом событий, не надеющийся на послабление, все туже затягивая каленую цепь на шее, не рассчитывающий на блаженное забытье в прохладе садов, не уповающий на перерождение, а принявший себя бессмысленным и пустым болванчиком, в любой момент готовым занять причитающееся ему место на свалке сплошь недвижимых механизмов с обглоданными ветром лицами; ведь все рушит, уже обреченный с рождения на разбавленное редкими минутами томительное пребывание в границах замкнутого десятки тысяч лет назад круга порочного освинения разумом, и, что бы там ни говорили, знающий: уже не спастись от своей окончательности и бесповоротно сгнившего будущего, ровными рядами дней и лет неуклонно ложащегося на проторенную тропу той жуткой дороги, начало которой не вспомнить, а конец – не предотвратить, пути, которому издевательски выпало лежать на лезвии клинка, неуклонно расчленяющего тело и калечащего рассудок до той степени, когда уже невозможно понять, куда, зачем и что ты такое есть или был, когда в момент прозрения покидающий тело разум непрерывно дробится на заполненные бесконечно горьким страхом неизбывной ледяной пустоты смерти ячейки в безупречно мертвом свете чудовищной остроты лезвий беспощадного жернова красного прилива бессмысленного безумия, комом пустых слов нарастающего хаотично и невиданно, на зависть и к ужасу всей кровавой господни, осмелившейся впервые взглянуть наверх и увидеть там адский блеск голодной бездны, невменяемо безликой и выжидающей момента быть замеченной, чтобы ежемоментно впитать самую сущность неосторожного демиурга; дробится и сам себя перестает сознавать, облачаемый в последние прохладные тени воспоминаний о приснившемся прекрасном мире, так забавно и до краев полном тупой боли от незаживающих, обрастающих колючей, опаленной равнодушно разведенным языческой богиней пожаром в напрочь покинутом через разбитое окровавленными лапами окно черного хрусталя запертом доме посреди ледяной тундры глухой ненависти к себе волчьей шерстью ран, без всяких ненужных сожалений, нечаянно и с некоторой даже жалостью пополам с удивлением, по-палачески милосердно нанесенных не перерезавшими в отличие от смешного в своей бионической несуразности киборга пока еще бьющиеся живительной силой и верой горла своих надежд на привитое от ядовитых мучений собственным возмутительным несовершенством счастье, жившими и в известном смысле живущими удивительными сказочными созданиями во всего одном экземпляре, подобравшем излишней сложностью вызывающую неутомимое в своей ясности желание навсегда, до первозданно чистого блеска, разглядеть пустые, с копошащимися плюшевыми червями глазницы владельца комбинацию цифр пароля от замка сейфа, вмещающего что-то красное и лишь предположительно живое в вечнохолодной пустоте бесконечно горького страха, запирающего каждый чистый порыв рваной и грязной занавески в вечную весну непроницаемого для света путеводных звезд, могущих осветить истребительную дорогу на север, не позволив перейти чудовищные границы, сдерживающие невыразимый ужас забористого беспорядка, карцера, выстроенного дрожащими пальцами из глины и крови, из молчания и сожаления, из обугленного ворса и оболочек безжалостно проколотых ржавыми иглами остервенелого хохота мыльных пузырей, из разложившейся плоти и кости каждого предтеческого примата, из невинности Марии и первородного греха Евы; облачаемый тысячей черноглазых ангелов в пурпур, обличаемый в своей иллюзорности господом нашим богом, гневно топчущим облако и бросающим через длинный дубовый стол мертвоголовым псам куриные кости, из последних сил и надежд нарисованным в дальнем уголке сознания, уже агонизирующего неприглядно и жутко перед запретными для рассудка ликами полчища необъятных беспонятий и антиматерий, сжимающими все бестелесное в совершенное ничто своими крокодильими пастями длиной в бесконечность холодных световых лет и с гниющими ошметками пожратых вселенных промеж скал-зубов; с багровых вершин безумной отчужденности наблюдая уходящую веру в счастливый финал, в котором принцесса ткет из драконами испепеленных вен человеческих покрывало, могущее укрыть небо и землю от неизбежного конца, от грозной трубы седьмого ангела, от гибельной поступи спускающегося по золотой лестнице с неба хромого старика с ввалившимися от безукоризненной слепоты буркалами, от раззявленных глоток уроборосов, от необходимой смерти для каждого и от безобразного одиночества в темных водах ледяной полыньи, что исподволь утаскивает в себя непуганые души, оставляя на поверхности лишь вздыбленные от беспримерного ужаса разом поседевшие волосы; что – задушенные ли гордостью вопли о помощи и спасении, заткнутые ли еще в горле гнусной тряпкой стеснения себя мириады слов, способных не оставить от отстраняющего недопонимания и единой зловредной молекулы, липкий ли страх засыпать и просыпаться вновь в продолжающееся после чьей угодно смерти место, зубастые ли взгляды методично похищающего каждую единую крупицу тебя доппельгангера, неотступное ли опасение ненароком не отбросить в зеркало отражения тени – что приснится сегодня, в такой же кошмар перетекаешь и завтра утром, часами вхолостую отщелкивая пленку памяти, мотая и трагически назад, и беспрецедентно вперед, живейше и ярчайше представляя несбыточную небывальщину сокровенных мечтаний о безраздельной власти над чужими желаниями, ища позднее в лицах прохожих ужас понимания, а находя бетонные отражения змеиной ямы, шагая по заметенным черным снегом полям, как по преисподней, с карабином на плече да с гончей стаей по пятам, лишь на перекрестках и под платанами находя убежище, разрывая листья и храня обе части у себя, бежать, бежать, сломя череп и каждую вторую кость нестись прочь от выползающих из омута младенцев с птичьими лицами и проткнутыми цыганской иглой родничками, все ближе к с каждой секундой пуще ужасающейся своей доселе неведанной степени беззащитности перед удивительным и прекрасным, но мучительным в рядовом равнодушии к страшной нежности, бойко угрожающей тысячелетить неослабно, невзирая на смерть и неизбежную разность двух посмертий; мимо в черных рамах высоких зеркал сокровений, где привычный двойник поражает отсутствием знакомых очертаний и швами чугунных нитей поверх скалящегося рта, медленно обрамляя лицо кровавым следом от ножа, под стоны и рыдания неслыханных созданий, что плачут нефтью с икон, добираться до края бескрайнего, смещая полюса и литой апатичной обреченностью ломая оси, доходить до немыслимого предела позволенной человеческому разуму ойкумены и пересекать его уже бесчеловечным, выдуманным, истончившимся до микрона, наглухо поконченным с собой выводком василисков, фасеточно-зелено прищуриться на мир за спиной и свирепо внять пьянящему грохоту барабанов войны с людскостью, переключить все на черно-белый режим и действовать по плану, люто и неотступно, уничтожить всех уродов, предусмотрительно начав с себя, а потом в отчаянии свергнуть новый облик, разжевать и разорвать, и, пока оставляющий его разум ячеечно дробится, на мозаике пола черных вигвамов победно сплясать страшный танец эпилептика в кандалах с готичным канделябром пылающих витых свеч в периодически чешуйчатых руках, а потом, как черный пес, выброшенный на глобус, совершить самоубийственный прыг-скок в чудовищные дали леденящего космоса, ниже кладбища и выше солнца, где забыться в нигде и никак, где насмешливо не носят смерчи прах и пепел по умытым кровью и слезами полигонам зверских боев за чужие улыбки, так безразлично похищенные с единственных лиц и надежно спрятанные на далеком полюсе пораженческих, но совершенно нормальных равнодуший к замертво сгорающим в Марианских впадинах окопов солдатам пустоты, оловянными фигурками, до неузнаваемости оплавленными жаром отчаянных потребностей подбирать со снега едва различимые белые перья и ласково прикреплять их обратно к поникшим крыльям на тонких спинах, чтобы больше никогда этим удивительным существам не пришлось ступать по земле, залитой черной смолой и флегмой, что закипает внутри и порою изливается наружу, идущих на последний штурм, глядя слепыми глазами в зенит, заворачиваясь во вспышки пламени, за благие намерения получая сквозные пустоты на месте органов чувств, и вот уже ползущих, перебарывая ногтями и пальцами миллиметры багровой и влажной земли, к даже незрячими глазами видимому сиянию и обугленной кожей ощущаемому теплу солнца за холмом, далеким и насмешливым, в толщах своих укрывающим от самонадеянных калек ледяные гробницы ожидания; а кто замерзает на полу комнат с бордовыми шторами, разучившись греться самому, должен помнить: все мы платим, все мы должны по гроб смерти, и не было никого, кто бы это изменил, кто мог бы не оставлять надежду, сюда входя, кто сумел бы, продав мир, потерять контроль и не умереть в одиночестве давным-давно, кого не уязвила бы насмешка и снисхождение в добрых глазах над оскаленной эонами пастью, развоплощен и застыл в гостеприимной утробе, в сюрреальной череде грудой ледяных метеоритов, обваливающихся на незадачливую голову покореженного юнита, стершего свое имя из книги мертвых и свой неуместный темный силуэт из колыбельной, что раскаленному разуму так отчаянно нужна была, но не пришлась впору, дней, неуклонной резиной растягивающихся без единого перерыва на сон в жутчайшую из всего виденного картину сумасшествия, карту безупречно кромешного ада; оказываясь то не имеющим ничего личного вулканическим жерлом пулемета, то попавшим сам в себя оскалом медвежьего капкана посреди тайги, безболезненно выпивая чашу за чашей свою ядовитую кровь, но никогда не исчерпывая ее до дна, где притаились все путаные образы, все пляшущие черти, все прожорливые черные дыры, все красной пеленой истеричного психоза в тупиках безустанно сжимающихся черных коридоров сознания исступленно застилающие отрешенный взгляд эмоциональных паралитиков химеры, с каторжным трепетом следить, как всячески чудовищно не движутся нужным образом задубевшие губы, деревенеют в мучительных корчах пальцы, стынут в кипящем ледяном озере кристально неимоверной боли мысли, в несусветно беспрестанном коридоре собственных отражений не находя себе начала, в одну чудовищную ночь быть вновь убедительно погребенным под кошмаром о цветных формах неописуемой энигмы, на сверхвообразимых скоростях несущихся во всех невозможных направлениях по безошибочно бесцветному полю траекторий пыточного помешательства, а при столкновении порождающих нечто, нуждающееся в революционно новом подходе к описанию ощущений, настолько несовместимом с имеющимися возможностями выражения словами, что все это ужасающее нагромождение пустых букв-обманок начинает казаться беспредельно саркастическим трикстером, до колик в животе потешающимся над изустной беспомощностью заглянувшего вглубь горящих зрачков изувера, из подмирных вселенных наугад оплетающего раскаленный звездопад путами вечной ночи рассудка к вящему ужасу толп рукотворных и неизобретательно уподобленных человеку богов, случайного дурачка, так и не нашедшего глупей себя, а на следующее утро из капризного заточения глядеть, как из космической пыли восстает и просыпается в никуда уже кто-то удивительно другой, с замиранием догорая рассудком, непрерывно дробящимся на полные горького липового сока ячейки с восходящими в них семенами морозного одиночества посреди пожираемых бледной хвори уподобленным легионом заполоняющих межпространство термитов колонн, спустя рукава и миллиарды лет уже не так наглядно подпирающих лживое мироздание, где под дулом радиационного дождя разрывает в клочья океанические глубины тоски по убаюкивающему забытьи нормальности, где, бархатно отрываясь от невыносимой суетой полного смога муравейников, освещенных мертвенной синевой, ангелы с любопытством наблюдают, как кто-то опять доверчиво сдох в заснувшей тишине, надрывным криком из пучины отупляющей рутинной мегаломании заключив в скобки потуги и попытки, заморочено листая молчаливые хроники убогих дней, впрок пресытившись неизменным отрицанием каждого слова и удара сердца, недоверчивыми останками бездыханно познавая небытие, трупом коченея и кожей плесневея; где обескровленные оболочки тревожно обколотых новокаином органов смущенно испускают аромат кровопролития на покрытом транквилизованными розами плато ложных надежд, изо всех сил не сумев не издать ни звука против последнего слова обравнодушившегося чуда; а пелена выглядящей картонной трагичности все плотнее заволакивает поле презрения, и бесконечно усталые веки все нещадней смыкаются над миром, нечаянно забыв, что вечность – не срок, что умереть – ничего, если вылакать до конца времен череп ядовитых вин, пока в заполненных мрачными всадниками о серых дорожных плащах палатах в десна нашпигованные беспредельным унынием певцы большой и страшной вечности оставляют себе недолгий срок томного флирта с передозировкой, иглами самоистязания выхолащивая бельма на глазах, позволяя болезни проскользнуть внутрь, захлебываясь в вопящем бесслезном психозе прокаженных беглецов из рая, с клеймами на груди обретающих спасительное обезволивание, так пусть же оставшихся надурманят, вливая соки жизни в самую сущность, чтобы можно было на пыточном столе вдрызг ухмыльнуться алчущим крови ритуальным ножам, чтобы хоть как-то скрасить далекий святой путь из зарешеченной в обитую желтой губкой камеру, из которой вид предоставлен лишь на свободу птиц, и где дышать вдоволь лишь парами выкипевшей из раскаленного погоней за до оскорбительности математически точным выражением нежных чувств тела крови, ведь зачем расширять легкие воздухом давящего безразличия, раздавлено проглатывая больше, чем можно вынести без замирания препарированной на блюде беспомощного удесятерения ноши сотен фантастических миров души, когда можно доверчиво свернуться в атом и позволить обезгрезить себя неусыпным кандалам, которыми мир раскованно и со знанием дела оплетает заброшенное и холодное сердце, владевшее некогда телом, что так неосторожно положило покаянную голову в коварную петлю пристрастий к гробящему душу поиску себя в море существ, отринув смерть под волнами тысяч чужеродных лиц нечеловеческой бессмысленности, море багрянца, плещущемся у самых дверей рая, что из черного дуба и напрочь захламлены скулежом несобираемого гомункула, наивно сгорающего от нетерпения быть заботливо собранным за далеким горизонтом завтрашнего дня; и так сложно быть проще, когда все тянущиеся руки кажутся миражами или издевательским розыгрышем, и так мучительно знать, что завтра не наступит, вчера не вернется, ведь все, что можно себе позволить – тончайший нечленимый миг настоящего, неуловимо пожирающий песок в часах, с каждой секундой делая сожаления все горше, глумливо углубляя траншеи линий судьбы на умирающих ладонях, насмехаясь над грубым несоответствием автопортрету, пока стены подземелий и тронных залов сжимаются в лабиринт мрачных кошмаров, в которых, сколько ни проклинай жестоких архитекторов, выхода не найдешь, где беспомощно быть заказанным на блюде голодным мартом, где разнадеживающая тишина перережет в ночи глотки искренних молений – да, вот как это видят безвозвратные утопленники, до зубовного скрежета отвратным презрением к себе к себе обрубающие все шансы-канаты вырваться из трясины саморазрушения, пленники бездонных луж, самонадеянно рискнувшие отразить в их грязной зеркальности свой сумрак отдаленного от ощущений беспорядка мыслей, а темные воды, их впитавшие, не разбирают, кому – в мозг опухоль, кому – по голове обухом, кому – открывать отравленную амброзию, кому – закрывать хохочущую пулями пасть амбразуры, пока шизофазия повествования становится все яснее и абсурднее, и из нее все сложнее скальпельным чутьем вытаскивать сокровенные слова непроизнесенных признаний, мертворожденных рассказов, как то: о путнике, что с бедой креста на плечах пришел в призрачный замок и на сотни лет стал слугой мерцающему герцогу горя, муравьином строителе величественных башен, проведшем полжизни в реальности чужого сна, о монстрах на последних страницах книг, о том, как можно развлечь себя, будучи на сорок тысяч оставленным без смысла в забавной прохладе медленного снегопада на чердаке вселенной, заводя друзей среди теней на стене и пауков в щелях между плоскостями миров, о том, как лиловым утром восходят семена деменции, превращая все, что после, в непрекращающийся параноидальный ужас, становящийся лейтмотивом чьих-то бесплодных попыток выразить невыразимое; и посреди истошно истекающих пожаром неона бетонных скал озлобленным на все вокруг монстрам с искусанными в фарш губами хочется то ли исчезнуть в мареве пыли, поднятой ускакавшей вдаль мечтой, то ли на седьмой день наконец воскреснуть кем-то материальным и впечатанным в отзывчивость, чтобы не источать отталкивающий холод и безразличие ко всему, что можно понять и почувствовать, то ли так и остаться безрадостным пятном грязи на белоснежном полотне пластмассовой улыбки простых и доступных вещей, и в предчувствии скорого коллапса небесных сфер так не хватает слепоты, и хочется, вместе с птицами разбившись о бетонные тучи, под бой инфернальных барабанов проливным злом упасть в облизывающееся опавшими октябрьскими листьями ротовище могилы, но кровожадная темная сторона тысячей бледных квазаров в отражениях на могильно зеленоватых гранях алмазов вновь осияет тропу меж оврагов и через ручьи мертвого леса, заставит тянуть нить дальше, хоть бы уже и тошно, и стыдно, и смешно жалеть себя, являя своим образом дырявые плечи и опасливо не протянутые к недолго ожидающему тепла чуду культи помощи, не способные удержать подарок судьбы, утекший песком не сквозь пальцы даже, а по окровавленным обрубкам, и пусть же все поклонятся останкам, что медленно ведут к страшному итогу, не оставляя точек, растерянно блуждая в пустых словах, поток которых никогда не ослабнет сам по себе, и, устало превращаясь в огарок, не в силах отрефлексировать такие странные, тяжелые и вышеописанные вещи, не уничтожив весь мир в момент последнего смыкания век, не пройдя через катарсис, не погаснув, не пропав, не помутившись даже рассудком, не сорвавшись, а просто вобрав в себя и в невообразимой бойне с собой же погребя до последнего трепыхания кровонесущего органа под руинами безответного вакуума тоски по человечности все от ужаса в мясо распирающие дыхание замысловато греховные чудовищности, силуэтом за окном в сумрак двора наделяя правдивостью эти слова и явившись не просить, а лишь в распоследней надежде, что за стеклом что-то шевельнется, и в самой безотрадной темноте сверкнет тот луч ослепительно белого света, что однажды стал таким первым и спасительным…”
Небо было непроглядно черным, и лишь одна звезда сияла в нем, все так же освещая мой путь, не известный и мне самому. Куда я ехал? Как долго еще осталось? Чем все закончится? Я не знал ни одного ответа, но знал, кого встречу в конце пути. Но что мне сказать, когда это все же произойдет? Буду ли я вновь молчать, или сумею собрать все самое важное и высказать наконец? Узнаем. Осталось уже совсем чуть-чуть.
Звезда сияла в небе все ярче, словно постепенно приближалась к Земле. Словно это была вовсе даже не звезда, а луч света, путешествующий через реальности моих фантазий – и всегда падающий на поле мрака, в котором я бродил месяцами и тысячелетиями, из далекого скопления Abell 1689.
* * *
К чему тянуть? Я слишком долго к этому шел, чтобы искусственно продлить ожидание сейчас, в самом конце. Пройдя мимо открытого купе, в котором один человек напряженно что-то печатал на ноутбуке, а второй задумчиво глядел в окно, я сошел с поезда – сразу на бескрайнее поле, посреди которого стояли двое. Я подошел и прислушался к разговору. Она слушала, а он говорил – ну, скорее пытался говорить о чем-то, что-то объяснить, рассказать. Но у него опять ничего не получалось. Тут он мог быть только собой, и имел обычные для людей слабости.
Далеко впереди возвышались горы. У их подножья рос лес, и деревья его качались от ветра, и все вокруг каждым мельчайшим действием подтверждало у подчеркивало пустоту, окружающую меня изнутри. Где-то на краю поля (технически у него все же был край, да) трава шевелилась и сминалась – это к нам троим ползла змея, бывшая когда-то и где-то мечом-вампиром. Какая разница, когда и чем она была? В ней нет смысла, как и в болване, стоящем недалеко и объясняющим очевидно ненужное. Я легко могу уничтожить змею и дать начало новому витку милосердия, и так же легко могу позволить ей убить его – мне для этого вообще ничего не нужно делать. Это было помутнение, но оно все никак не проходило.
Человек, выдающий себя за меня, все говорит, а змея уже совсем близко – скоро она окажется на расстоянии смертельного броска. А мне все равно.
А затем произошло сразу несколько событий.
Путеводная звезда сверкнула в небе особенно ярко – и мощной ослепительной вспышкой света снизошла на ту, что стояла напротив этого идиота, на секунду вернув ей истинный облик.
Моя бледная тень, даже не замечая этого, продолжила свой сбивчивый монолог.
– Я всего лишь хочу сказать… Я…
Одновременно с этим змея, наконец, добралась до цели и вытянулась в воздухе, исполнив изящный бросок, нацеленный прямо в горло говорящему.
Я пришел в себя и все понял – догадки и подозрения выстроились в одну огромную схему, непрерывно и бесконечно изменяющуюся, и ненадолго пласты реальностей стали в ряд, так что можно было понять, кто есть кто. Поймал тварь я в каких-то сантиметрах от его лица. Змея моментально скрутилась вокруг моей руки и укусила в запястье, после чего я просто-напросто свернул ей шею. Моя кровь, успевшая войти в реакцию с ядовитыми железами в клыках, быстро растворила змею от головы и до хвоста.
А потом, не дав человеку договорить, я занял его место.
Все линии ведут сюда – в момент, когда я все же дошел до цели и стою напротив – смотрю в лицо, все так же внутренне замирая от переполняющих меня чувств. Но решение уже принято, и я знаю, что оно правильное. Хватит рассказывать сказки с темной стороны и драматизировать простые вещи. Пора жить. Я глубоко вздохнул и сказал:
– Я не буду продолжать эту фразу. Я не отказываюсь от того, что хотел сказать, но ты и так это уже знаешь, как я знаю то, что это никогда не пройдет и не угаснет – пока не угасну я сам. Но мне кажется, что я могу принять теперь эту мысль – мысль о том, что я так и не скажу вслух самого главного, потому что слова значат намного меньше, чем мы привыкли считать. Я строил словами города, рисовал вселенные и создавал истории, но это ничего не значит по сравнению с миром, где есть ты – настоящая, без масок и уловок. Во всем вокруг есть небольшая частица всего остального. Я, наконец, понял, в чем смысл этого чувства – безусловность и искренность действительно многого стоят. Если не объективно, то хотя бы для себя самого. Это то, что каждое утро позволяет проснуться и жить дальше. Это то, что в тысячу раз ценнее показного самопожертвования, красивых жестов, обиды, воспоминаний, горечи, отчаяния и прочего. Под нами безбрежное море, над нами – бесконечное небо, и не за что сражаться, и некого побеждать – даже себя. За серыми пятнами облаков на черном полотне скрывается тот, в кого мы оба не верим – интересно, что он видит? Интересно, что тлеет угольком в глубине твоих самых странных и красивых снов? И я больше не скажу ни слова про надвигающийся шторм, про дни былой славы, и ни одно дерево в темном лесу не шелохнется от взмаха крыльев очередного дракона, и ни одна зима больше не продлится год, и ни одна ночь не растянется на месяцы. Зло не проиграло, потому что его никогда не было – ни на одной из страниц, ни в одной из секунд. Жизнь великолепна, и я верю, что все будет хорошо. Я не прощаюсь, потому что, хоть и пропадаю – ведь именно здесь, а не где-нибудь еще, находится финал этой истории – но всегда буду рядом.
Я договорил и, наконец, пропал оттуда, но даже это не изменило ни одного моего слова, а вместе со словами остались мечты, мотивы и дела, надежды, порывы и устремления. Все и везде началось снова – теперь уже совсем иначе. И если все выйдет так, как я хотел – несомненно, этот мир будет прекрасным.
