Василий Васильевич Пряхин
Виктория
… я услышал голос, спокойный и ласковый, и обернулся. За мной стояла пепельно-рыжая, курносая девочка со скромными глазами и узкими губами; маленький носик был вздернут.
«– Что ты тут делаешь?» – спросил я у нее.
«– Ты меня видишь?» – удивилась она.
Ее пухлые щечки залились румянцем.
«– Но ты не должен меня видеть?» – вскрикнула она, словно сама себя убеждала в этом.
«– Это еще почему? Ты что невидимка? И кстати, девчонок, которые подглядывает за парнями в раздевалке, мы не особо жалуем».
«– Может быть, я невидимка!» – воскликнула она.
Помню, что засмеялся и сказал, что она плохая невидимка, раз ее видно и культурно попросил ее выметаться из мужских владений.
«– Еще никто, ни одна гнилая человеческая душонка, не выгоняла меня с моей же территории! Это просто уму непостижимо! Немыслимо!» – взвыла она.
Я ее рассердил. Ее руки уперлись в бока. Прямой знак, что человек злиться.
В этот славный миг она была похожа на рыжего ангелочка, который пытался доказать, что он огненный демон.
Я сказал:
«– Слушай, пошутили и хватит. Прошу тебя выйди из мужской раздевалки, и оставь меня в покое. Разве не видишь, что я страдаю в одиночества от несправедливости этого мира?
«– Почему ты страдаешь?» – спросила она.
Я уже хотел было на нее закричать, обматерить, как следует, чтобы не подавно было ходить по мужским раздевалкам, но я не смог выдавить ни одного бранного слова. Она меня в буквальном смысле обворожила своей красотой и открытостью, наглостью и скромностью.
Я влюбился с первого взгляда.
Я сел на скамейку. Стал собирать сумку. И ответил:
«– Я страдаю, потому что никто меня не понимает и не хочет понять. Когда я пытаюсь что-то объяснить, никто меня не слушает. Словно я пустое место.»
Она внимательно меня слушала. Кивала. Потом села на скамейку и сказала:
«– Я тебя понимаю».
«– Как ты меня можешь понять, если ты девчонка?» – гневно возмутился я.
«– А ты что думаешь, девочки ничего не чувствуют?»
«– Чувствуют. Наверное. Откуда мне знать» – грубо ответил я.
«– Мы чувствуем еще больше, чем вы глупые мальчишки, у которых только одно на уме!»
«– И что же это у нас на уме?» – поинтересовался я.
«– Я не знаю» – ответила она.
«– Да, веселый выдался разговор. Ты так не считаешь?» – съязвил я.
«– Нет. Я не усмотрела в нем ничего смешного. Мне больно. Отвратительно и горестно на душе» – сказала она, замолчала и отвернулась от меня.
Я заметил, как заслезились ее глаза.
Я спросил, что случилось и почему ей больно. Она ответила, что она чувствует те же самые чувства, что и я. Что никто ее не слушает, никто не воспринимает ее слова и поступки всерьез. Что никому она не нужна, кроме самой себя. Что все к ней безразличны; всем плевать на то, что у нее на душе: что она по-настоящему чувствует и думает.
Она заплакала. Я подвинулся к ней ближе. Чувствуя запах ее тела – запах роз и белоснежных лаванд. Попытался упокоить. Положил руку на ее плечо. Она отпрянула. Получилось неловко. Решил спросить:
«– Почему ты думаешь, что ты в руках несправедливости?»
Она обернулась, посмотрела в мои глаза и сказала:
«– Моя мать умерла, когда мне было три года. Я даже не помню, как она выглядит, какого цвета ее глаза. Какой у нее был голос, звонкий или спокойный, мягкий или грубоватый. Я не помню запах ее теплой кожи, запах ее волос. Она осталось лишь в моей памяти, да и то в виде размытого пятна, которое поет мне колыбельную, но я не слышу слов. И от этого больнее всего. У меня даже нет ее фотографии. – Она зарыдала еще сильнее, но продолжала говорить. – Мой отец умер, когда мне исполнилось пять лет. Я помню его хорошо и отчетливо. Помню его красивые очертания лица: вытянутый лоб, глубоко посаженные карие глаза, горбатый нос, острый подбородок и длинную шею. Все еще слышу, как он поет своим грубым, но музыкальным голосом. Когда он пел, я либо смеялась, либо плакала. Он был так добр ко мне. Он единственный кто меня понимал».
Она долго молчала, и я был не вправе нарушать повисшую тишину.
«– Когда я осталась никому не нужной – сиротой, меня выгнали из дома, из моей любимой комнаты, где я любила проводить все свое свободное время. И заселили в пустом коконе, где не было ничего, кроме твердой и неудобной кровати. Голые стены. И эхо, которое звучало, как последняя надежда на спасение от одиночества. Меня держали в этом коконе – взаперти! – ровно семь дней и восемь ночей. Я думала, что сойду с ума. Потом в кокон зашли женщина и мужчина. Они смотрели на меня, странно и подозрительно улыбались. Сказали, что они мои приемные родители: мачеха и отчим. И вот – я живу теперь со строгими и жестокими невежами, которые ненавидят меня, игнорируют, унижают, заставляя беспрекословно выполнять всю работу по дому, чтобы хоть как-то окупить их, как они говорят, «невыгодную покупку». А если «мамино» задание не будет выполнено в установленный срок, то она начинает меня бить розгами, пока я не потеряю сознание. Они меня никогда не любили и видимо никогда не полюбят. Они никогда меня не понимали и никогда не поймут».
Она снова замолчала, чтобы спросить у меня:
«– Ты все еще думаешь, что я в руках справедливости?»
«– Мне, правда, жаль тебя. Я не представляю свою жизнь без родителей. Они у меня самые лучшие, добрые, любящие и понимающие. Без них – я не выжил бы».
«– Выжил бы. Я ведь жива. И не надо меня жалеть».
«– По сравнению с твоими бедами мои беды кажутся ничтожными и настолько мелкими, что их даже невидно вблизи».
«– А мне вот сейчас по-настоящему жаль, что я тебе сейчас обо всем рассказала» – сказала она.
«– Почему?» – спросил я.
«– Потому что между нами невозможна дружба».
«– Это еще почему?».
«– Потому что!».
«– Ты ведь из другого мира? Ты – дух, который живет в спортивной школе?» – спросил я.
«– Нет. Да. Откуда ты знаешь?» – опешив, спросила она.
«– Я о многом знаю. Думаешь, почему я тебя вижу, а другие – нет?»
«– Потому что… ты – особенный» – сообразила она.
«– Что-то вроде того. Ну, все равно спасибо за комплимент. Так из кого ты мира? Из подземного или космического?»
Она не отвечала, глядя в мои глаза.
«– Пускай это будет для тебя маленькой тайной» – сказала она. Потом добавила. – «Я потом скажу».
«– Как скажешь. Кстати, ты так мне и не объяснила, почему мы не можем дружить? Встречаться?»
«– Потому что ты человек, а я – дух. Мои приемные родители будут недовольны, и если узнаю о том, что я общаюсь с тобой, меня вообще убьют».
«– Сейчас ведь ты не боишься со мной общаться?».
«– Боюсь. Но я забываю о страхе, когда смотрю в твои глаза».
В этот момент в раздевалку зашел мой тренер и спросил:
«– И с кем это ты тут разговариваешь?».
«– Ни с кем. Сам с собой. Ругаю себя за то, что натворил».
«– А вот это правильно. – Он похлопал меня по плечу. – Пока сам себя не отругаешь, никогда не исправишься. Так. Мне нужно закрыть школу, а ты меня задерживаешь. Даю тебе три минуты на сборы. Время пошло».
«– Хорошо» – ответил я, и он вышел из раздевалки.
Я начал ее звать, но она не отзывалась.
«– Я знаю, что ты здесь. Давай встретимся завтра. В это же время. На стадионе. Если, конечно, сможешь. Я буду ждать тебя, таинственная незнакомка. Как жаль, что я не спросил, как тебя зовут».
Я пошел домой, окрыленный любовью. Целый день я думал о ней. И только о ней. Представлял, как мы встретимся. Мечтал, как будем дружить, и любить друг друга.
Помню, ночь была бессонная; ее образ, чистый и непокорный, не давал мне покоя.
На следующий день, я в буквальном смысле летел на тренировку. Я не боялся ни отжиманий, ни грозных речей тренера, ни недовольных насмешек команды. Все, что раньше было важным, стало никчемным.
После тренировки я побежал на корт, окрыленный мечтой обрести друга.
Я просидел на стадионе два часа. Она так и не пришла. Я разозлился, плюнул и пошел домой, не понимания, почему она так со мной поступила. На следующий день я снова пришел на стадион. Ты спросишь меня почему? Я отвечу. Потому что решил ей доказать, как сильно я желаю с ней дружить; что она мне может доверять. И так приходил целый месяц к стадиону. Садился. И ждал. Иногда по два часа, иногда того больше. Семену, говорил, что мне нужно навестить бабушку. Он верил. И уходил домой. А я ждал, пока небо не становилось черным и безликим.
Когда я практически отчаялся, я увидел ее на стадионе; она сидела и смотрела на меня.
«– Ааа, ты вернулась?» – бросил я.
«– Разве ты меня не ждал?» – спросила она.
«– Я? Тебя? Ты что сумасшедшая! С какой это стати я должен был тебя ждать?»
«– Потому что влюбился в меня!» – ответила она.
Я притворно засмеялся.
«– Я тебя не люблю! Ты с кем-то меня путаешь?»
«– Ничего я не путаю!»
«– Путаешь!» – упрямился я.
«– Хорошо. Тогда зачем ты ходил целый месяц сюда, на стадион?» – спросила она, повергнув меня врасплох.
«– Откуда ты…».
«– Я следила за тобой. Все не решалась к тебе подойти. Заговорить с тобой».
«– Почему?».
«– Стеснялась, разве не понятно?».
«– Ты не поняла моего вопроса. Почему ты сегодня решилась заговорить со мной?».
«– Не знаю. Тоже, наверное, влюбилась в тебя, как дурочка, глядя на твою самоотверженность и отвагу».
«– Странно, мы говорим о возвышенных чувствах. О любви. Но я даже не знаю, как тебя зовут».
«– Клементина!» – сказала она.
«– Красивое имя» – признался я.
«– Ты думаешь?».
«– Несомненно. Приятно познакомиться, Клементина. Меня зовут Василий».
«– Взаимно, Василий».
«– Можно к тебе подсесть?» – спросил я.
«– Мог бы и не спрашивать».
«– У меня к тебе такой вопрос. Ты любишь футбол?»
«– Ненавижу!» – ответила она.
Так началась наша дружба.
Каждый день мы встречаемся на стадионе и просто общались. Нам хорошо вместе. Мы любим друг друга.
Пятнадцатого декабря нашей дружбе исполниться три месяца.
Вот такая небольшая история.
– Красивая, трогательная история. Василий, я в очередной раз убедилась, что ты прирожденный рассказчик. Не пробовал писать?
– Я? Писать? Ты, наверное, шутишь! Это точно не мое! У меня по русскому языку вечные проблемы с орфографией и пунктуацией.
– Попробуй на досуге. Мне кажется, у тебя получится.
– Попробую… позже… наверное… короче, не буду обещать. Но если я начну писать – хоть я в это сам не верю! – то свой первый рассказ, я обязательно посвищу тебе. Обещаю.
– Так мило с твоей стороны. Я буду с нетерпением ждать.
– Как быстро стемнело, – сказал Василий, посмотрев на звездное небо. – Люблю ночь, тихую и звездную.
– Не ты один, – сказала Виктория, глядя на брата, который смотрел ввысь и улыбался. Добрая, беззаботная улыбка юноши, который через несколько лет превратится в мужчину.
– Василий, я знаю, что ты знаешь… и это не дает мне покоя.
– О чем ты, Виктория? – спросил он. – Не говори снова загадками.
– Ты скрываешь от меня правду. Ты ведь прекрасно осведомлен, в каком мире живет Клементина?
– Осведомлен, – подтвердил он. – Но она этого не знает. И не должна узнать.
– Понимаю. Кто она? Добрый или злой дух?
– А зачем тебе знать? – поинтересовался он.
– Как зачем? Я, как твоя старшая сестра, должна знать с кем мой младший брат общается.
– Если я скажу, что она злой или добрый дух, разве что-то измениться?
– Я так и знала, – огорчилась Вика.
– Что ты знала? Я ведь еще ничего не сказал!
– Иногда, Вася, все понятно без слов. Она злой дух. Ведь так?
– Ну вот, ты расстроилась. Тебя нельзя переживать. Ты помнишь об этом?
– Стараюсь не забыть, – ответила она. – Слишком уж я люблю тебя, чтобы не переживать и не думать о том, что ты мне сегодня сказал.
Молчание.
– Можно я задам тебе три вопроса, – спросила Виктория. Он кивнул. – Только обещай, что ответишь на них как можно честней. – Василий снова кивнул. – Ты ей доверяешь?
– Да.
– Она тебя любит?
– Да.
– Ты познакомишь меня с ней?
– Я не знаю. Я построюсь.
– Мне нужен определенный ответ, – уточнила она.
– Да, – согласился он.
– Отлично. Больше вопросов не имею.
– Ты говоришь, как адвокат, Вика, – подметил Василий.
Она улыбнулась.
– Береги себя, Василий. Будь аккуратен и бдителен. И если что-нибудь случиться – не дай Бог, конечно – сразу звони мне. Мы договорились?
– Ага.
Они еще немного посидели на качели, молчаливо глядя в небо, каждый думая о своем и пошли в дом, выпили по кружке горячего шоколада и легли спать. Утром пришел Антон и разбудил всех сонных домочадцев.
***
Домовой и Виктория шагали по ромашковому полю, вдыхая приторно-сладкие ароматы любви; их ноги утопали в траве по колено.
Светило яркое солнце, в лучах которого ласкалась зеленая-презеленая трава, деревья, каждая его веточка и каждый листочек; птицы, зайцы, барсуки и ржущие лошади, бегущие по полю, чтобы напиться у водоема.
Они сели, утонув в белых волнах ромашек.
Сначала Виктория рассказала Домовому о положительных результатах УЗИ, а потом о том, что Василий познакомился с девочкой – со злым духом. Клементиной.
– Надо предпринять срочные меры. Я за него переживаю, – сказала она. – Это девочка может быть опасна.
– Я понимаю твои переживания, но если Клементина его любит – по-настоящему любит – то она не причинит ему никого вреда. Я же не сделал тебе ничего такого, о чем бы ты могла впоследствии пожалеть.
– Василий заверил меня, что любит, да так сильно, что не хочет его отпускать домой, когда приходит время расставаться.
– Тогда почему ты переживаешь?
– А вдруг ее помыслы иные: злые и расчетливые. Может, она хочет заманить моего брата в капкан с помощью лжи и обмана.
– Почему такая уверенность? Только не говори, пожалуйста, что это из-за того, что она злой дух!
– Она – злой дух! И я не могу ей доверять!
– Ты ведь мне доверяла.
– Это другое! – возразила Виктория.
– То же самое. Она маленькая девочка. Она не способна на обман. Ее душа еще непорочна. Вспомни меня, когда мне было двенадцать.
– Но если ничего не измениться, ее душа превратится во мрак, во тьму, в пустоту. И тогда беды не миновать.
– А кто знает, вдруг она решиться ради любви отказаться от своего мрачного будущего и отправится на острова забвения, чтобы попытать счастье, переродиться? Мой тебе совет: успокойся, не торопи события и рассмотри ситуацию с другого ракурса. Ты ее ведь даже не знаешь, верно? – Виктория кивнула. – Тогда, зачем так скверно о ней думать. Она обрела друга в лице твоего брата. Разве это не чудесно? Разве это не повод, чтобы измениться к лучшему? Разве я не изменился в лучшую сторону ради тебя? Дай ее шанс. Я уверен, она сделает твоего брата только счастливее и свободней. Ведь, так?
– Да. Он ее любит. Это точно.
– Тем более. Не нужны никакие меры. Лучшее, что ты можешь сделать для Василия – ничего не делать. Они сами разберутся. Это их отношения. Их любовь. И их собственное право на счастья. Ты должна это понимать. Он давным-давно не мальчик, Виктория. Смирись с этим неоспоримым фактом: Василий вырос, он – юноша, который вправе сам принимать решения. Вправе сам выбирать, кого любить, а кого – нет.
– Ты прав, Домовой. Ты как всегда прав, – согласилась с ним Виктория. Потом спросила. – Думаешь, я с ней увижусь?
– Несомненно.
Виктория посмотрел вдаль, на журчащий ручеек, закрытый деревьями и увидела, как к ним шла Элизабет, держа за руку двухгодовалого Лео, который быстро перебирал ножками, подпрыгивал и смеялся. – Домовой, смотри. Элизабет с Лео.
Виктория невольно улыбалась, когда смотрела, как Домовой подхватывает сына и нежно его обнимает. Как Леонардо обхватывает шею Домового крохотными ручками, мило корчит свою мордочку и смеяться.
Домовой несколько раз покружился на месте и стал подкидывать сына высоко вверх; Лео еще громче засмеялся, махая ручками и ножками в воздухе, неугомонно повторяя: «Есе, папа! Есе!».
Смех окутал ромашковое поле.
Элизабет подбежала к мужу и сыну, обняла их.
Они подошли к Виктории. Элизабет чмокнула ее в щечку, а Лео запрыгнул Вике на руки и повис на ее шее. Он ее любил.
– Виктория, у нас для тебя хорошие новости, – сказала Элизабет.
– Это интересно. Какие?
– Мы ждем второго ребенка! Я беременна!
– Как здорово! – воскликнула радостная Виктория. – Я вас поздравляю!
– Спасибо. Цветок Дари сообщил нам, что это будет девочка.
– Как вы и хотели!
– Да. И еще новость, – Домовой светился от счастья. – Мы решили назвать девочку Викторией, если, конечно, ты не против.
– Это, правда? Викторией? Вы уверены? – спросила Виктория. К ее глазам поступили слезы.
– Более чем, – ответила Элизабет.
– Так приятно. Это такая честь для меня. Как я могу быть против!?
– Это честь для нас назвать нашу дочь в честь великой женщины!
– Да ладно вам, – скромничала Виктория, смахнула слезу и обняла их. – Вы мои сладкие. Люблю вас.
Глава 7
На третий месяц беременности боли в животе прекратились, как и прогнозировал лечащий врач Виктории.
– Это действительно хорошая новость, – сказала врач, маленькая и хрупкая женщина с коротко постриженными волосами, завораживающими голубыми глазами и полными губами. Ей было далеко за тридцать, но выглядела она свежо и все еще привлекательно. Ее стройная, подтянутая фигура, напоминала мальчишескую. – Боли в нижней части живота для беременных – это первый признак, или сигнал, того, что возможен риск выкидыша. То есть прерывание беременности. Конечно, не всегда теория шагает в одну ногу с практикой. У каждой женщине беременность протекает по-разному. В вашем случае, исходя из положительного результата УЗИ, где не выявлено ни смещение внутренних органов, ни воспалительных процессов в брюшной полости, ваши боли в животе были спровоцированы эмоциональными, умственными и физическими нагрузками. Эмоциональная нагрузка у многих женщин во время беременности возрастает в десятки раз, это естественный и нормальный процесс, пред которым врачи бессильны. Что касается умственных и физических нагрузок, то это дело поправимое. По моему опытному наставлению вы перестали работать, соответственно стали больше отдыхать. Итог: боли прекратились в состояние покоя. Из вышесказанного вытекает только один рациональный вывод: вы не должны себя утруждать домашними делами, как можно больше отдыхать и, конечно, не волноваться и не нервничать, это важно. Мы договорились?
– Да, – ответила Виктория.
– Можете одеваться. – Врач сняла резиновые перчатки, выкинула их в мусорное ведро, помыла руки. – Вы рады, что у вас будет девочка?
– Я счастлива. Как и мой муж, моя семья, мои друзья. Когда они узнали о девочке, они всю меня перецеловали.
– Ну, еще бы. Мы, женщины, рождены, чтобы рождать чудо. Простите за тавтологию. У меня у самой трое детей. Души в них ни чаю.
– Сколько им лет? – поинтересовалась Виктория.
– Старшей – десять, среднему – семь, младшей – четыре годика.
– Вам всегда было страшно рожать?
– Страшно? – Задумалась. – Всегда! Каждый раз – как в первый раз. После родов чувствуешь облегчение и усталость. И ничего больше. Потом, когда все кончено, ты берешь на руки свое ребенка и сквозь улыбку плачешь. Непередаваемое чувство, которое невозможно описать, так как не хватит ни слов, ни чувств. – Молчание. – Я не понимаю, тех женщин, которые идут против воли Божьей, против кровных уз природы и вместо детей предпочитают карьеру. А когда приходит время, как они думают, они уже не могут родить. Печально и грустно смотреть на сорокапятилетнюю женщину, потерявшую своего первенца на третьем месяце беременности. Одна, у разбитого корыта, несчастная. За душой – дом, машина, сбережения в банки. И для чего? Ни семьи, ни детей. Ничего того, что делает женщину женщиной. Поверьте моему опыту, когда вы родите первенца, ваш мир измениться бесповоротно и кардинально. Только не думайте наивно, что что-то измениться в окружающем вас пространстве. Нет. Изменения коснуться вашего внутреннего мира. Вы станете матерью, женщиной. А пока наслаждайтесь беременностью. – Врач засмеялась. – Разные пациентки реагирует на последнюю фразу по-разному. Снова тавтология! И черт с ней! У кого маленький срок, удивляются и думают, что я сумасшедшая и несу, какую чушь насчет наслаждения. У кого срок близко подошел к родам, скромно улыбаются, глядя на меня грустными глазами, которые, как бы говорят мне, следующие слова: «Как жаль, что это наслаждение всего лишь на девять месяцев». И это правда, Виктория. Многие пациентки, признаются мне, что когда время приходит рожать, им неохота расставаться с ребенком.
– Он – это я. Я – это он. Мы – едины. Не хочу вас разочаровать, но я уже не хочу с ним расставаться, – ответила Виктория.
– Это хорошо. Вы будет замечательной матерью.
– Спасибо.
– Придете ко мне в следующий раз… так… уже забыла… двадцать четвертого. Через десять дней. – Врач протянула ей талон. И попрощалась. – До свидания, Виктория. Приятно было с вами поболтать.
– До свидания. Мне тоже.
«Дневник Виктории».
Третья глава рукописи о лживом священнике, который совершил непростительный грех.
Отчего мир наш гниет, как опавшая листва, а от чего цветет, как алая роза на скалистой горе?
Раньше я бы с трудом ответил на этот вопрос. Но сейчас, когда я сам совершил грех, я отвечу с легкостью, ибо мне открылась простая, но страшная истина; истина высокомерного и тщеславного лжеца, прародителя людского горя и беды. Да, да, прародителя. Я священник снаружи, но дьявол – внутри.
Когда цветет…
Когда люди бескорыстно помогают друг другу. Когда любят и уважают друг друга, словно всем мы – Царство Небесное. Когда рождаются дети (цветы нашей жизни!). Когда они уже повзрослевшие идут против зла (наркотиков, бессердечия, жестокости), навстречу добру и добрым поступкам; к миру, без Зла и похоти, что навечно в наших сердцах.
Когда гниет…
Когда люди ненавидят друг друга: кто-то из-за зависти, кто-то из-за корысти и подлости, кто-то из-за невежества, кто-то из-за социального статуса и расового отличия, кто-то потому что так хочет, так желает; просто так (это самое страшное!). Когда люди истребляют друг друга (сколько было войн – даже и не счесть!), уподобляя себя грешным демоном, чьи сердца прогнили в жестокости и бессердечии, а их души пропитались в сладко-приторном соусе крови и смерти. Когда наше дерево лжи и лицемерия возрастает, а не увядает; оно тянется к самым небесам, чтобы потом мы, смертные, покаялись за свои грехи перед Ликом Божьим.
Но для чего?
Для чего мы молимся, если мы полностью погрязли в своем невежестве, в чужой крови? Ибо уже никакое прощение Господа нас не спасет и не излечит наши больные души, ибо мы уже мертвы. И единственный выход спастись – это умереть, чтобы заново воскреснуть чистым и непорочным дитем.
Я грешен. Я сею зло, вместо добра. Я предал тебя, мой Бог. Нет мне прощения…
Последнее предложение Виктория зачеркнула. Задумалась. Написала следующее: «Что я хотела сказать этими словами?». Зачеркнула. Закрыла дневник. Положила его в ящик стола. И пошла на кухню, готовить жаркое к приходу Антона.
Антон пришел в шестом часу. За окном шел сильный, косой дождь, барабаня по карнизу.
Когда Виктория увидела в коридоре Антона, она заметила, что он сегодня чрезмерно возбужден и активен. Зайдя в коридор, напевая мотивчик старой песни, он быстро снял кроссовки, подбежал к Виктории, чмокнул ее в щечку, обнял, взял на руки и закружился на месте.
И кружился, пока у него не закружилась голова; брякнулся попой на пол вместе с Викторией.
Они засмеялись.
– Что с тобой, Антон? Ты случайно не болен, сегодня?
– Я болен любовью, поэтому я такой безумный! И вообще, что за вопрос-то такой?
– Ну, ты сам подумай… нормальный муж стал бы таскать свою пухленькую жену на руках? – Она засмеялась. – Мне кажется, нет! А ты как думаешь?
– Мне понравился твой акцент на слове «пухленькой». – Он, смеясь, навалился на нее и стал целовать ее изящную шею. – Сладкая моя, хочу тебя заверить в одном неоспоримом факте: мужчина, влюбленный в женщину, пойдет на любую глупостью, на любое безумство, на любой подвиг.
– О мой герой, я уже поняла это! Приятно, что ты все еще в меня влюблен. Столько лет вместе…
– Что значит «все еще влюблен!»? Не понял, объясни-ка малограмотному?
– Когда-нибудь я тебе надоем. И все. Так бывает.
– Только не со мной. Не с нами. Ты мне никогда не надоешь, если, конечно, не будешь обзывать себя пухленькой.
– А что вроде бы неплохое слово?
– Ужасное слово. Ты у меня самая стройная и прекрасная.
– Правда?
Она прильнула к его губам.
Два сердца, соединившихся прочными и одновременно такими хрупкими, узами, горели, потухали и снова возгорались в зыбком, одиноком и таком мистическом закате, когда их губы смыкались в сладострастном поцелуе, который давал больше, чем надежду; он дарил прочную веру, окаймленную золотым сечением любви.
– Да. Самая-самая. Мне не хватит всех слов, чтобы описать твою неземную красоту, которая кружит мне голову, когда я на тебя смотрю.
– Ты мой хороший. Самый-самый лучший. Я люблю тебя. – Их губы снова соединились в поцелуе. – И никогда не разлюблю. Пусть это звучит по-детски наивно и простодушно.
Вдоволь нацеловавшись, они встали с пола, и пошли на кухню. Пока Виктория накрывала на стол, Антон сбегал к машине, извлек оттуда синий пакет и пошел обратно домой.
– Виктория, у меня для тебя небольшой сюрприз, – сказал он и подошел ближе к плите, где стояла Вика. – Помнишь, ты меня просила подумать насчет новой – детской – комнаты для нашей крохи? Так вот – я все продумал и хочу поделиться с тобой некоторыми соображениями. Присядь.
Он вытащил из пакета два рисунка.
На первом рисунке была изображена комната, в которой больше преобладал голубой цвет. Обои по замыслу художника изображали голубое звездное небо. В углу, возле окна, лежали на полу большие мягкие игрушки; рядом – крохотный голубой столик, на котором возвышали мягкие кубики. В центре комнаты стояла высокая деревянная кроватка; сверху на подножке крутились разноцветные шарики. Напротив кровати – мебельная стенка серо-голубого оттенка.
На втором рисунке преобладали два цвета: фиолетовый и салатный. Потолок – салатового цвета (на нем летали божьи коровки, бабочки, птицы), а стены – фиолетового. На правой стене была нарисована большая желтая ромашка; на противоположной стене – поляна желтых одуванчиков. Мебель та же самая, что и на первом рисунке только расставлена по-другому.
– Ну и как тебе мои шедевры?
– Классные. Ты такой молодец, – похвалила его Виктория.
– Какой тебе больше нравится рисунок?
– Второй, – уверенно ответила она. – Определенно второй. Первый вариант слишком мальчишеский. Вторая комната, нарисованная тобой – мечта для любой девочки. Я бы сама не отказалась там жить.
– Замечательно. Ты одобряешь дизайн. Так? – Вика кивнула. – Значит, ты не против, чтобы я приступил к ремонту?
– Нет. Но ты уверен, что справишься?
– Я – нет. Мы – справимся. Не сомневайся.
– Я ничего не умею. Честно.
– Ничего сложного. Я тебя научу.
– Хорошо. Что у тебя еще в пакете?
– В пакете? Не скажу! – Он мотнул головой, спрятав пакет за спину. – Даже не мечтай.
– Нууу скажи… не будь таким злыднем.
– Неа. Злыдни умею хранить секреты.
– Я все равно узнаю.
– А я его спрячу, и ты его никогда не найдешь.
– Ты уверен?
– Ха. Да, уверен. – Он повернулся к ней спиной, достал из пакета мягкого медвежонка. Повернулся к ней, держа в руках игрушку, прижав ее к груди. – Это подарок, Виктория не тебе, а нашей дочери.
– У меня был такой же мишка, когда я была маленькая, – сказала Виктория и подошла ближе к мужу. – Ее первая мягкая игрушка. От папы. Как мило. Ты такой заботливый.
Они снова поцеловались. И принялись за еду.
Когда они поели, Антон сказал:
– Надеюсь, ей понравится мой подарок.
– Обязательно. Любой подарок от папы или мамы – это лучший подарок для ребенка. Уж я-то знаю.
– Меня никогда не баловали родители. Не то чтобы игрушками, а даже вниманием, которое они тратили только на себя. Чертовые эгоисты.
– Не надо ругаться, Антон. Они твои родители.
– Обычно родители радуются, когда у их взрослых детей рождаются свои дети, а не делают из этого проблему всемирного масштаба. Все еще слышу ее слова: «Что теперь скажут люди, когда узнают, что я стала бабушкой?». Дрожь по телу от таких рассуждений. Боль на сердце от ее бессердечия и бесчувственности.
– Не говори так. Она – твоя мать.
– Мать? Вопрос: мать бросает отца и маленького сына на три долгих года ради карьеры, чтобы потом вернуться ни с чем и без ничего, надломленной, брошенной, несчастной?
– Я…
– Ты бы бросила?
– Нет.
– Вот и ответ на вопрос. Знаешь, я вот думаю, что если бы она не вернулась, что было бы тогда? Было бы лучше для нас с отцом? Я думаю, да. Я никогда бы не увидел ее отчаянья, безумия, хладнокровия, ледяного взгляда, полного боли и ненависти. Не услышал бы в свой адрес толику неблагоразумных речей. Не стал бы свидетелем рухнувшего мифа о великой карьере актрисы. Не стал бы свидетелем постоянных стычек, недомолвок, презренных взглядов между родителями, которые закончились для отца сначала безучастной окаменелостью некогда доброго характера (не зря говорят, что люди, живущие вместе, похожи друг на друга), что привело к нашему отторжению друг от друга, а потом к приступу, повлекшему за собой смерть. Смерть как облегчение от маминого нытья и вечного недовольства; от ее тирании. – Антон посмотрел вверх. – О боже! Отец! Мы так и не простили друг друга. А теперь уже поздно. Слишком поздно. Ты умер, а я – живу, чтобы вспоминать о той ссоре, которую можно было избежать, если бы… я – гордец, я…
– Тише, тише. Успокойся. Он давно простил тебя. Давно.
Его отец умер месяц назад. И для него смерть отца стала хлесткой пощечиной, ударом, который подломил его. Он хотел извиниться перед ним, но не успел.
За три дня до смерти, он встречался с отцом, они обмолвились стандартными вопросами и разошлись в разные стороны, так и не сказав самого главного: «Прости». А теперь уже поздно. Он умер. Ничего не изменишь. Время не вернуть вспять.
– Если бы я извинился… сейчас бы отец был жив. Жив.
– Откуда тебе знать, как было бы? Не вини себя.
– Прости. Я что-то растрогался. Сегодня великий день, а я…
– Великий день? – удивилась Виктория.
– Ага. Во-первых, одобрен проект будущей комнаты. И, во-вторых, выбрано имя нашей дочурки.
– Когда это мы успели? Что-то я не припомню?
– Вчера, – ответил Антон.
– Как я сейчас помню, мы вчера определились на счет двух имен: Алиса и Валентина. Но окончательное решение не было принято. Или я не права?
– Права. Но я еще вчера определился.
– Я тоже.
– Может, тогда на раз, два, три.
– Тебе не кажется, что это глупо? – спросила Виктория.
– Нет. А тебе?
– Нет.
– А что тогда спрашиваешь? – поинтересовался Антон.
– Для собственного спокойствия, что я не глупая.
– Понятно. Хочешь секрет? Мы оба – глупые!
Они засмеялись, обняв друг друга.
– Раз, – начал отсчет Антон. – Два. Два с четвертинкой. Два с половинкой.
– Стоп-стоп, – воскликнула Вика. – Подожди. Давай лучше напишем имя на бумажках?
