Павел Бондарь
Не время для человечности
XXV. Архитектор. Сомния обскура
Я просыпал, верно, соль
Вновь поссоримся с тобой
Ты прости мне мою боль
Даже здесь она со мной
Я стою посреди поля
Выбирать пути я волен
Все равно в твоей неволе
Путь мой пыль пусть упокоит
Михаил Березов, из неизданного
А солнце режет глаза – это солнце, заходящее над полем какой-то желтой сельскохозяйственной культуры, речка за полем, с любопытством несущая свои воды вниз, к лесу вдалеке, теплый августовский воздух – наверное, август все же мой любимый месяц, даже больше, чем октябрь – и я, одинокий и потерянный в этом мире красоты и гармонии, которому я совсем не нужен, как не нужны все мы.
Книги? Люди? Чувства? Компьютеры и роботы? Ему все равно, на фоне чего быть прекрасным. Да, это мы – на фоне, а мир – на переднем плане, потому что наш срок короток, как и срок нашего вида, а мир был, есть и будет, мы для него – только декорации актов пьесы. Возможно, настоящее бессмертие в том, чтобы раствориться в мире вокруг себя, стать одновременно всем и ничем? Быть может, если раствориться в мире вокруг, и во всем будет частица тебя, ты полностью познаешь этот мир, отождествишься с каждым его атомом, и тогда, будучи единым со всем сущим, ты обретешь истинную свободу, уподобишься богу, что есть во всем, и тогда вселенная будет домом твоего разума, твоей личности и твоего сознания, ты из содержимого станешь содержащим, из объекта станешь субъектом по отношению к мирозданию. Абсолютное поглощение.
Я стою посреди всей этой красоты и прошу, молю эхо не отвечать на мои слова, но оно вновь и вновь, как волны с моря, приносит все, что я так давно и сильно пытаюсь заглушить и прогнать. Или не пытаюсь? Не так уж и важно. И, как всегда, на секунду кажется, что все будет хорошо – тот самый обман паникующего разума, который понимает, что только эта ложная надежда позволит ему остаться в живых. Разум всегда хитрит с нами, обманывая и заставляя страдать сердце. Ну да, разве все может быть плохо, когда вокруг прекрасно и спокойно, и ты чувствуешь, что и сам растворяешься в этом спокойствии? Но нет, я не растворяюсь, меня опять выдергивает в мир, где я нелепо и с надрывным пафосом страдаю, хоть и ненавижу страдать, и ненавижу пафос. Тогда почему я все же так драматичен и жалок? Потому что, когда людям больно – мы кричим. Так это работает – ты кричишь, мозг подает сигнал на болевые центры, для боли остается меньше оперативного простора, ее уровень снижается. Это инстинкт. Так что же делать?
В нужный момент вновь не хватает решимости. Как назло, именно сейчас бесчисленные голоса в голове умолкли и ничего не подсказывают – нужно все делать самому. Нужно сделать шаг вперед. Я пойду вперед. Я забуду, откуда пришел. Забуду, где мой дом. Забуду тепло. Забуду свой голос, свое лицо, свое имя. Забуду мечты, и страхи тоже забуду. И, может быть, забуду людей? Шаг. Еще шаг. Вот подул ветер, подталкивая меня в спину и ничего, совершенно ничего не нашептывая.
Кадры мелькают перед глазами в последний раз – чтобы после этого навсегда стереться из памяти. Лица родителей, еще молодые, еще рядом. Боже, отец еще с щегольской шевелюрой. У мамы ни одной морщины, и ни единого седого волоса. Оба улыбаются… ох, когда такое было в последний раз? Мой первый кот – котенок старой бабушкиной кошки. Рыжий, пушистый и маленький, он, как и я, еще не очень умеет в ходьбу, в основном ползает, и ловит лапами мою пухлую детскую ладонь. Черт, так и знал, что буду плакать, как и тогда, когда он через четыре года ушел и не вернулся домой. Мой первый настоящий друг – Илья из соседнего двора, с которым мы ходили на кладбище кранов, рубились в контру в клубе “Махаон”, дрались на пластмассовых мечах у меня дома. Где ты сейчас, Илья? Старые комиксы, пакет выигранных фишек в шкафу, прятки во дворах, девочка с косичками из все того же садика, с которой мы сидели рядом на скамейке и держались за руки… вспомнить бы ее имя. Неужели мы все так просто забываем? Первая драка – с этим армянским пацаном, Нареком. Вот его-то имя я не забыл. Видимо, неприязнь живет дольше любви. Прогулки с семьей в парке, что-то отрывистое, но приятное. Недолго нам так осталось. Я уже тогда любил гулять по городу и смотреть по сторонам, запоминая все, словно записывая в центр впечатлений в голове. И дальше, дальше, дальше, чем дальше – тем быстрее мелькали воспоминания, тем ярче они становились, но, как ни парадоксально, тускнели. Я не самый большой мастер правильно подбирать слова. Но все становилось больше, росло вместе со мной, пока не достигло своего первого пика – в тот день, когда меня предал друг, заставив всех поверить в такую мерзость, что я не буду даже рассказывать об этом. И дальше шли только такие вот пиковые моменты. День, когда я почти умер, теряя сознание в скорой. День, когда мне отказала девчонка, которая нравилась со второго класса – он же день, когда я начал курить. День, когда я заработал первые серьезные на тот момент для меня деньги. День, когда впервые выпил – и это закончилось катастрофой. День, когда я впервые поцеловался – по-настоящему, с языком и все такое. День, когда мы с Саньком взломали школу. День, когда у матери случилось обострение. День, когда все ушли. День, когда я впервые попробовал. И таких дней было все больше, пока в определенный момент не настал сначала самый лучший, ну а потом – самый жуткий из них: я проснулся перед рассветом, на полу, пьяный, потянулся за телефоном и… Я до сих пор не могу спокойно смотреть на вещи определенного цвета и формы, до сих пор дергаюсь, когда слышу некоторые слова и выражения, меня скрючивает при виде встающего над многоэтажкой солнца, безжалостно слепящего глаза, выворачивает наизнанку от песни, которая играла в колонках тем утром. У меня до сих пор осталось несколько шрамов на руках и на голове. Если честно, все это так сильно повлияло на меня, что я даже стал немного бояться читать.
То, что произошло после, вплоть до нынешнего момента, было уже второй жизнью, но и она подходит к концу – надо лишь продолжать идти по этому полю, забывая все как кошмар, стирая все для новой жизни. Уже немного осталось. Тот человек, что жил в этом теле совсем недавно, сейчас вырывался наружу подобно дыму, и вечерний ветер уносил его прочь, и кроны деревьев, растущих в поле, прощались с ним от имени всех и всего, что ему было дорого, тихо шепча вслед его имя, которое я уже не узнавал и не помнил.
Надо мной с грустным криком пролетела стая птиц. В глазах уже все поплыло, а солнце вдруг оказалось не прямо впереди, на уровне глаз, а почему-то за спиной, и передо мной выросла моя жуткая черная тень, непроглядная, как последняя в мире ночь. Тень имела не совсем человеческие очертания, тряслась от хохота и качала рогатой головой. Вдруг она перестала двигаться и превратилась в яму – яму с моими чертами, в которой я бы мог идеально уместиться. Только я успел это понять, как из ямы раздался какой-то звук.
Я заглянул туда, и на дне увидел плачущего ребенка, забившегося в угол ямы. Мальчику было года четыре, и, если бы не ужасная худоба и явно слепые глаза, он был бы очень похож на меня. Ребенок смотрел куда-то мимо, не совсем угадывая, где я стою, и его лицо имело необъяснимо виноватое выражение, будто он сделал что-то очень и очень плохое и сам это понимал; он громко рыдал – не так мерзко, как обычно рыдают дети, а надрывно, жутко, с такой безнадегой и горем, что хотелось умереть прямо сейчас, лишь бы не слышать этого, потому что мое сердце от этого звука словно сжимала перчатка с иголками. Мальчишка рыдал и тянул руки – сначала просто вверх, ко мне, затем, пока я не понимал, что мне делать, он встал на колени и вслепую пополз по внезапно оказавшейся для него такой большой яме, выставив руки вперед, одновременно и ища границы ямы, и словно пытаясь что-то нащупать в пустоте, что-то, ужасно ему нужное, при этом не переставая рыдать. Я лег на землю и попробовал дотянуться до него, чтобы вытащить из ловушки, но яма была слишком глубокой, а он – слишком маленьким. Как же достать его оттуда? Я огляделся по сторонам, ища подсказку, но вместо нее я нашел приговор.
Далеко впереди, за рекой, я увидел толпу людей. Приглядевшись получше, я понял, что это отряд солдат, а когда они дружно подняли вверх руки с чем-то продолговатым, я понял, что дело дрянь. Уже через секунду в небо взмыл рой стрел, и не нужно было быть офицером артиллерии, чтобы понять, куда они направлены. Времени на размышления не было, и остался самый очевидный выход – я подождал пару секунд, пока стрелы не начали опускаться, и рухнул в яму ровно за миг до того, как туда упали они – так, чтобы они попали в меня до того, как я упаду на дно. Но через секунду, когда я почему-то не умер и открыл глаза, оказалось, что никакого дна нет.
Открыв глаза, я понял, что стою посреди дороги с оживленным движением, а вокруг меня ревет мегаполис. Я рванул к тротуару, пару раз чудом избежав того, чтобы быть сбитым, прислонился к столбу и попытался отдышаться. Через пару минут дыхание восстановилось – а вместе с ним пришла злость. Я быстрым шагом зашел в подворотню – типичный тупик с мусорными баками, фонарем, пожарной лестницей и кирпичной стеной, отгораживающей двор от улицы. Убедившись, что рядом никого нет, я принялся избивать мусорные баки руками и ногами. Какого хера? То есть, я даже не могу забыть все это, я не могу отказаться от прошлой жизни, не могу начать все заново, что-то всегда будет мне мешать? Чем, интересно, я заслужил такое проклятие? Мне что, придется действительно умереть, это правда единственный выход, ебучий мир настолько не хочет, чтобы я жил, что оставляет мне только один способ избавления? Ну замечательно! Твою мать! Хоть когда-нибудь я искренне желал кому-то зла, хоть когда-то специально причинял боль, хоть когда-то предавал, мучил, издевался, лгал о чем-то на самом деле серьезном? Никогда, сука! Нахер скромность, неужели я только самомнением и неприспособленностью выбил себе право жить в аду, или я не вижу в себе чего-то чудовищного, очевидного остальным? Еще хоть раз… хоть раз… хоть единственный гребаный раз я услышу от кого-нибудь байки про справедливость, карму, баланс вселенной и прочее! Нет никакой высшей справедливости, нет никакого доброго бога, есть просто мир, в котором случается херня. Просто так, без причины и смысла. В жопу все это. Год за годом, каждый день ты ищешь повод жить дальше, встаешь, говоришь, дышишь, ешь и пьешь, делаешь то, что нужно другим, но ни черта не находишь, только упираешься в пустоту, холод и равнодушие. Никому нет дела. Так почему мне должно быть? Аргх! Очередной удар по баку оказался слишком сильным, и я разбил себе руку в кровь. Я тряс кистью, и кровь обильно разбрызгивалась по стене, асфальту и гребаным бакам.
– Не стоит прилагать столько усилий, парень. Если хочешь навредить себе… Есть способы быстрее и проще. Впрочем, ты их и сам хорошо знаешь.
Я обернулся на голос. Позади меня, метрах в пяти, стоял седой старик с аккуратной бородкой, в обносках, и снисходительно улыбался, при этом сурово окидывая взглядом то, что я устроил вокруг.
– Какого черта? Отвали!
– Ладно, спишем твои грязные слова на обиду и усталость. Давай-ка я…
Этот странный тип прищурился – и я вдруг почувствовал, что рука заживает. Буквально через секунду на ней не осталось ни царапины. Твою мать…
– Чего ты так уставился? Думаешь, что я сейчас испепелю тебя за все, что ты обо мне успел наговорить и напридумывать?
– Я пытаюсь осознать. Просто дай мне время.
– Осознаешь по пути.
– По пути куда?
– Сейчас узнаешь.
Старик внезапно оказался совсем рядом и схватил меня за предплечье, и уже в следующую секунду мы очутились в большом светлом зале, похожем на залы Версаля или других подобных ему дворцов.
– Так тут ты живешь?
– Не совсем. Так ты представляешь место, где я мог бы жить. И знаешь, я нахожу твое представление довольно пошлым. Чай, кофе, сок?
– Нет, спасибо. Я… Мне слишком много нужно спросить, и я не знаю, с чего начать.
– Для начала присядь.
Старик указал на кресло позади меня, и я послушно опустился на мягкую зеленую поверхность. Ох, что же делать? Почему у меня нет списка вопросов как раз для такого случая? Старик плюхнулся в кресло напротив и прищурился. Понятно, все мои мысли у него как на ладони.
– Потому что ты слишком ленивый для таких списков – ну и потому, что никогда не верил в нашу встречу.
– И зачем ты перенес меня сюда?
– Ты лучше, чем тебе кажется, и я хочу тебе помочь.
– Если бы я был лучше, то хотел бы сейчас поговорить о судьбах мира, о масштабных, важных для каждого вещах, а у меня в голове мысли только на одну тему.
– Я понимаю, это нормально. Зачем, по-твоему, существует любовь, как не для того, чтобы подчинять ей ваши мысли и благодаря этому менять вас к лучшему? Человек без любви не способен ни на что. Без любви человек будет выжжен изнутри.
– Как видишь, и с любовью все не так гладко. Клянусь, уж лучше бы я не испытывал этого никогда, чем вот так.
– Ты просто слишком впечатлительный и не умеешь терпеть боль. Научись ты этому, рано или поздно ты бы нашел…
– Сам знаешь, что я уже нашел. Проблема в том, что все мы разные, не всегда желания и чувства совпадают, а чьи-то чувства вгрызаются в душу и, не найдя ответа, пожирают ее, пока не получается кто-то вроде меня.
– Ты еще не потерян.
– Ну, с одной стороны – тебе виднее, конечно. С другой – я устал. Я уже несколько раз был близок к тому, чтобы уйти. Сейчас я пытался стереть себе личность. Что именно мне сделать, чтобы быть счастливым? Вот мой самый важный вопрос.
– Не-а. Ты вкладываешь в него не тот смысл. Ты хочешь быть счастлив с определенными условиями, а это противоречит свободе воли.
– Так что же? Если я не хочу другой жизни?
– Тогда ты будешь страдать и дальше. Простой ответ, правда?
– Скажи, ты знаешь все, что я думал за всю мою жизнь – каждую мысль?
– Да.
– Тогда почему мы вообще спорим? Ты идеально понимаешь меня, мне не нужно ничего объяснять и вообще говорить.
– Может быть, ты сам себя не понимаешь, и разные твои мысли не согласуются друг с другом?
– Нет-нет-нет, только не этот бесконечный диалог со своими же личностями, я этим уже слишком много занимался. Просто скажи – может ли произойти то, чего я хочу?
– Да, может. Как и еще очень многое.
– Хорошо. А что мне нужно сделать, чтобы это произошло?
– То есть ты просто решил схитрить и узнать сразу правильный путь, серьезно?
– Ты же сказал, что хочешь мне помочь.
– Это не значит, что я хочу помочь тебе воплотить твою мечту. Я хочу просто помочь тебе же самому изменить свою жизнь к лучшему, а заблуждение, что это возможно только при том условии, которое ты вбил себе в голову – это одна из помех на твоем пути к излечению.
– А ты сам можешь испытывать это чувство?
– Глупый вопрос. Я испытываю то, что ты испытываешь к ней, к каждому из вас. Постоянно.
– Тогда скажи, каково, когда многие не принимают твою любовь, не верят ни в нее, ни в тебя самого, некоторые – ненавидят тебя, презирают, насмехаются или не испытывают вообще ничего, кроме равнодушия?
– Да, боль я тоже чувствую. Но не спрашивай, как я с ней справляюсь. Ты ведь не надеешься понять меня?
– Нет. Я… я не хочу спорить. Вообще очень странно с тобой говорить, ты ведь и так все знаешь. Довольно нелепо пока получается, да? Как ты можешь помочь, не изменяя что-то, чего я изменить не могу?
– Ты можешь выговориться, а я буду направлять тебя к тому, что ты должен сказать, чтобы осознать себя и свою жизнь. Воспринимай это просто как прием у психотерапевта, раз уж ты так и не захотел на самом деле обратиться за профессиональной помощью.
– Да, не захотел. Я боюсь открываться кому-то – даже незнакомым, мимолетным людям. Что-то откровенное я могу сказать или в форме шутки, или как бы не о себе, или только тому, кому полностью доверяю. Но нужно ли так делать? Ты можешь сказать, интересно ли…
– Давай я пока не буду отвечать на вопросы. Вернемся к тому, что тебе нужно – тебе нужна помощь. Скажи, зачем ты пишешь?
– Ты ведь знаешь.
– Скажи не мне, а себе.
– Я хочу двух вещей. Стать счастливее и сделать мир лучше. Ради первого я пишу о себе, своих мыслях и чувствах, разливаясь в откровениях и рассуждениях. Ради второго я пишу – точнее, хочу писать – обо всем остальном, надеясь, что когда-нибудь это прочтут люди, прочтут и поймут, что они делают что-то не так, и нужно многое изменить в себе, мире вокруг себя и своем отношении к нему. Но я зациклен на себе и своих переживаниях, поэтому первое преобладает над вторым.
– Это все? У тебя нет никакой третьей цели, кроме составления зашифрованных антологий из символических образов и разбасывания избитыми моральными наставлениями?
– Я… думаю, нет. Но поправь меня, если я себя обманываю.
– Ты просто не всегда это осознаешь, но помимо прочего ты пытаешься быть творцом – создать своего рода идеальный мир, где все будет так, как ты хочешь, мир, построенный по образам и желаниям в твоей голове, мир целиком из себя. Ты отвергаешь то, что создал я, и хочешь заменить это – хотя бы для себя – на нечто, как ты думаешь, прекрасное и счастливое.
– Да. Да, действительно, эта мысль тоже часто мелькает. Прости меня, я, видимо, грешен, если не могу принять твой мир и нахожу его невозможно тяжелым и неправильным, но кто я такой, чтобы указывать тебе, что стоит изменить, поэтому…
– А еще ты хочешь не просто создать его, ты хочешь сбежать туда, полностью переместить сознание в свою утопию. Ты уверен, что это возможно?
– Мне кажется, все возможно, что можно представить. Это ведь у нас в голове – уверенность, что вокруг все устроено определенным образом, это зависит от нашего восприятия реальности. Если убедить себя, что эта реальность иллюзорна, и нужно проснуться в другую, “истинную” реальность, то для нашего мозга это и произойдет. Конечно, нужно очень постараться.
– А как же тело?
– Тело впадет в кому, я так понимаю.
– А как же люди здесь, которых ты не заберешь в свою голову, люди, которым ты дорог, и которые дороги тебе?
– Все, кто мне дорог, будут там, в моем мире, при том будут куда более счастливы, чем тут. Для меня они будут настоящими. А здесь… Честно говоря, до меня есть дело буквально считанным людям, и они, мне кажется, смогут смириться с тем, что произошло вот такое. Я ведь буду жив, у них будет надежда и так далее. По крайней мере, они не станут обвинять меня, как в случае с самоубийством.
– То есть, ты уже отчаялся, сдался? Единственный выход – умереть или сбежать в мир фантазий?
– Наверное, да. Внешне я еще надеюсь на что-то, что-то машинально продолжаю делать, но это уже действия и жизнь не человека, а оболочки. Человек внутри этого тела понимает, что все потеряно, и нет особого смысла стремиться к чему-то. Возможно, поэтому я всегда такой уставший и апатичный – ведь подсознательно я не хочу ничего, кроме как лечь и уснуть, но внешние обстоятельства вынуждают что-то постоянно делать, суетиться, размываться в делах и обязанностях, но все это вымученно и неискренне, и получается довольно хреново – ведь настоящей мотивации нет.
– Есть еще одна причина, по которой ты пишешь.
– Какая же?
– Ты хочешь сотворить что-то монументальное, воздвигнуть обелиск, памятник своему сознанию, сваять его из всего, что ты думал, говорил и чувствовал, из всего, что с тобой происходило, из всего, что сделало тебя тем, кто ты есть, из всего, что ты видел вокруг. Зачем? Чтобы осознать себя и понять, что делать дальше. Это правильно, и с этим я хочу помочь. А еще – чтобы оправдать те возможные действия, которых ты еще не совершил, и чтобы другие поняли, что это якобы не твоя вина, а стечение обстоятельств. А вот это уже плохо.
– Почему? Ведь так и есть – это стечение обстоятельств, я хочу оправдаться и оставить свою совесть чистой.
– Все вокруг – стечение обстоятельств, но вы – не их заложники, вам дана свобода воли. Ты волен выбирать, что делать в той ситуации, в которой оказался.
– Я волен лишь выбирать, как принимать ее, ведь действия почти в любой ситуации строго регламентированы общественной моралью.
– Возьмем для примера того мальчика в яме, которого ты закрыл от стрел. Никакое общество не вынуждало тебя сделать это, это был твой личный выбор, о котором не узнал бы никто. Так зачем?
– Тут все слишком просто. Мне показалось, что этот мальчик – я, и спасая его, я спасаю себя в прошлом – от всего плохого, что привело меня в то место и время.
– Но даже если это так, вы – две отдельные сущности, и ты не смог бы прожить вместе с ним другую жизнь. Его путь просто свернул бы в сторону, а твой – прервался. Ведь ты считаешь, что все у тебя в голове, не так ли? Что ты жив именно там – у себя в сознании, там, где ты осознаешь себя как личность, идентифицируешь свою душу с телом. И, умирая телом, ты умираешь душой. Ты веришь в это, но это не вяжется с некоторыми твоими поступками.
– Да, конечно. Я ведь не цельный монолит, я верю сразу в очень многое, иначе бы мы с тобой не говорили, ведь так? Значит, во мне есть место и кому-то, кто надеется после смерти вернуться сюда и прожить все иначе.
– Но ты не знаешь точно, будешь ли это все еще ты, или уже кто-то другой. И очень хочешь узнать, удостовериться, что у тебя есть пространство для маневра, что если ты упадешь, то приземлишься на мягкое.
– Я вообще много чего хочу узнать точно. Но что-то мне подсказывает, что ты не ответишь ни на один из этих вопросов.
– Кто знает. Сначала тебе придется рассказать все абсолютно искренне. Возможно, после этого тебе не понадобится задавать мне вопросы.
Я закусил губу и задумался на пару минут. Мой собеседник с довольным видом пил кофе и поглядывал в небольшую книжку в мягком переплете, что лежала на столике рядом с его креслом. Это мне кое о чем напомнило, и, нащупав в кармане увесистый зеленый конверт, я протянул его хозяину этого места. Тот странно взглянул сперва на меня, затем на конверт, но лишь коротко кивнул и принял его, положив на столик рядом с книжкой. Я же вернулся к смутным сомнениям, причины которых пока не мог объяснить.
– У меня есть одна просьба. Точнее, предложение.
– Говори.
– Я постараюсь описать хотя бы основные из тех личностей и моделей поведения, которые существуют внутри меня. У каждого из них есть история, у каждой из этих историй есть момент настоящего, есть закономерное продолжение. Когда я закончу, я хочу, чтобы ты сказал, правильно ли то, что я думаю и чувствую, и насколько оно сильное – достаточно ли сильное для того, чтобы продолжать жить ради этого? Достаточно ли оно сильное для того, чтобы ты немного помог в том, чтобы оно претворилось в жизнь?
– Ты ведь понимаешь, что такое свобода воли человека? Я не могу нарушить ее, потому что это было одной из главных идей. Это основа всего мира, а ты просишь забрать у человека волю и сделать его рабом твоих желаний. Подумай, тебе самому-то такое нужно? Ведь это была бы ложь.
– А я не о подчинении воли других людей. Я о себе. Помочь мне в том, чтобы я стал ровно тем, с кем это случится. Если кто-то получит то, о чем я мечтаю, то я хочу стать этим кем-то, стать ровно тем, с кем это произойдет. Не изменить желания человека, а подстроиться под них. Не менять другого, а измениться самому. Если есть две мишени, и стрела летит в первую, то я хочу изменить не направление полета стрелы, а положение мишеней так, чтобы вторая мишень стала первой, а первая никуда не пропала.
– У мишеней нет сознания, а у людей есть. Что же будет с личностью того, кем ты хочешь стать?
– Ничего не будет, она как была, так и останется. Я хочу быть лишь одной из ее сторон.
– Ты хочешь паразитировать на человеке, который будет счастлив именно так, как хотел ты?
– Почему паразитировать? То есть я сам на себе паразитирую, если у меня есть стороны личности, совершенно не похожие друг на друга? И какая же из них истинная и изначальная?
– Это разное. Нельзя стереть себя и переписать заново как часть другого человека, тогда это будешь уже не ты, разве непонятно? Ты – это совокупность всего, что с тобой было. У другого человека просто нет этого фона, и, если сделать этот чужой фон хоть немного заметным для него – это слишком повлияет на его суть. На его выбор.
– Точно так же, как мои фантомные воспоминания и желания влияют на меня. Уж не другие ли это люди, подселенные ко мне в голову?
– Думаешь, кто-то захотел бы жить в твоей голове?
– Прошу, не отвергай мою просьбу сразу. Возможно, это и не понадобится, но я хочу знать, что если не смогу справиться иначе, то смогу хотя бы сделать вот это.
– Хорошо. Давай сначала попробуем обычные способы. Начинай свой рассказ, а там уже посмотрим.
– Знать бы еще, с чего начать. Вот ты наверняка знаешь, о чем я хочу написать и как.
– Ну как сказать, только в общих чертах. Я не знаю дословного содержания, потому что ты сам еще его не придумал. Это и есть сила свободы выбора – ничто заранее не известно.
– То есть предопределенности нет?
– Могу дать пару намеков на то, что наверняка произойдет, если ты не примешь на себя ответственность в нужный момент.
– Любопытно, я бы послушал.
– Побег от одиночества закончится безумием – иллюзией, после крушения которой уже не будет сил жить дальше. Остерегайся клыков. Остерегайся воды. Будь готов двинуться в багровую бурю, но жди предательства и ловушки там, где тебя в это время не будет. Не верь второму лику предостерегающего. Когда переживший падение победит, ты решишь, что стал счастлив. Когда победишь ты – ничто уже не будет важно, даже твоя любовь к той, кого ты потерял. Но прежде ты расскажешь мне историю, второго рассказчика которой ты сочтешь ее героем. А теперь – никаких вопросов, потому что я все равно на них не отвечу. Так что же, о чем твоя история?
– Ладно, ладно. Я хочу написать что-то всеобъемлющее, одновременно и очень личное, и близкое каждому. Историю жизни мазками – образами и моментами, самые яркие всполохи существования человека зафиксировать и перенести в текст. Но есть проблема: у меня слишком много материала. Каждый момент слишком объемен и полон жизни, чтобы перенести его на бумагу, я будто пытаюсь поймать ладонями каждую каплю дождя, бросаясь в разные стороны. Я хочу показать разные стороны человека отдельными историями, хочу сделать уйму аллюзий на все, что повлияло на меня, хочу вместить столько всяких мелких, не связанных друг с другом эпизодов, хочу вплести в историю мистику так, чтобы не затенить реализм, хочу выплеснуть мысли, чувства, взгляды, затронуть темы психики человека, морали, болезни разума, отношений всех видов и сортов, политики, общества, веры, проблематики культуры, смены эпох, эзотерики… Я хочу описать все, что рисует мне разум, но он слишком плодотворен. Написать такое просто невозможно – даже для гения, профессионала и трудяги, а я-то просто посредственный, ленивый любитель. Так что я не знаю, с чего начать. Но пусть начало будет ярким – и тут мне нужна твоя помощь – пускай начало положит… Молния.
