Павел Бондарь
Не время для человечности
Картина седьмая. Видение будущего
Я ясно вижу наше будущее: мир, отказавшийся от всего, кроме насмешки, принявший свое помешательство и свыкшийся с бессилием. Эта дорога ведет к новому витку опустошенности, к невиданному прежде декадентству.
Видок, “Через омут”
– …Что, что мне нужно сказать, чтобы оправдать то, что я сейчас сообщу? Я навечно непоправимо обижен на то, что вы не умеете ничего прощать, вы не умеете понимать, что не все, что выглядит как нотация или претензия, является нотацией или претензией; со всем уважением – но лишь я один ясно вижу, что вы сидите в будке своего эгоцентризма, даже в теории не готовы представить центром вселенной что-то вне вас самих, поверить, что каждый чувствует то же самое, сколько бы ни прикрывались фальшью уважения. Меня так легко обвинить – так вперед, спустите на меня всех собак, вы и так уже это сделали, я уверен. Пусть я лишь часть чьего-то содрогающегося разума, пусть я тень на бумаге, но я еще и идея. Сколько уже хлипких, обрывочных, больных, недоношенных идей пришло отсюда в мир, который все равно ни одну не услышал, потому что никто их не заметил. Кто вам сказал, что они должны быть связными, стройными и осмысленными? Вот он – великий побег от искренности, триумф отчуждения, то, к чему все катится; когда нельзя понять, что происходит, что тебе хотят сказать, как дать этому оценку? Я отказываюсь от понимания. Я выхожу из гонки.
Я опустил микрофон и окинул зал взглядом. Кого-то подобное завершение выступления почти усыпило, и они вперились остекленевшими глазами в стену позади меня. Некоторые переглядывались со своими соседями по столику, в растерянности, не совсем понимая, что им об этом думать, было ли это тоже какой-то шуткой, которую они не уловили, даже не решили наверняка, шутка ли это вообще. Так, наверное, даже лучше – для времени, когда все старается быть смешным, в чем угодно можно увидеть насмешку, а высказывание, объектом которого являются оно само, факт его наличия и его модальность, еще кажется чем-то новым и необычным. Это логично, что следующим этапом после деконструкции контекста высказывания и предпосылок к его возникновению становится деконструкция содержания самого высказывания, субъекта и предиката, затем его модальности, затем формы, затем самого факта наличия высказывания, затем оснований его пресуппозиций и уже их контекста, содержания, модальности, формы, факта существования и так далее. Фрактальная речевая и языковая рекурсия. Разве существует в мире что-то прекраснее?
Горло пересохло, и я допил уже теплое и оттого омерзительное на вкус пиво, оставшееся в стакане на высоком стуле рядом с микрофонной стойкой невысокой сцены. Благодарно улыбаясь и кивая редким аплодисментам, я быстро спустился по ступенькам в угол с импровизированным гардеробом для выступающих, отделенный от зала ширмой, накинул куртку и вышел из бара через служебный вход, ведущий на “двор-курилку”, зажатый между ограждением рынка, торговыми рядами и парковкой. Заказал хот-дог в одном из ночных ларьков и, пока ждал, полез проверять, пришли ли деньги за последний заказ. Не обнаружив никаких уведомлений о переводах, я даже не удивился, и привычно отписал клиенту стандартное напоминание, которое всегда валялось в отдельном чате быстрого доступа. Не знаю, в чем причина этого явления – люди постоянно забывали об оплате, ну или намеренно затягивали с ней, словно думали, что у них каким-то образом выйдет получить товар в готовом виде без моего ведома. По-быстрому разобравшись с хот-догом, я понял, что сегодняшний вечер не для прогулок, и двинулся в сторону остановки, надеясь успеть на один из последних трамваев.
Очередное кровотечение из носа застало меня по пути домой, ровно между трамвайной остановкой и моим домом, и я несколько раз проклял решение сэкономить на такси, пока искал в карманах куртки салфетки. Кое-как остановив два ручейка крови, я ускорил шаг, оценивая мрачные перспективы остаться сегодня без белой награды в конце дня, причитающейся мне за терпение и выдержку – пока кровь остановится, пока станет возможно использовать нос по прямому назначению, меня уже будет клонить в сон, и стимуляция будет уже неактуальна, и даже противопоказана, если я и правда хочу завтра проснуться вовремя и успеть на это очередное перспективное и чертовски важное собеседование. Что же в решающий момент окажется приоритетнее: необходимость вернуться к рутине и добыче средств к существованию или все еще функциональный способ нелегального получения дофамина? Какая-то часть меня задыхалась от смеха при мысли о том, что, быть может, в этот раз я найду причину предпочесть первое второму, сумев убедить себя в чем-то, не основанном на закреплении предпочтения эффективным и мгновенным положительным действием на сознание. Ребенок несколько недель просит родителей купить ему игрушечную железную дорогу. Почему родители покупают ее? Потому что они уверены, что это принесет ему радость, что, в свою очередь, порадует уже их самих. Девчонка с первого курса идет на концерт Arctic Monkeys. Почему она купила билет? Потому что группа ей нравится, и она уверена, что увидеть и послушать их вживую будет здорово, как и затусить с толпой таких же фанов. Разменявший тридцатку менеджер отдела маркетинга идет после работы в бар. Почему он будет тратить деньги на выпивку, на продолжение в стриптиз-клубе, на такси? Потому что он уверен, что это поможет ему расслабиться, снять накопившийся стресс, может, еще что-то или кого-то снять. Что их объединяет? Уверенность в том, что удовольствие будет получено, что все это не зря. Положительный эффект почти гарантирован, почти все зависит от них самих – не уронить игрушку по пути домой, найти компанию для концерта и не закиснуть там, не накидаться слишком быстро – все в зоне непосредственного влияния человека. А что же занятия с долгосрочной перспективой? Школьник хочет поступать на журфак, но он еще не знает, что через пять-десять лет журналистика умрет, и ему придется либо за гроши строчить выхолощенные шаблонные статьи, угодные издателю и читателю, либо искать другую профессию, проклиная себя за ошибку молодости и недальновидность. Кто-то идет учиться на права и покупает машину в кредит, чтобы работать таксистом или курьером, но буквально за пару лет рынок извоза и доставки заполняют роботы. Неудачное вложение денег и времени, ну да, ну да. Женщина уходит в “parental leave”, чтобы проводить больше времени с любимой дочерью – кто бы ей сказал, что через год муж их бросит. Пожилой дядя строит коттедж на субтропическом побережье, чтобы там достойно провести остаток жизни, и даже не подозревает, что уже почти завершенный дом скоро снесет ураганом, которых в этих местах не было лет двадцать как. Неудачное вложение инвестиций. Кто-то опередил с революционным научным открытием. Книга не попала в дух времени и не нашла свою аудиторию. Переводчиков заменил компьютер. Диета и тренировки вместо крутой фигуры принесли внезапные проблемы со здоровьем. Подающий надежды футболист непоправимо травмировал колено. Во всем в жизни, где эффект проявляется лишь в долгосрочной перспективе, есть риск. Не всегда достаточно лишь твоих усилий и мотивации, или таланта, или необходимости, ведь мир непредсказуем, а ждать результата нужно долго. Одно дело – принести коробку с железной дорогой из магазина игрушек домой, и совсем другое – пять лет ходить повсюду с этой коробкой так, чтобы она ни разу не упала. Можешь вкладывать свое время, деньги и усилия во что угодно, но никто, абсолютно никто не даст тебе никаких гарантий, что все получится. Мир полон таких лузеров, а вместе с теми, кто ничего не делает из-за страха неудачи, апатии, отсутствии веры в себя и сил, чтобы бороться с обстоятельствами, нас подавляющее большинство. Мы ходим на заурядную работу и делаем там что-то незамысловатое, доступное для каждого и рутинное, презираем и ненавидим некомпетентное, деспотичное начальство, но продолжаем ему подчиняться, мы пьем и употребляем, чтобы вынырнуть из омута серости в мир насыщенных эмоций и чувств, в котором и родились, но из которого нас изгнали за невесть какие грехи – вот в эту обитель скуки, усталости и лжи, мы хороним свои отношения – романтические, семейные, социальные – под толстым слоем безразличия и безответственности, мы убеждаем себя, что мы проиграли, ведь все вокруг кричит об этом. Все, что у нас осталось – простые ощущения прямо здесь и сейчас. Если человек не верит ни во что, кроме текущих ощущений, он вряд ли решится пожертвовать гарантированным удовольствием ради удовольствия гипотетического, и даже хроническая сердечная недостаточность с явным потенциалом развития не удержит его от систематического погружения в снежную страну психоактивной стимуляции. Что ему даст отказ от нее? Возможное улучшение здоровья. Возможно, чуть реже будет кровоточить нос, улучшатся сон и аппетит, сердце перестанет колотить как Бадди Рич, руки уже не будут так трястись.
Но какой к хуям смысл в здоровье тела, если человек так глубоко в жопе психической войны с собой, что уже не верит в существование себя и жизни, не видит границ общепринятой морали, не понимает, что он чувствует и думает на самом деле? Когда тебя удерживает рядом с реальностью лишь тонкая нитка рефлексов, привычек и выработки мозгом гормонов, ты вряд ли сможешь добровольно полоснуть по ней ножом, потому что знаешь, куда в итоге унесет ветром безумия шарик твоего больного сознания. Зависимые от чего-либо люди потому и зависимые: они построили часть своей текущей жизни вокруг предмета сраной зависимости, чем бы он ни был – бухло, вещества, развлечения, отношения, мысли, что блядь угодно, способное улучшить картину мира – и они это сделали, потому что поначалу им так правда было лучше, мир был чуть меньшим дерьмом, в нем стало чуть проще жить, чуть легче функционировать; и их отстимулированные во все извилины мозги понимают последствия отказа, даже когда изначального эффекта уже почти нет. Зависимость – это брать удовольствие и счастье в долг у себя из будущего, а время – самый стремный и крутой коллектор из всех.
Пессимистично? Я думал о разных выходах из такого положения. Перестать юзать, перестать целыми днями развлекаться самыми примитивными и не требующими усилий способами, перестать лениться и прокрастинировать, перестать винить и ненавидеть себя, перестать гиперболизировать все вокруг, перестать врать себе – все это, конечно, замечательно, когда нужно убедить себя лишь в том, что это сработает и наверняка приведет к чему-то лучшему. Но если тебе для начала нужно увериться, что это самое “лучшее” действительно лучше, или что “лучше” вообще существует – мои поздравления, тебе охуенно не повезло по жизни, и весь мотивационный мусор, который скопился в твоей голове за долгие годы, можешь смело отгружать за борт – решение придется искать такое же уникально-индивидуальное, как сама твоя поебанная жизнью личность, и даже если ты найдешь в себе силы попытаться перестать быть апатичным и разочарованным куском зацикленного на всем херовом говна с тягой к саморазрушению и страхом перед жизнью в реальности без лжи и эскапизма – вряд ли кто-то сумеет даже просто помочь тебе с этим.
Я съел яичницу и лег спать, злой и раздосадованный, даже не освободив нос от салфеток. Снилось мне что-то более-менее странное – лесная поляна, смутно знакомый силуэт и, наверное, цветок.
* * *
Прощу прощения за беспокойство, просто здесь столько всего… Здесь к столькому можно прикоснуться, ощутить, почувствовать. Но я никак не могу сделать так, чтобы тебе было не поебать. Кто ты и почему ты не слушаешь меня? Слушай внимательно, лови каждое слово. Кто убедил тебя, что можно безответственно относиться к тому, что тебе говорят, кто дал тебе право, эту сверхспособность оценивать, как будто ты стоишь выше всего, как будто все вокруг происходит и существует лишь с целью твоего развлечения? Эта ошибка может иметь тяжелые последствия. Она уже многим дорого обошлась, когда они обнаружили себя посреди жизни в сумрачном лесу, или в пустыне смыслов, полыми, выпотрошенными и стерильными, совершенно потерянными. Откуда взялось это смелое безрассудство, уверенность, что ты сможешь просто жить, относясь ко всему безответственно и не придавая ничему должного значения? Ну да, ну да, пошел я нахер. А мне, спрашивается, кто дал право судить и оценивать? Иногда всего на свете недостаточно. Можно сидеть дальше, ведь это твое место, оно было тебе предназначено. Можно встать и уйти, потому что ты можешь передвигаться. Никто не верит в предупреждения, но всех задевают нотации. Вот только скажи мне, как я могу называть себя живым, если я не могу любить? Оно всегда рядом, только и ждет подходящего момента, чтобы наброситься на любого, кто посмотрит наверх. Готов поспорить, у тебя тоже нет ответа. На какой вопрос? Ты знаешь, на какой, не нужно притворяться. Все и ничто. Вера и отрицание. Субъект и объект. Излучение и поглощение. Разделение и единение. Воплощение мыслей в реальность, вбирание реальности в мысли. Каков твой выбор? На каком ты цикле? Что ты уже понял? К чему еще нужно вернуться? Когда ты переступишь через себя, перестанешь оценивать и начнешь принимать – тогда начнется все самое интересное, но не раньше. Выбери, что для тебя важнее – форма или содержание? Идея или ее воплощение? Выбирай с умом, выбирай обдуманно, от этого зависит вся твоя реальность, ведь ты еще в полной мере не представляешь, где сейчас находишься. Ты стоишь в дремучих водах, пораженный багряными грезами, изучаешь пространство вариантов. Ты, и никто иной. Так что же?
Картина восьмая. Вы опоздали на свою жизнь
– Допустим, я тебя понял. Предположим даже, что ты прав. И что с того?
– Разве ты сам не считаешь это проблемой?
– Мое мнение не имеет значения. Я всего лишь хранитель, и моя задача – оценивать мотивы тех, кто приходит сюда.
– Я устал смотреть на чужие страдания, хранитель. Правда устал. Я видел уже много циклов – пусть и меньше, чем ты – но этого было достаточно, чтобы понять: сами они ничего не смогут сделать, они находятся в рамках своего сознания и восприятия, и физиологически не имеют возможности увидеть что-то за пределами своей парадигмы, пусть и изменчивой в деталях, но нерушимой в целом. Они – внутри, а перемена может прийти только снаружи.
– И какова будет цена того, что ты намереваешься сделать?
– Вся прелесть в том, что цены этой никто не узнает.
– Не пойман – не вор?
– То, что я “украду”, не представляет ценности по сравнению с теми дарами, что я им принесу. В конечном счете, это будет первый случай в истории, когда что-то будет сделано ради действительно всеобщего блага.
Страж и Лис
Я выдохнул и, убрав пальцы с клавиатуры, встряхнул запястья, пристально глядя на последние строки. Было так далеко за полночь, что уже от одной мысли о том, чтобы перевести взгляд в правый нижний угол экрана, становилось дурно. Текст перед глазами расплывался, и я бросил попытки добавить еще что-то. Все, эта история, наконец, закончена. Вопрос остается тем же, что и в начале: сможет ли это повлиять на реальный мир и помочь выкинуть из головы то, что изложено, высмеяно и деконструировано в тексте?
Ладно, не сейчас. Сейчас надо лечь спать, чтобы хоть немного отдохнуть перед работой… Кого я обманываю, мне завтра все равно будет охереть как тяжко. Ну, меня ведь никто не заставлял это делать, так? Ни сейчас, ни раньше это не было необходимостью, дедлайном, я сам загнал себя в какие-то рамки – так какой теперь смысл себя жалеть? Уж если осознанно выбрал неприятный путь к абстрактной цели, какой бы они ни была надуманной и странной, то по нему нужно идти до конца, иначе цель потеряет смысл. Нет смысла терпеть усталость, нехватку времени, апатию и вязкую рутину ради того, что в итоге не принесет никакой радости, ведь именно в ней смысл, в моменте удовлетворения каких-то своих потребностей, желаний, реализации идей такими, как задумывал изначально, или даже лучше. Пожалуй, отложу размышления на тему “принесло ли мне это радость” до завтра.
Сигарету перед сном, пока раскладываю ключи, карточки, наушники и прочее по карманам куртки, чтобы не тратить на это время утром. Почистить зубы. Завести будильник (лицо непроизвольно кривится в гримасе, когда приложение бестактно объявляет, сколько осталось до сигнала). Еще один. И третий для верности, механический за порогом комнаты, чтобы нужно было хоть выползти из постели, чтобы его выключить. Все, отбой.
“Твою мать, я же только что закрыл глаза, что за хрень?” – проносится в голове мысль, когда звон будильников пробивается в мое сознание. Даже спросонья настораживают две детали этого потрясающего утра: механический будильник звучит как-то сипло, звон кажется криком о помощи, а перед закрытыми глазами почему-то не висит привычная утренняя тьма.
Но уже через секунду за первой мыслью проносится другая, мысль-понимание, мысль-ужас. Еще секундой позже расклеиваются (с жутким усилием) глаза, и мрачная догадка подтверждается: в комнату, на одну из стен, проникает на уровне монитора на столе солнечный свет, который в шесть утра на этой неделе никак не должен проникать сюда; с тем, чтобы я в будние дни видел, как он проникает в комнату и попадает на этот участок стены, нужно бороться и бояться этого. В памяти проносится кадр зрения, когда я увидел сообщение от будильника на телефоне о том, насколько короткой будет эта подделка на сон. Ладно, надо узнать, в насколько я глубокой жопе.... Ебаный. Рот.
Что представляет собой нешуточное затруднение, так это представление сложности артикуляции той степени усилия, которое я прикладывал к тому, чтобы не переводить во внутреннем конвертере минуты в потерянные деньги, пока судорожно вызывал одной рукой такси, а другой пытался одновременно почистить зубы и одеть рубашку в огромную красную клетку с треугольными клапанами на карманах. Механический будильник к тому моменту уже окончательно затих, издав напоследок осуждающий и возмущенный “бдзрр”. Батарейки не выдержали непрерывного полуторачасового, наверняка слышного даже соседям, но никак не мне, звона.
* * *
В какой-то момент я все же понял, что такое творческая свобода. Прежде я ощущал себя узником собственных наивных, вскормленных чужим творчеством представлений о том, как нужно писать, как рассказывать историю, как изображать что-либо, как создавать сцены в движении, что из этого работает, как влияет на читателя, зрителя, слушателя, чего делать нельзя, что будет подвергнуто критике, что нужно вырезать, изменить и так далее. Все эти представления, возможно, в чем-то верны, ведь подтверждены эмпирическим путем, через взаимодействие с реальностью и анализ результатов этого взаимодействия исходя из объективного (оно же усредненное) их восприятия, и чем больше процент совпадающих реакций и мнений, тем более верное заключение можно сделать на основе анализа результатов взаимодействия. Если показать цветной лист бумаги десяти подопытным, и девять из них скажут, что он красный, это значит, что он предположительно на 90 и более процентов красный, если красным его признают девяносто из сотни – он красный на 90 и менее процентов, если из тысячи лишь один подопытный назовет иной цвет, можем сделать вывод, что он красный на 99,9 и более процентов, если из десяти миллиардов человек несколько заявят, что цвет листа, например, зеленый – это всего лишь увеличивает количество знаков после двух девяток и запятой. Но если каждый существующий человек признает цвет красным, можем ли мы говорить о стопроцентной уверенности в данном положении как в неопровержимом факте, объективном кусочке абсолютной истины, вырванном у хранящей свои тайны реальности? Или же это будет значить лишь то, что выборка слишком мала, и нужно сто миллиардов человек, или те, кто уже мертв, или те, кто еще не родился? Или не люди? Или нужно изменить условия проведения эксперимента, изменить способ отображения листа бумаги, его демонстрации подопытным? Или… Слишком много факторов. Возможности развития реальности ветвятся, и я принимаю все их равно реальными и несуществующими. В определенный момент после подобного изменения восприятия посещает мысль о том, чтобы просто лечь на пол и исключить себя из действия, одновременно и все быстрее прокручивая все возможные возможности и вероятные вероятности у себя в голове, пока не закончится биологический ресурс мозга, потому что мозг физически мал по сравнению с тем, что анализирует, несмотря на свое сложное устройство. Все, что нужно для воссоздания собственной реальности внутри головы и при помощи воображения – достаточное количество времени для этого занятия и достаточное количество пространства, в котором можно разместить необходимое количество нейронов, и размер этих “достаточно” определяется лишь тем, как далеко соизволишь зайти в этой эндо-развертке. Разве мне достаточно полусотни страниц, чтобы что-то сказать? Неужели мне хватит нескольких десятков лет, чтобы что-то изменить? Правда ли я настолько наивен, чтобы полагать, будто хоть что-то в жизни способно настолько поглотить мое внимание и разум, что отпадет необходимость в закручивающейся внутрь души рефлексии и попыток осмысления всего этого окружающего мира? Что, с кем соревноваться в красноречии и лингвистической одаренности, остроумии, фантазии, эрудированности, с кем? С такими же ограниченными существами из того же вида, в котором разброс уровней умственного развития может впечатлять лишь только тогда, когда наблюдаешь его более-менее из центра этого диапазона. Я отказываюсь от участия в гонке, я выхожу из игры, я покидаю шоу, я самоустраняюсь из неуклюжего конкурса влиятельности. “Трус!” “Постследственный лжец о причине!” “Сфабриковал мотив и подменил им лень, бесталанность и посредственность!” Люди всегда ищут в таких вещах ложь, лицемерие и какие-то якобы истинные, скрытые причины, не потому, что так радеют за ваше благополучие, благоразумие и благодушие, а лишь из-за того, что подспудно чувствуют укол страха: “А вдруг здесь и правда что-то неправильно, а вдруг все возьмут и выйдут из игры, тогда придется и мне, и получится, что я все время ошибался, меня водили за нос, меня!”. Волны иронии, отчуждения и пресыщенной скуки смыкаются и размыкаются, постепенно оставляют все меньше шансов выбраться на поверхность. Действительность превращается в очертания, предметы – в свой контур, движения – в последовательность микродвижений, понятия – в свои определения… Общечеловеческая постепенная утрата чувствительности. Онемение души. Девальвация человечности.
* * *
Не вижу никакого смысла сообщать таксисту, что я опаздываю, и нужно поспешить. Что он сделает, ради меня нарушит скоростной режим, волшебным образом найдет новые, более короткие маршруты, не будет останавливаться на светофорах, взлетит над пробкой? На пару секунд мое внимание сосредоточилось на любопытной татуировке на его виске и щеке – веретено поверх римской четверки. Так и не придумав никакой интерпретации этого изображения, я все же сказал ему, что нужно поспешить, и что я опаздываю. В ответ я услышал не слишком щедрое на смыслы “мг”, и убедился, что смысла в этом не было. Даже наоборот, если он социопат, или я ему просто не понравился, он вполне может назло мне замедлиться, или въехать в пробку, и злорадно кривить губы, насмешливо стуча пальцами по рулю и поглядывая в зеркало заднего вида на мою кислую мину.
Собственно, мы как раз и оказались в пробке, так что я старался сохранять отстраненное выражение на лице. Что было для меня немалой неожиданностью – так это то, что в какой-то момент я обнаружил, что на самом деле вовсе не злюсь, не нервничаю и не переживаю из-за опоздания. Словно я был не расходным офисным планктоном в такси, с каждой минутой теряющим деньги, а серьезным типом из совета директоров в машине с личным водителем, и эта сумма – какие-то жалкие крохи сиюминутных убытков компании, и, стоит мне добраться до офиса и разнести в пыль пару-тройку неэффективных менеджеров, кривая прибыли вновь пойдет вверх.
Бывает такое, что ты очень долго занимаешься чем-то, что вызывает у тебя мерзейшее отвращение, душевную тошноту, и существует всего-навсего одна причина продолжать это делать (в данном случае этой причиной были деньги), но раздражение, усталость и скука накапливаются, и вот уже ты буквально ищешь малейший повод, чтобы бросить это, но так, чтобы ты был как бы не при делах, все решили за тебя, а ты лишь иронично хмыкнул и, довольный этим самообманом, оставил отвратительное занятие. Это не я запорол детокс, это ребята с движухи дали мне тот странный коктейль. Это не я ушел из любительской гандбольной команды, это тренер меня выгнал, я всего лишь дал несколько справедливых комментариев относительно его тактики. Это не я перестал бегать, это две пары кроссовок порвались – ну кто же знал, что этот маршрут такой непригодный для бега. Это не я проебал отношения, потому что втайне хочу страдать, это она меня бросила. И чем больше я думал об этом, тем сильнее казалось, что “Это не я проспал третий раз за месяц, мне просто нужно было дописать пьесу, а до этого – немного забыться, и все это на самом деле из-за расставания, из-за нее”. Использовать одни свои ошибки как катализатор других, и при этом винить кого и что угодно, но не себя. Высший пилотаж. Ладно, раз уж мы все равно в пробке, и мне вроде как плевать на опоздание, почему бы не вздремнуть немного? Каких-то минут пятнадцать-двадцать, пока не начнется фаза глубокого сна. Да, отличная идея. Отличная.
* * *
Тесная старая кухня, на полу валяется табуретка, рядом с ней веревка, явно сорвавшаяся с крюка, что торчит в потолке. На столе открытый пузырек таблеток, я даже вижу название – “Апатин”. Удивительное количество четких деталей для сна. Я выхожу из этой квартиры, спускаюсь на улицу, развлекаюсь, щелчком пальцев гася и зажигая гирлянды на витринах магазинчиков и кафе. Встречные люди расступаются и в подобострастном ужасе падают на колени с криками “Бог мертв! Да здравствует бог!” Я смотрю наверх и замечаю странную полупрозрачную воронку, поднимающуюся от меня в небеса, и она словно насыщает меня, дает новые мысли, обостряет все чувства, как если бы кто-то вливал через нее в меня жизненную энергию. Я всматриваюсь в нее получше, и взгляд уносит по ней далеко, очень далеко, сквозь космос и дальше, сквозь пустоту, и вот я уже оказываюсь в совсем другом месте, смутно знакомом. Да, пожалуй, что я видел это место в других снах, многое здесь кажется родным и своим, однако с каждой секундой это ощущение слабеет – неужели это отсюда меня переливают в то, предыдущее место? Афиша рождественского концерта группы с длинным названием вызывает какие-то смутные ассоциации, но прежде, чем я успеваю уловить их, меня вновь перекидывает в то незнакомое место, где меня называли богом и чествовали мое пришествие. Последнее, что я вижу – свое отражение в одной из витрин. Там я стою с ножом у горла человека, лежащего на больничной койке и подключенного к многочисленным аппаратам, и злобный блеск моих глаз становится все ярче, а потом все превращается в череду мелькающих образов, они сменяют друг друга все быстрее и быстрее, пока не сливаются в один гаргантюанский пейзаж, по сравнению с которым картины Босха – фантики от конфет. Я пытаюсь рассмотреть все как можно лучше, запомнить больше деталей, но что-то резко толкает меня вперед, и все покрывает мрак пробуждения.
* * *
И все же, как я теперь ясно вижу, это была не лучшая идея, ведь я проснулся, когда мы уже прибыли на место, и некоторая неловкость ситуации побудила меня сперва попрощаться с водителем, как-то злорадно усмехнувшимся в ответ, и покинуть салон как можно скорее, и уже только после этого приложить максимум усилий (большее их количество, чем оное, сопровождающее усилия, направленные на прикладывание отрезанного от штанины куска на чрезвычайно бодрое обширное внешнее артериальное кровотечение, предваряющее наложение жгута) для того, чтобы окончательно проснуться и стряхнуть с себя странное чувство потерянности и неузнавания окружающего меня пространства, что нередко случается сразу после пробуждения от краткой дневной – а время неуклонно клонилось в сторону, где его уже куда как правильнее, в целях наибольшего темпорального соответствия, необходимого для эффективной и полезной коммуникации, в данном случае – включающей в себя характеристику текущего времени суток, определять как “день”, а не “утро” – дремы, но вот уже остаточная сонливость исчезает, зрение фокусируется, я возвращаю полный контроль над своим телом, а узнавание не спешит объявляться, что может значить предположительно (за вычетом практически невозможного) одно: меня привезли не туда, и но растущая уверенность в чем недоуменно разбивается о реальность фактов, в которой приложение такси уверяет меня в том, что я и при заказе указал не тот адрес, что совершенно невозможно, ведь я не вводил название улицы в поиск, а выбрал из быстрого списка наиболее посещаемых мной точек, а этого места там определенно нет и быть не могло, каковое утверждение имеет в своей основе аксиоматическое уравнение из известных постоянных моего экспансионального пребывания и легко находимых переменных порядка перемещения между точками означенного пребывания, да и к тому же, я вообще не представляю, где оно находится, во что слабо верится, учитывая, насколько хорошо я знаю город, что не могло бы позволить мне упустить при его изучении такую примечательную площадь с небольшим сквером, и теперь все, что мне остается – это поинтересоваться у прохожих, как отсюда попасть на нужную мне улицу, что оказывается делом несложным, но совершенно бесполезным: ни один из троих остановленных и опрошенных не может дать вразумительного ответа и вообще слабо понимает, о каком месте я спрашиваю, каковой результат неизбежно приводит меня к тому, чтобы вновь отдаться на милость только что непостижимым образом подведшего меня телефона, как бы признавая что либо он не ошибся, и это я самолично ввел незнакомый мне адрес в поиск – для чего было бы необходимо задействовать центр воображения в той степени, что, во-первых, представляется мне (даже сейчас, почти час спустя) недостижимой для человека в свойственном мне сразу после шокового пробуждения состоянии ограниченного сознания, а, во-вторых, буде даже я и совершил невероятное усилие над мозгом и все же сделал это, подобное когнитивное напряжение совершенно определенно точно оставило бы хоть какую-то зацепку на памяти – и совершенно этого не заметил и не запомнил, что мы уже чуть ранее исключили, либо ошибся телефон, что не мешает мне теперь еще раз довериться ему, раболепно признавая его превосходящие возможности и свою собственную беспомощность – фактически попадая в рабство технологий, что я и делаю со смиренной усталостью, даже не пытаясь представить, даже не рассматривая возможность существования вероятности того, что имеет хоть какой-то смысл, пусть и самый отдаленный и призрачный, только лишь представить, будто это решение необязательно тождественно кульминации всей ситуации, а не является звеном в цепи чудовищных, травмирующих понимание действительности выводов, скользящей под стелющимся над поверхностью лобной доли туманом расслабленной несобранности, звенья которой одно за другим выскальзывают из этого тумана – лишь для того, чтобы сковать разум ужасом того самого момента, когда ты еще не понял всех аспектов, в которых ситуация неправильна, странна и ужасна, не сделал далеко идущих выводов о последствиях, но холодный пот, вызванный началом выброса адреналина, уже вот-вот резко проступит на ладонях и спине, на неуловимо малую величину времени опережая твое собственное понимание, а точнее – интерпретацию информации, которая у тебя уже есть, и которую некая ответственная за первоочередную обработку часть мозга уже успела первоочередно обработать и ужаснулась, нажала тревожную кнопку стресса, оставив какие-то миллисекунды другим отделам на то, чтобы недоуменно переглянуться и уже начать было издевательски хмыкать, лишь для того, чтобы быть прерванными на полухмыке пониманием: карта на экране телефона, предназначенная для ориентации при выборе начальной и конечной точек поездки при помощи этого приложения, никаким возможным образом не была картой города, в котором я живу, производитель и модель телефона не были теми, что я привык видеть в руке, приложения, чем больше я в них всматривался, казались совершенно незнакомыми, и единственным способом остановить этот ужас было выключить экран и положить аппарат в карман, а затем понять, что этим все не ограничится, ведь постепенно вывески на дверях зданий, витрины магазинов, марки автомобилей и речь идущих мимо людей трансформировались вплоть до той степени, когда уже совершенно невозможно понять, чем это было раньше, и даже наибледнейшая тень узнавания не промелькнула бы, оставив мне лишь поспешно ретироваться подальше от площади, в один из небольших дворов, не отрывая взгляда от асфальта – вот же срань, даже текстура асфальта меняется прямо на глазах – и сесть на скамейку, зажмурив глаза в надежде удалить последнюю минуту из памяти, чтобы не бояться вновь увидеть реальный мир, который я помню, надеяться так сильно, что уже второй раз за сутки молиться тому, что кажется мне даже не абсурдным и абстрактным, а практически враждебно-издевательским, однако непростые времена создают непростых союзников, но и вообще далее почти физически почувствовать глухой и далекий, но уловимый запах безразличного пустого разложения, стучать зубами и быть не в силах пересилить страх открыть глаза, не получив сначала хоть какую-то надежду на успешность этого предприятия, ударяться о стенки беспомощного одиночества зарождающегося безумия и уже ощущать закипающие в глазах слезы отчаяния, как вдруг вспомнить странный сюжет своего сна, и тот необъятный холст запутанных связей между… Между кем? Чудовищная догадка, хоть и не переставала быть невозможной, эзотерической, не больше, чем фантазией, но чем дальше она развертывалась, тем больше и больше, с пугающей полнотой и точностью все объясняла.
