Павел Бондарь
Не время для человечности
– Ой сука, режим гуру активирован. Ты когда успел дунуть? И ладно бы сам так жил, но ты же еще больший нытик, чем я, и паришься по жизни еще больше.
– А-а. Не всегда. Помнишь, я тебе уже объяснял, что в разное время у человека могут быть совершенно разные взгляды на жизнь? Иногда я недоволен всем, иногда я кайфую от того, что живу. Все это совмещается, понимаешь?
– Очередная фигня, которая работает только на словах, и ее нельзя проверить.
– Зачем мне врать?
– А я откуда знаю? Просто врешь, мб чтобы впечатлить, поднять самооценку, все такое.
– Лол, я тебя знаю хер знает сколько, мне похуй на твое мнение. Ну то есть не совсем похуй, но я могу перед тобой никем не притворяться и не париться о том, что ты подумаешь, потому что ты и так меня неплохо знаешь.
– Неплохо? Да как облупленного.
– Хуй там плавал!..
– Хуй там плавал! С тебя конфета! Вот видишь.
– Ладно, забей. Мне лень тебя переубеждать.
– Ну так и завали свое… О, тралик наш, погнали!
– Вали, я еще зайду кое-куда. К утру буду.
Когда спина Димаса скрылась за дверями последнего на сегодня троллейбуса, я остановился и задумался. На самом деле я пока не придумал, куда хочу пойти, просто резко захотелось погулять одному в наушниках, потому что в голове уже полчаса назойливо крутилась песня из нового ипишника Аффинажа, “Мира”. Я развернулся в сторону пивзавода и, включив песню в плеере, медленно пошел вниз по улице, тихо подпевая вокалу.
Было смешно
Потом замолчали
Одновременно
И ни единого слова
Словно замолкло
Все во вселенной
На улице лето сменилось зимой
За мгновение просто
Пока еще не замерзли с тобой
Всего одна просьба
Ты, ты только не танцуй с другими
Ты только не танцуй
Когда окажемся на снежной горке
Ты, ты только не танцуй с другими
Ты только не танцуй
Придумай отговорки
Я помню, как быстро
С лица исчезал
Легкий румянец
И губы бледнели
Один за другим приглашали на танец
И ты соглашалась
И снежная буря тебя уносила
Ты в снег превратилась
И снег позабыл
О чем так просил я
Ты, ты только не танцуй с другими
Ты только не танцуй
Когда окажемся на снежной горке
Ты, ты только не танцуй с другими
Ты только не танцуй
Придумай отговорки
У меня в моем колоссальном собрании музыки были песни, слушая которые, я словно проживал их, пропускал через себя, впитывая душой, и будто оживала внутри какая-то часть, хранящая память о том, что связано с этой песней. И вроде бы я не мог ассоциировать себя с героем той композиции, которую слушал сейчас, но вновь мне казалось, что это все было – но было где-то там, в другом мире, с другим мной, и в такие моменты грань между этими мирами истончалась, и сквозь нее проникали звуки, образы, воспоминания и ощущения, будто мой двойник шел рядом со мной, и я слышал эту его почти слезную мольбу к любимой девушке, покинувшей его, закрученной вихрем жизни, танцующей уже совсем с другими и совершенно забывшей о том обещании, которое у нее просил мой двойник с той стороны. Это были очень странные моменты, одновременно и непривычно трогающие, и психоделические, но при этом в основном спокойные, несущие с собой или светлую грусть о чем-то хорошем, или вязкую, словно медленно капающая из глубокого пореза кровь, тоску по чему-то ушедшему. Ты в снег превратилась, и снег позабыл, о чем так просил я…
* * *
Наверное, самое опасное в жизни – это когда у тебя есть внутренний конфликт с собой. Конфликт ведет к дисгармонии, дисгармония – к противоречиям, противоречия – к сомнениям, сомнения – к страху, страх – к боли, боль – к ненависти, ненависть – к отчаянию. И уже отчаяние заковывает тебя в цепи обреченности. Обреченность – это абсолютное неверие в свою способность что-то изменить, и усталость, когда руки опускаются сами, а слова остаются непроизнесенными. Дисгармония – это нормальное состояние почти любого человека. Сомнения гложут очень многих. Все, вплоть до следующей ступени, обратимо и исправимо. Зарождение страха – это тот самый момент, который решает судьбу человека. Ты или сумеешь побороть свой страх и все же достигнуть гармонии с собой, очистив душу от всякого зла, или страх возьмет над тобой верх, и тогда ты начнешь бесконечный путь вниз, в темноту, откуда тебя уже не спасти. Именно страх питает все последующие темные чувства, и, не избавившись от него, невозможно вернуться назад к свету. Даже если человеку помочь, спасти его от внутренних демонов – пока страх живет у него внутри, этот человек никогда не будет счастлив, а со страхом может справиться только он сам. Это как раз одна из тех битв, что мы принимаем в одиночестве – возможно, в этом и заключается ее смысл, в невозможности вмешательства извне. И я свой бой, похоже, проигрываю.
Я всегда верил, что одна из прекраснейших вещей в жизни – неистребимая вера человека в то, что он владеет своей судьбой. Это может быть правдой, может быть нашим заблуждением, но, когда мне плохо, я стараюсь думать, что еще могу что-то изменить к лучшему. Есть ощущение, что если я как следует соберусь с мыслями, то смогу убедить других, что мы можем решить наши с ними разногласия и проблемы, просто все очень подробно и честно обговорив, чтобы понять, наконец, друг друга, не натыкаясь на стены личного восприятия, что если я буду следовать своим решениям твердо и четко, то сделаю все, что мне нужно, чтобы моя жизнь стала такой, какой я вижу ее в своих мечтах, что если встречу кого-то особенного, то этот человек поможет мне увидеть мой путь в жизни, и я помогу ему тем же, и этот путь станет общим, что если я скажу или напишу что-то до боли честное и трепещущее, как вырванное из груди сердце, то меня поймут, даже не поняв моих слов, просто почувствовав эту боль, искренность и готовность отдать себя и свою жизнь другим, поймут и примут мои убеждения на веру, что если буду продолжать и продолжать, идти за своей мечтой и верить в лучшее, то что-то неизбежно изменится: я увижу, как к ней прийти, за мной пойдут другие, все больше и больше, и вместе мы изменимся сами и изменим мир вокруг себя так, чтобы в нем не осталось того, что разделяло нас. Я верил, что все мы – одно целое, и в каждой частичке мира и в каждом человеке есть частичка меня, и наоборот.
Но что мы имеем? Я пишу письма, комментарии, заметки, речи, просто веду переписки с людьми, и каждый раз собираюсь с мыслями, и из-за этого трачу на все очень много времени, но каждый раз все выходит криво и совсем не так, как оно звучало в голове, не происходит никакой магии слов, и я путаюсь, заикаюсь и заговариваюсь. Большую часть жизни я трачу на то, что принимаю различные решения и строю планы на будущее, но все это тонет в лени, прокрастинации, обстоятельствах и обязанностях, и моя жизнь остается все в том же болоте, нисколько не приближаясь к образу из мечты. Я действительно встретил особенного человека и ненадолго увидел свой путь в свете, что он принес с собой, но наши пути разошлись после всего лишь нескольких шагов. Я сказал и написал очень много всего искреннего, каждый раз словно отрывая кусок души, но душа была прогнившей, а искренность и боль оказались ничем – рядом со всеобщим равнодушием, и мои слова просто пропадали, не воспринятые всерьез, непонятые, неуслышанные, даже осмеянные – и, наконец, мне самому отвратительные и жалкие. Я все еще продолжаю идти за мечтой, но все чаще замечаю, что шагаю по кругу, переживая одни и те же события в цикле черных и темно-серых полос, словно кто-то наложил на меня заклинание, и моя жизнь будет повторяться в заданном отрезке, пока я… Что? Не пойму чего-то? Не раскаюсь? Не сдамся?
Жизнь – это бесконечный поиск даже не ответов, а вопросов, которые нужно задать, чтобы суметь найти ответы, но проще ночью в темной комнате найти черную кошку, которой там нет, чем понять, что ты задал правильный вопрос. Да-да, это все ужасно скучно, но кроме этого ничего нет – если отбросить занудство, морализм и пафос, останется голая бессмысленность, на которую жутко смотреть, особенно – если она твоя.
Я пробовал и другой путь, не такой слащаво-наивный, как то, что описал выше. Саморазрушение, гедонизм, беспредельный эгоизм и погружение в забытье, все – с абсолютным равнодушием к своей жизни, здоровью и рассудку. Но это тоже не помогло. Чем глубже я погружаюсь, тем более пустым себя ощущаю, а приятные мерзости перестают приносить удовлетворение, и оставляют после себя только усталость и равнодушие.
Сегодня ночью, после прогулки под звуки “Не танцуй”, я обнаружил себя обдолбанным посреди чужого дома, на мне висела незнакомая и пьяная в дым девица, вокруг было очень шумно и душно, и играла какая-то медленная отмороженная музыка; кто-то ловил трип на полу в коридоре, кто-то танцевал что-то странное на диване, за столом в одной из комнат трое сидели над бонгом, ванная была заперта, оттуда доносились любопытные анималистичные звуки. В микроволновке медленно крутился трупик курицы.
In cold light of morning while everyone is yawning
You're high
In the cold light of morning the party gets boring, you're high
As your skin starts to scratch and wave yesterday’s action goodbye
Forget past indiscretions
And stolen possessions
You're high
In the cold light
In the cold light of morning, while everyone's yawning
You're high
In the cold light of morning
You're drunk sick from whoring and high
Staring back from the mirrors
A face that you don't recognize
It's a loser, a sinner, a cock in a dildo's disguise
In the cold light
Tomorrow
Tomorrow
Tomorrow
As your skin starts to scratch
And wave yesterday’s action goodbye
Forget past indiscretions
And stolen possessions
You're high
In the cold light of day
Tomorrow is only a kettle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Whistle
Away
In the cold light of day
Я подошел к столу, налил себе виски, на секунду поколебавшись перед пачкой сока, все же решил не разбавлять и выпил залпом, потом отлил в мойку на кухне, выпил еще и швырнул стакан о стену – в происходившем вокруг безумии всем было плевать на это – а затем, скрутив приличный косяк, сунул его в зубы и повел девицу на балкон – доставить ее еле соображающее тело туда оказалось не очень просто. Через полчаса я, уже накуренный и голодный, вернулся в комнату и сожрал полторы остывшие пиццы, захватил с собой начатую бутылку вина и незаметно ушел.
Еще через несколько часов, перед самым рассветом, бледным и холодным, когда я уже немного отошел и протрезвел на холоде, то понял, что прошедшая ночь не вызвала у меня никаких эмоций и чувств, кроме чисто физических и инстинктивных. Внутри расстилалась пустыня, а дыра в груди все расширялась и расширялась, сколько бы дряни и приземленных удовольствий я туда ни запихивал. Тогда я понял, что следующим шагом будут, видимо, опиаты, и все же остановился. На опиаты у меня совершенно не было денег. Падать быстро – это так же тоскливо и пусто, как и медленно планировать.
А затем, в тот же предрассветный час, случилось кое-что, что я запомнил крепко и надолго, хоть и образами и отрывками – все подробности вспомнятся только в самом конце.
Я смотрел в пока еще темные воды пруда в парке, и эти воды говорили со мной, показывая мне вещи, ужасные вещи, невообразимые вещи, что вот-вот произойдут. Я и хотел бы оторваться от этого зрелища, но не мог, с извращенным любопытством наблюдая картины жуткого будущего, подходя все ближе к воде, готовясь погрузиться в нее и принять этот кошмар в себя, глаза почти лопались от напряжения и обливались слезами, челюсть свело в судороге, а грудь словно залили свинцом, но я все равно подходил еще ближе, навсегда впитывая образы, что видел, проживая каждый месяц оттуда за секунду здесь, и я почти вошел в воду, когда первый луч утреннего солнца, не встретив на своем пути никаких преград, косо упал на гладь воды, развеяв ее темное наваждение и власть надо мной.
Через минут сорок я уже спал дома, но даже во сне мне не давало покоя то, что я увидел, и сквозь дрему я понимал, что полностью от этого уже не избавиться. И теперь нужно что-то сделать, чтобы остановить наступление того, что меня – и нас всех – ждало впереди, и должен сделать это я, один, потому что больше ни одна живая душа мне не поверит.
XXII. Аватар 2. Идея-фикс
Drug use I kicked it
Abuse I kicked it
I'm through I kicked it
I won't kill myself
Depression I kicked it
Suicide I kicked it
Telling lies I kicked it
I won't kill myself
Brian Welch – Save Me from Myself
– Я двое суток не еееел… Суток… Не еееееел…
– Да не дуры ты галавы.
– Тьфу.
– Вот шо я не могу понять – шо там все моргает и моргает? Небо-то чыстое.
– Будем тонуть – увидим. Говорю тебе, будем тонуть – увидим.
– Блядь, где телефон?!
– Да вот он у меня. Наливай, слышыш?
– Она дажэ не перезвонила, не перезвонила… А я просил: Катя, наберы мне, да. Думал, хоть позвонит, хай спасибо скажет. Мол, Вова, деньги пришли. Ни слова, ага.
– Да пошла она у жопу.
– Не, не пошла. Баба она хорошая.
– Так чаво тебе так хуево, Вовчык? Гниль, а не баба твоя Катька.
– За баб.
– За баб.
– О, глянь, ящо раз моргнуло. Шо нахуй за блеск странны?
– Да эта салюты, отвечаю.
– А чаго не гремит?
– А я почом знаю?
– Давай бычки на меткость кидать у таго пацана на лауке.
– А давай. Хуле он разлегся блядь?..
Над спинкой скамейки медленно показалась моя голова и недобро посмотрела на двух еще явно в детстве оставивших путь умственного развития и свернувших с него на тропинку разложения в токсинах деградантов скамейкой повыше. Тлеющая в зубах сигарета, лохматая башка, искривленный в оскале рот и белки глаз с лопнувшими сосудами оказали нужное действие – алкашня поутихла, и еще несколько минут с их стороны не было слышно ни звука. Похоже, чтобы кого-то испугать, не нужно выглядеть мощно, достаточно выглядеть обдолбанным фриком с дергающимися руками и перекошенным ебальником. Это порой работает, потому что даже самый конченный даун понимает, что в замесе нужно опасаться не самого здорового, а самого отбитого.
Я лежал и смотрел на вспышки в небе, но мне было без разницы, что они такое. Я слушал и записывал треп старых пьяных полубомжей, хотя мне было плевать и на Катю, и на телефон, и на их пузырь, в котором они топили свою уродливую бессмысленную жизнь. Я окончательно убедился, что алко – это не мое, лет в двадцать, когда испортил водкой вкус херовой тучи газировок и соков, и черт знает сколько просадил на дорогой вискарь и коньяк, от которого несло тем же мерзким ароматом, что и от дешевого бырла, но так и не научился пить. Иногда я пил пиво – встречалось довольно неплохое, но его нужно было выпить слишком много, чтобы напиться. В какой-то момент жизни я подумал, что пить, когда существуют наркотики – это почти идиотизм, и канало только как бюджетный вариант, когда было не на что накуриться, ускориться или замедлиться.
Я лежал и слушал отвратительно тупой разговор компании малолетних долбоебов обоих полов, что пришли и сели на две самые верхние скамейки. Убогие сальные шутки, глупые истории, абсурдные диалоги, бутылки в рюкзаках, сигареты и отчетливее всего – отчаянное желание убедить себя в том, что они хорошо проводят время. Я часто замечал, когда люди так делали, и мне было их жалко, но еще более жалким я казался сам себе – высокомерный циничный придурок, который ненавидел всех и вся, и при этом такой трогательно несчастный. Мой собственный тонкий изломанный образ был мне до того отвратен, что хотелось свернуть эту глупую шею.
Смех разливался вокруг, но я все дальше уплывал в свои истории в голове, и уже слабо различал происходящее, и лишь небольшая часть меня еще была на поверхности – замерла в ожидании, что телефон на животе вздрогнет и звякнет, объявляя ответ на очередное мое сообщение, которым я пытался добиться черт знает чего. Но телефон все молчал, и я все глубже погружался в жалость и презрение к себе. Зачем ты ждешь чего-то, несчастный ты придурок? Боже, прошло уже столько лет, и чем дальше, тем все становится безнадежнее, и ты сам уже понимаешь, что ничего у вас больше никогда не будет, а ты – безнадежный пожизненный пиздострадалец. Резонанс между циничным пониманием и наивной надеждой были до того противоречивы, что почти физически ощущались как разделение тела на половины. Противоречивость была такой неотъемлемой частью моей жизни, что я уже получал от нее своего рода кайф. Я все лежал, а в голове навязчиво играли попеременно два мотива: “Нахуй ты со своей проебанной жизнью нууужен” Быдлоцыкла и часть куплета одной из песен Эмптиселф. Эта группа была лучшим, что случалось с моим плейлистом за семь лет, и в каждом слове я находил себя, и от того, что подобное испытываю не я один, что подобные мысли посещают не только меня, было немного легче. Я напевал себе колыбельную со словами “Convinced of my reasoning – there is no place for me, where I belong… so this must be home”, терпеливо ждал всхлипа телефона, а потом устал сдувать с лица насекомых и уехал домой.
Уже подходя к своему подъезду, я заметил тощего серого (наверное) кота на скамейке, который лежал тут пять часов назад, когда я вышел. Приглядевшись повнимательнее и убедившись, что он жив и просто спит, я разочарованно подумал, что кот, не двинувшись с места и, может быть, даже не открыв глаз, оказался там же, где и я, совершивший кучу бесполезных движений. Я быстро зашел в квартиру, не включая свет, раскидал по столу и полу ключи, сигареты и прочую мелочевку и, прорвавшись через невероятный бардак, рухнул поперек кровати. Последнее, что я успел подумать, прежде чем заснул, было “Еб твою мать, куда я качусь, надо что-то менять…”, а последним, что я услышал, было шипение какой-то мелодии в наушниках, которое я в полусне принял за шум дождя за окном.
Я проснулся через час, за окном действительно снова шел дождь, и мне открылась природа тех вспышек на небе – гроза, наконец, пришла в город.
Бессонница – это наихудший кошмар. Я не могу заснуть. Не знаю, зачем я об этом говорю, нужно просто отвлечься от лишних мыслей, но их слишком много, и они просто невыносимы. Бог проклял меня живой фантазией, и я часами лежу, стиснув зубы, пытаясь заглушить голоса в голове и потушить видения перед глазами, но все бесполезно – тревога, страх, паранойя снедают мою душу изнутри. Мозг раскален и выстреливает тысячей образов и вопросов в секунду: “А что, если то, а что, если это?”, “Что я сделал не так?”, “Как мне жить с этим завтра, через неделю, еще год?”, “ПОЧЕМУ БЛЯДЬ ВСЕ ТАК ХУЕВО?!” Последнее стучит в голове, рикошетя от стенок черепа, словно вот-вот разорвет его. Слова, которые я слышал и пытаюсь разгадать, что они значат, лица людей, окутанные туманом, глаза, которые не смотрят, не смотрят, НЕ СМОТРЯТ, четыре стены карцера, горящая под телом постель и каменная подушка, места, которые я ненавижу – места, в которых находился всю жизнь, призраки чьих-то прикосновений, чья нереальность жжет кожу огнем, гулкий хор смеющихся голосов – так рядом, но так далеко, канат над бездной, за который я держусь зубами, то, что было моим, а теперь стало принадлежать всем подряд по очереди, обязанности и ответственность, которые давят меня гигантским прессом, пустые страницы, изорванные страницы, поток людей – слишком быстрый поток слишком счастливых людей, моя искривленная в притворной улыбке рожа… Все одно и то же, каждый день одинаково сер и уныл. Наверное, это та самая миллион раз описанная зияющая пустота в груди, которую ничем не заполнить, что в нее ни запихивай. Я пытался запихнуть многое, но так и не сумел избавиться от этого чудовищного чувства голода, чувства, что ты потерял что-то невероятно важное, и не просто потерял, а потерял НАВСЕГДА, и даже память о том, что оно было, скоро померкнет. Вдруг я очень неожиданно задумался, какое из моих ушей оттопыривается сильнее, и уже буквально через минуту я, наконец, по-настоящему спал.
Проснулся я к полудню – совершенно не выспавшийся и разбитый, более того – снедаемый ощущением того, что мне снова будет весь день нечем заняться.
Когда-то у меня была работа, и мне приходилось три-четыре раза в неделю просыпаться по будильнику, в спешке собираться и куда-то идти. Сейчас у меня тоже есть что-то вроде работы, но ее я могу делать в любой момент и не выходя из дома. Социопата внутри меня радовал такой расклад. Да, это было довольно приятно – понимать, что ты вообще никуда можешь не выходить из квартиры – работаешь дома, еду заказываешь с доставкой до порога, счета оплачиваешь через интернет, пакеты с мусором швыряешь на помойку прямо из окна – помойка в десяти метрах, и я почти всегда попадаю в мусорный бак. Разве что за очередной дозой приходится выбираться.
Семьи у тебя нет – или, скорее, тебя больше нет для твоей семьи, так что о визитах к родне по праздникам можно спокойно забыть, как и о тусах и прогулках с друзьями, которых у тебя тоже уже нет. Чем меньше в жизни людей, тем проще жизнь – я убеждался в этой теории все больше с каждым месяцем.
Иногда я все же выходил куда-то зачем-то, но каждая такая вылазка приносила не больше радости, чем бессонная ночь перед монитором – то есть, практически нисколько. Времена, когда меня мог взбодрить разговор со случайным прохожим, забавная сценка вроде танцующей подвыпившей старушки, случайное знакомство с прогуливающейся компанией, минутный флирт с симпатичной кассиршей в магазине, посещение какого-нибудь очередного клуба по интересам, попадание в обезьянник за хулиганство, поход в бар или клуб, и прочее, давно прошли. И дело не только в людях – точно так же я перестал радоваться прогулкам по ночному городу с бутылкой пива или косяком и новой музыкой в наушниках, катанию на скейте по разбитому асфальту или гладкой велодорожке, покупкам странных и ненужных мелочей в магазинах, перестал писать стихи, лежа в сугробе, на траве или на крыше высотки, бросил бродить по памятным местам и открывать новые, больше не катался от конечной до конечной, глядя в окно и думая о планах на вечер, давно не сидел на ступеньках огромного совкового здания, всю ночь переписываясь с еще одним ночным человеком.
Все это было давно, так же давно оборвалось или перестало нравиться, а память о том, как это было, тускнела с каждым днем. Иногда я ловил себя на мысли о том, что в моем теле не осталось ни одной частицы, которая помнила бы то, что для кого угодно казалось бы пустяком, но для меня было важно; то, по чему я скучал как ни по чему другому – ведь организм полностью обновляется за семь лет, а прошло уже почти восемь с тех пор, как… А, ну нахуй. Мне двадцать пять – я прожил больше половины того, что людям вроде меня стоит жить.
* * *
На столе лежит бумажка. На бумажке стоит стакан. В стакане беснуется пойманный стаканом желтый мотылек. Это насекомое залетело ко мне в комнату сегодня утром, найдя брешь в сетке, предназначенной для того, чтобы предотвращать попадание подобных вещей в помещения, в которых обитают люди, которые не терпят насекомых. Я был как раз таким человеком – насекомых я просто ненавидел, в любом виде. Любых, даже самых безобидных. Я не боялся их, я ими просто брезговал – меня отвращал уже сам их вид, эти фасетчатые глаза, тонкие длинные лапки, крылья и прочее дерьмо, из которого состоят их мерзкие тела. Больше всего мне были мерзки пауки-сенокосцы, или как там называется эта круглая дрянь на длинных тонких ногах, что обычно сидит в подвалах, колодцах, щелях между кирпичами и так далее. В детстве я развлекался тем, что поджигал лапы этим мразям и наблюдал за тем, как они корчатся. Думаю, если бы кто-нибудь это увидел бы, он бы наверняка подумал, что я какой-то сумасшедший садист, но никто, к счастью, не видел этого и не допустил эту ошибку – садистом я вовсе не был, и мне не доставляло удовольствия наблюдать за мучениями насекомых, животных или людей. На самом деле я пацифист и добрый человек. Мне просто было приятно это делать – не в смысле личного удовольствия, нет, я был рад тому, что в мире стало на одну мерзкую тварь меньше. Да, я проходил в школе биологию и знаю, что все живые организмы необходимы природе, и в биосистеме все связано, иначе ненужные виды просто вымерли бы, но я никак не мог принять мысль о том, что этому миру нужны существа наподобие комаров, медведок, мух или диких ос. Достоин ли такой мир существования, если это правда? В любом случае, пауков я сжигал, ос давил, муравейники заливал какой-нибудь дрянью, которая мне в моем детском воображении казалась ядовитой и смертельной. Возможно, человека она и убила бы – но это была бы смерть от отвращения, а не отравление. Мне тогда казалось, что я помогаю миру стать лучше. Сейчас я иногда тоже практиковал подобное, но уже чисто из любопытства и ради изучения поведения и строения тела насекомых.
Так вот, на столе лежала бумажка, на бумажке стоял стакан, в стакане бесновался мотылек. У меня было много свободного времени, и я игрался с насекомым – отдавливал краем стакана лапки, крылья, усики и прочие важные для мотылька части мотылька. С каждым разом, что насекомое теряло часть тела, оно вело себя все безумнее и безумнее – билось о края стакана так громко и сильно, что стакан от этого шатался, а звук постепенно заполнял все вокруг. Я продолжал забаву, мотылек продолжал существование, отчаянно цепляясь за свою непостижимую насекомую жизнь. Интересно, как много из текущей ситуации он осознавал? Понимал ли он, что его судьба уже решена? И вообще, мог ли он помыслить несколько часов назад, что, влезая в мелкую щель в сетке от насекомых, он подписывает себе смертный приговор? Было ли у него некое дурное предчувствие? Если и было, то он зря не прислушался к нему. Я много раз убеждался, что интуиция все же существует, но, к сожалению, почти всегда поступал ей наперекор, о чем впоследствии всегда жалел. Фактически, большинство моих проблем были следствием того, что я в какой-то момент не внял голосу, что шептал мне “не делай этого” или, наоборот, “сделай это”, а потом разгребал сложившиеся ситуации. Некоторые из них – долгие годы. Что ж, ошибка мотылька, хоть и будет стоить ему жизни, не причинит ему столько же боли, сколько мне причинили мои ошибки. Я избавлял его от возможности совершить такую ошибку, которая будет мучить его неделями и месяцами – я не помню, сколько живут мотыльки. Я творил чистейшее, небодяженное добро.
Насекомое билось о стакан все сильнее, и стол уже начинал дрожать и трястись – с него попадали разные предметы и летела пыль, и вскоре мне показалось, что даже пол уже ходит ходуном, а с потолка осыпается штукатурка. Интересно, что я скажу соседям, когда они придут разбираться, что происходит в моей квартире? Как я объясню им, что проблема в мотыльке, который упрямо не желал прекращать продолжаться в пространстве и времени и переходить в состояние трупа мотылька? Придется ли мне показать им эту сцену, чтобы они поверили, или в них не наберется достаточно доверия к ближнему, чтобы поверить мне без того, чтобы попытаться увидеть действо, что я опишу им на словах, своими глазами? Неужели в этих людях столько дерьма, что они не могут просто взять и поверить своему гребаному соседу, который уже так долго живет рядом с ними? Блядь, да что это за люди, что не способны доверять?! Достойны ли они жизни, с таким-то отношением к окружающим? Я никогда не смогу построить идеальный мир с подобными обитателями. Неужели все мои усилия по улучшению мира, наподобие того, что я сейчас делал с мотыльком, пропадут всуе, всего лишь из-за того, что какие-то мудаки не могут принять идею о безусловном доверии?! Может, мне стоило бы прямо сейчас пойти и пристрелить их нахуй, чтобы потом не возиться с ними, когда настанет время изменить мир и вступить в светлое будущее? Где мой гребаный шестизарядник?..
Я уже было рванул к тумбочке, где хранил пистолет, но тут тряска, созданная движением мотылька в стакане, достигла своего эпического апогея, граничащего с сюрреализмом – на меня упал шкаф. К счастью, шкаф был мягкий, и меня придавило несильно, но это все равно было обидно. Да, возможно, насчет пистолета я погорячился. Я все же дам этим людям шанс. Я лежал под шкафом, на содрогающемся полу, и представлял, просто представлял разные вещи, пока еще мог – с каждой секундой мозг заполнял этот ужасный грохот, что издавало тело мотылька, вновь и вновь бросающегося на стенки стакана. Боже, как громко. Звук вскоре стал единственным, что я мог ощущать помимо дрожания пола, и эти две вещи стали тем, что составляло теперь мой мир – мир противостояния пойманному мной же мотыльку. Черт, какого хера трясется все, кроме стакана, почему этот ебливый кусок пластмассы не падает и не выпускает это чудовище наружу? Что не так с этим стаканом, неужели я каким-то неведомым мне образом нашел стакан, который блокирует демонических насекомых? Сомнений в том, что это насекомое было одержимо демоном, у меня не было. Возможно, в стакане до этого была соль, и теперь она образовала круг, за пределы которого насекомое не могло вырваться. Так я и лежал, трясясь и вспоминая, откуда в стакане могла взяться соль.
Вдруг у меня случилось озарение – мне нужно просто встать и выкинуть эту полудохлую демоническую пизду на улицу. Вместе с проклятым стаканом и бумажкой. Стол я, пожалуй, все же оставлю.
Но я не успел встать – грохот стакана и хлопанье крыльев насекомого окончательно затопили мое сознание. Конечности начали биться в судорогах, глаза налились кровью и выкатились так сильно, что почти покинули глазницы, изо рта пошла пена. А потом я отрубился, еще успев удивиться, что не помню, как и чем закинулся сегодня утром.
* * *
Что было еще страннее этого маленького провала в памяти, в котором схоронилась марочка, или затаился грибочек, или закатилось колесико – я продолжал функционировать даже после того, как потерял сознание. Если, конечно, принимать разгуливание по улице в голом виде и с катаной в руках за функционирование. Видимо, кто-то из совестливых граждан вызвал легавых, те отобрали у меня катану (я бы ни за что не отдал меч и сражался бы, так что они, похоже, просто нагло вырубили меня) и вручили докторам. Впрочем, что-то из этого могло и не быть правдой, потому что у меня не было совершенно никаких сведений о том, что вооруженный стриптиз вообще имел место, как и бой с сотрудниками порядка правоохраны. Ничто на это не указывало, не было ни свидетелей, ни свидетельств, но я твердо верил, что так и было. Точно так же я был уверен в том, что наручники, которыми меня пристегнули к поручням койки, сделаны из картона. Легкий рывок руки, чтобы убедиться – и вот я снова замечательно прав, а наручники падают на пол, разорванные и пристыженные в своей жалкой целлюлозности, не могущей идти ни в какое сравнение с настоящими пластмассовыми наручниками. Игла, которая торчала острым концом у меня в руке, а другим – не знаю, как он выглядит, никогда не представлял другой конец медицинской иглы; должно быть, он существует исключительно в плане метафизического – в капельнице с к-сожалению-не-опиатами-а-какой-то-внутривенной-нейролептической-хуебенью, все никак не кончалась, хотя я доставал ее из руки уже миллисекунды две так точно. Я чувствовал, как время проносится мимо, обжигая мне лицо и смыкая веки, а в волосах начинала пробиваться седина. К счастью, в какой-то момент в палату вошел человек в костюме и благополучно вышел из двери на противоположном конце палаты. Если бы не это, я даже не представляю, сколько еще бы провозился с этой бесконечной иглой – чтобы она не мешала мне творить свои темные дела, ее пришлось высунуть в окно – она и правда была длинной. Из соседней палаты вдруг раздался чей-то голос.
