Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Я с нетерпением принялся ждать праздника. И вот я, в парикмахерской подстриженный и набрызганный одеколоном на целый двухгривенный, наутюженный и обряженный в галстук (взрослый, не пионерский, чуть ли ни все общежитие снаряжало меня на парад) поверх белой рубашки, задолго до начала парада заявился на площадь Свободы. Группа моих детдомовских корешей экскортировала меня, точно я был послом во время важной дипломатической церемонии. Да я и сам был в торжественном настроении. Во всяком случае, я чувствовал себя столь нарядно одетым, столь высоким был настрой души, что я ничуть не удивился, если бы меня пригласили занять место не в толпе, а на деревянной трибуне посреди площади, рядом с самим, скажем, единственным в городе орденоносцем, председателем горсовета!
Между тем мимо трибуны уже прошествовала колонна завода имени Петровского, неся на фанерных щитах изображения и цифры плановых заданий по плугам и сеялкам, прошел электрозавод с такими же щитами, но соответствующими изображениями и цифрами моторов и динамомашин, промаршировали в синих кителях портовики с фанерными кранами и написанными тоннами груза…
И тут же начался военный парад. На конной тяге прокатилось несколько пушек полкового артдивизиона. Шестерки лошадей, совсем без натуги и как бы пританцовывая, тащили эти защитные, казавшиеся тогда грозными, полковые пушки калибром семьдесят шесть миллиметров. Я пропустил артиллеристов без особого внимания – они были в касках, а мой красноармеец, я отлично это помнил, был в краснозвездном шлеме.
Я обернулся к надвигающимся ротным колоннам. Ни одного шлема! На всех красноармейцах были такие же блестящие каски, как на артиллеристах…
«А может вот этот?.. А вон тот, кажется, смотрит на тебя?» – переживали экскортирующие меня друзья. Мы не слушали ни зажигательных речей, ни громоподобных лозунгов во здравие мировой революции и за упокой проклятого капитала. Мы смотрели во все глаза – где же он, мой красноармеец? Мой человек с ружьем?..
Но, то ли со мной творилось что-то неладное. То ли все красноармейцы обернулись братьями из сказки, которых родная мать не различала, но все они и впрямь казались мне похожими, как две капли воды! Я махнул рукой одному, другому – все мне приязненно улыбались, как старому знакомому. Радость обуяла мое сердце, я крикнул «Ура!» вместе с толпой, и тут же вслед мне закричали «Ура» мои друзья. Они решили, что я нашел, увидел наконец своего, того единственного моего заступника и ликовали вместе со мной.
И смешавшись с людским потоком, подхваченные его живым течением, мы радовались празднику, чистому небу, запаху цветущей земли и собственной молодой весне.
Может, все это было лишь затянувшимся полетом нашей юности, которая, не ведая о близящихся грозных испытаниях, запасалась солнечного романтизма, столь нужного для подвига и одоления? Как знать?.. Юность всегда прекрасна – всегда оправдана…
Рядовой
Колонной по четыре брели они, уставшие и голодные, неизвестно куда и зачем. Брели в плен или в расход. Караульные, поглядывая на строй, с опаской держались на отдалении от него, с автоматами наготове… Отставших и пытавшихся бежать они тут же приканчивали автоматной очередью…
Их все же приходилось по двадцать человек на одного караульного. Неужели двадцать человек не смогут справиться с одним лишь потому, что у него в руках автомат? К тому же отчаянье – возможность спастись от плена или от расстрела… Двадцать безоружных против одного с оружием…
«Впрочем, – двадцать ли? Этот строй – но не тот строй! Вот в том-то и дело, что не тот строй! Даже некая противоположность тому, обычному, нашему, строю…
Боже ты мой! Разве можно было вообразить что-нибудь подобное? Лишь два дня прошло – и люди стали непохожи на себя. Ни на что не похожи. Изодранные гимнастерки, изодранные лица, пропылившиеся повязки, черная, запекшаяся кровь… Главное, горечь и стыд поражения. Никто ни на кого не смотрит. Стыдно…
То был строй – единства, гордости, победной уверенности. Это строй – разобщенности, унижения, безысходности… Строй – волевой механизм, готовый к действию, превращен в строй бездействия и безволия… Вроде та же колонна на марше, по четыре в шеренгу… И все же, и все же – не обессиленность, не утрата воли, даже не унижение поражения… Все дело, видимо, в командах… И наши команды – наших командиров – бывали грозными, но никогда они не были унижающими, не угрожали смертью… Окрики караульных – только об этом!..
А ведь учили всему – как вести себя в наступательном бою, в обороне, на марше перед наступлением… Всему учили… А вот о том, как вести себя в плену – этому не учили! Да и в уставах об этом ни полслова… Напрасно! Не хотели смущать бойцов даже допущением подобного? Чистоплюи… Бюрократы… Академические писаря – вас бы на наше место! Рядовым красноармейцам приходится отдуваться за вас… Чего стоило – написать в уставе: «Действие колонны в плену»? Мол, команда переходит к правофланговому. В удобном месте, по его команде колонна рассекается вдоль и посредине, слева и справа одновременно кидается на охрану. Двадцать безоружных на одного с автоматом. Сила! Сорок рук на пару с автоматом… И тогда охране вдоль колонны не совладать бы с такой силой. Кто уцелел бы – обрел бы свободу! И автоматы. Все дело за командой… Единство и одновременность действий – сила!
Ни полслова в уставе – «Колонна в плену и на марше»…
Гордость? Ханжество? Амбиция?.. За все надо платить! И очень дорогой ценой. Ну крикну я – ведь необученность; не будет единства действия… Не будут знать куда и сколько бросаться… Миг нерешительности – всех перестреляют… Им только это и надо. Не очень они дорожат пленными! Даже, видать, обузливая забота для них… Кормить надо, охранять надо… «Нерационально» – по-немецки…
Между тем, каждый час движения – все меньше сил, все больше надломленность. И физическая, и моральная… Но ведь каждый думает о спасении! Каждый ждет команду! Можно упустить момент… Уж, не говоря о том, что вдруг оставят колонну: «прибыли»! Да и чего ждать? Может, все же взять команду на себя? Конечно, тут же последует автоматная очередь… Но и надеяться не на что… И посоветоваться не с кем… За разговор в строю – тут же пускают в ход автомат…»
Он был один из тысячи. Один в огромной колонне обреченных. Рядовой. Он и раньше был рядовым. Да и вообще – где они теперь командиры? Ни петлиц, ни знаков различия. Вот разве что нестриженные… Да разве под каской, да еще в этой мгле – не то туман, не то морось – различишь? Дорога поднималась на пригорок. По сторонам дороги тянулись редкие, ржавые и наполовину облетевшие осинки. Где они те, что сажали их, наивное обустройство дороги? Опустела родная земля. Все живое попряталось от врага. Скорбь, молчание, ненависть к врагу во всем. В этих осинах, в этой дороге, едва подсохшей после дождя, в этом небе, заволоченном, точно заплаканном, тучами…
Никто не дает команды. Может, ждут, чтоб сумерки сгустились… Да и бежать не очень сподручно. Степь да степь кругом. Странно, когда-то люди пели песни…
Но что это? Опять стреляют… Вроде уже не в колонне, где-то впереди. На той стороне пригорка… Люди в строю зашевелились, украдкой спрашивая друг у друга – что это?
Повеяло смертью. Это не были короткие очереди автоматов. Размеренно токал пулемет. Еще один и еще один… Три пулемета! Стало быть, оцепление. Где? Зачем?..
И вдруг все – все поняли. Там, за пригорком идет ликвидация пленных! Их ведут туда – всего полкилометра отделяет их от смерти!
Да, теперь уже думать не о чем… Он возьмет команду на себя. Молодцы! Выдержка! Все ждали команды – не стали действовать в одиночку! И здесь – вера в силу строя. Того, их, прежнего, уставного строя! Не надо лишь подробностей. И так ясно, что левая половина колонны кидается на охрану слева, а правая – справа. Важен момент единства и одновременности… Выходит, он – да и, видать, остальные, все же обучены! Что ж, он больше всех рискует – кому-то ведь надо… «Когда-то и рядовому надлежит стать маршалом…»
– Слушай мою команду! – на всю силу легких крикнул рядовой. И сразу строй – точно рассекла его в середине, во всю длину, молния – развалился налево и направо. Группами кинулись на охрану. Некоторые, успев отбежать, стреляли по бегущим. Их настигали, приканчивая их же автоматами или касками…
Через несколько минут дорога была пустая. Недобитый в спешке немец из задних рядов с усилием поднялся, пошатываясь, без надобности побрел на дорогу. Он озирался вокруг, то ли обезумев, то ли ища своих. Он споткнулся обо что-то и, ругаясь, схватился за автомат. Это был мертвый рядовой, взявший команду на себя. И хотя он был мертв, немец, от бессильной злобы, продолжая ругать по-немецки, разрядил в него остаток автоматной кассеты…
Папа Алика
Море штормило. Словно вывертывая ему внутренности, изламывая и разрывая покров, огромными буграми накатывались волны, скручивались винтом, потом как бы падая в пропасть, с рокотом и шипением обрушивались на берег, откатываясь и таща за собою гальку и ширящиеся разводы пены. День был тихим, почти безветренным и всю эту бездну воды по-видимому раскололи ветра где-то на дальних берегах.
Таня, пионервожатая второго отряда, шла расстроенная через широкий пыльный двор лагеря. В выгоревшей траве то там, то здесь валялись лопаты, ведра из-под карбида, заляпанные карбидной известью камни. Третий день уже ребята после тихого часа трудятся, оборудуют спортивную площадку. Они устают, работа из-за жары продвигается медленно и они все время просятся на море – «окунуться».
Почту привозят раз в сутки, и Таня после обеда идет к маленькому желтому домику с вывеской «видилення связку». Давно уже Таня привыкла к этому желтому, душному и тесному внутри домику, набитому посетителями, одетыми по-пляжному, строчащим письма и телеграммы и жадно ждущими ответа до востребования, привыкла к сине-белой жестяной вывеске – к одному лишь привыкнуть не может: что ей нет писем. Словно забыли ее все на белом свете – и родители, которые, как ей кажется, на старость лет воспылали любовью друг к другу, только собой и заняты и меньше всего думают о ней, и девчата из машбюро, целый день громыхающие на своих «Оптимах» и «Рейнметаллах», и друг любезный Володя. По правде говоря, от него Таня больше всего ждет писем, и на него же больше всего сердится, что писем нет.
«Ну, ладно. Дождешься теперь и от меня письма!» – с детской мстительностью решает Таня и злится на жаркое солнце, на выгоревшую пыльную траву, на разбросанные без толку лопаты, а главное, на корчащееся в судорогах, глинисто взбаламученное море.
«Боже, какая темная бездна – человеческое сердце! Заглянули бы ребята ко мне в сердце – в ужас пришли бы. А ведь считают доброй, жмутся, стараются подержаться за руку. Если бы они только знали, какая я неудачница и злая!..»
Юг, палящее солнце и море, особенно эта пыльная деревня, похожая на морщинистую старуху – все удручает Таню. Все тут кажется несерьезным и ненастоящим – и приземистые мазанки с чахлой запыленной растительностью в палисадниках за низкими штакетниками; и разморенные зноем, едва передвигающиеся к морю и с моря женщины, кое-как одетые во что-то широкое, развевающееся, бесформенно-цветастое и прозрачное; и загорелые дотемна мужчины в шортах и без рубах, в пыльных сандалиях рассеянно шлепающие от палатки до сельмага и обратно; и бумажные афиши о кино, написанные кривыми буквами, с ошибками и вывешенные где попало на час-другой, пока ветер не изорвет их в клочья… Тане кажется, что не только пансионатские отдыхающие, а и «аборигены», замученные жарой и подавленные мощью моря, живут и работают здесь вполсилы, с фатальной расслабленностью и пребывают в созерцательном и долгом ожидании чего-то неопределенного, что, наконец, принесет разнообразие и освежит душу новым впечатлением. Пропылит автобус, набитый купающимися, снова перед глазами предстанет магазин сельпо с поблекшей, заляпанной побелкой, вывеской, с баррикадой пустых ящиков по сторонам дверей, промчится вдоль железных буйков побережья белая моторная шлюпка с вечно подвыпившими парнями и надписью «Спасательная», хотя никого еще ни разу не спасла, – вот и все впечатления изо дня в день. Словно бутафория какого-то нудного спектакля. Эх, скорей бы домой…
Вчера днем Таня повела отряд к археологам, уже много лет что-то раскапывающие на горном плато. Ребята столпились у глубоких ям, а некрасивая молодая женщина в очках, – видно, кандидатка наук – точно очевидец рассказывала, как жили здесь скифы в седьмом веке до нашей эры. Потом кандидатка показывала коробок с трофеями, отвоеванные у десятков кубометров земли: обломок амфоры, несколько бронзовых зеркалец и булавок. А Таня не слушала, думала о том, что Володя наверняка встречается теперь с Зиной. О, эта Зиночка – не промах!.. Печатает вечно с ошибками, вечно что-то жует во время работы и хохочет – и все ей трын-трава. Зато премия или путевка – Зиночка тут как тут. Хорошо нахалам в коллективе: все делают вид, что уважают их, стараются не портить отношения. «И какая я дура, – думает Таня, – приперлась с Володей в машбюро. Зиночка тут же накинулась на него, как коршун на мышь». Теперь Таня будет умнее. Если дорожишь парнем, нечего таскать его, туда где девчат полно, да еще самой знакомить… И почему она не может, как тот же Володя или преподобная Зиночка, ко всему относиться легко? Сегодня встречаться с одним. Завтра с другим, встречаться и расставаться беспечально и весело. А главное, не мучиться… Володя говорит, что это у Тани от лени и недостатка воображения. Что, мол, есть такая ленивая рыба барракуда. Сидит, раззявив пасть, ждет: что попадет в рот, то и жует. Таня, мол, такая ленивая барракуда. Философ он, Володичка!.. Его, конечно, такая философия устраивает. Уж он-то не ждет добычи. Он рыщет, как щука, улыбается и доволен жизнью. «К тебе я отношусь по-другому», – заверяет он Таню. Скорей всего, что он каждой так говорит… Но почему он не пишет?
От раздумья Таня очнулась, заметив устремленные к ней лица ребят. Кандидатка закончила рассказ и, как уже водится, ее полагалось поблагодарить. И не как-нибудь, а всем отрядом, по команде раз-два-три проскандировать: «Спаси-бо!» Проницательный взгляд сквозь очки кандидатки, ее умная и терпеливо-сочувствующая улыбочка, все говорило о том, что эта некрасивая женщина догадалась о причине Таниной рассеянности. На почте они не раз встречались у заветного ящика, похожего на библиотечную картотеку и с надписью: «До востребования». Таня только на мгновенье вспыхнула, не овладела собой и, как положено, провела ритуал прощания…
У ворот лагеря стоял невысокого роста офицер в морской форме. Он, видимо, старался уговорить постовых ребят пропустить его. Обычная история, затеваемая отдыхающими из соседнего пансионата. Не зная пароля, они пытаются угадать его, называют всякие пионерские слова вроде «салют», «галстук», «горн». Изощряясь в догадливости и остроумии взрослые забавляют ребят, они смеются и качают головой: «Не-э!», «А вот не угадали!» И все это дурацкая затея лишь для того, чтоб не сделать лишних пятьсот шагов в обход к морю.
То, что на этот раз забавляющим постовых был офицер, который мог бы должным образом отнестись к мероприятию по воспитанию у ребят чувства дисциплины, Таню особенно возмутило. Она уже предвкушала мрачное удовольствие от официального разноса, который, по возможности хладнокровно, учинит этому заносчивому офицеру, когда узнала своего вчерашнего партнера по танцам. Вчера он был в новых техассках с молниями на карманах и в белой нейлоновой рубашке финской фирмы «Тиклас». Он хорошо танцевал, несмотря на свой возраст и на то, что от него чувствительно шибало спиртным. Он танцевал все танцы, даже в шейках не отказывал Тане, хотя при этом делал подчеркнуто-несерьезное лицо: это я, мол, так – забавляюсь… Таню немного задело, что после танцев он не пошел ее провожать. «Небось, с супругой отдыхать прибыл», – подумала Таня, и снова вспомнила Володю: «Неужели все мужчины такие?..»
– Здравствуйте, – сказала Таня, – стараясь и тон голоса, и выражение лица сбалансировать между строгостью, рассчитанной на ребят, и вежливостью, к которому обязывало вчерашнее знакомство. – К нам входить – нельзя, – добавила Таня, одними глазами улыбнувшись гостю. Против ожидания, он повел себя тактично, не впал в амикошонство («Ах, старая знакомая!» или «Вот так встреча!») и Таня в душе это одобрила: «Что ж, один ноль в его пользу». – Я пришел навестить сына, проговорил офицер. Судя по его незагорелому лицу, он, надо полагать, и впрямь только вчера вечером прибыл в пансионат. Вчерашний партнер, на плохо освещенной танцплощадке у пансионата, Тане казался все же моложе. Она не видела, например, седины на висках, двух глубоких волевых морщин, окольцовывавших рот. В форме он был как бы меньше ростом, туловище казалось длинным, а ноги – короткими. Выбившиеся из-под широкой фуражки курчавые виски как-то особо портили воинский вид, на который рассчитана был форма.
– Как фамилия вашего сына?
– Видите ли… Он на фамилии матери… – замялся офицер, виновато посмотрев в сторону ребят.
– Ребята, идите, готовьтесь к ужину. Я сама тут разберусь.
– Мы с женой давно разошлись. Мальчик меня, вероятно, и не помнит. Я три года служил в Мурманске… Алик Григоренко.
– Алик ваш сын? – с заметной тревогой переспросила Таня.
Нет, Алик не был ни драчуном, ни даже озорником. И все же, по мнению всех вожатых, он считался «тяжелым». Мальчик был малообщительным, мрачноватым, любил играть один. Целыми часами он торчал над «Конструктором» из дырчатых полосок железа и винтиков, никому не позволял помогать себе, пока не собрал все фигуры, нарисованные в альбоме. Впрочем, когда требовалось, умел постоять за себя. Недавно он затеял потасовку за качели. Таня крепко поругала его, а он и не оправдывался. Оказалось, что качели Алик отстаивал не для себя, а для другого мальчика из младшего отряда. Совесть Тани была уязвлена, она искоса поглядывала на мальчика, не зная как к нему подойти. Ни разу Алик не пытался завладеть рукой вожатой, но когда Таня сама взяла его за руку – после того как тот занозил ногу и отстал от отряда, – она почувствовала как засветилось от радости его лицо. «Гордый мальчик!» – подумала Таня, и с тех пор в душе ее затаилось приязненное и покровительственное чувство к этому гордому человечку, уже имевшему, видно, свои горестные заметы на сердце…
Таня окликнула девочку, бело-синим шаром прокатившуюся мимо ворот и велела ей позвать Алика Григоренко. Девочка, обретшая подобие двухцветного шара – благодаря своей клешной синей юбочке и излишне просторной белой кофточке, покатилась еще быстрее – выполнить приказание вожатой.
А вот уже и Алик идет. Насупился, издали переводит взгляд с вожатой на офицера, пытаясь сообразить, зачем его позвали. Из синих штанишек и голубой рубашонки с короткими рукавами выглядывают загорелые коричневые и сухие ноги, и такие же коричневые и мосластые руки. На голове Алика – двурогая испанская шапочка – точно уполовиненная подушечка. Верхняя губа Алика вздернута, зубки обнажены, что придает ему сходство с дерзким щенком. Таня взглядывает на отца – лицо его кажется беспомощным, улыбка виноватая. «Видно, волнуется бравый офицер», – хмыкнула Таня, решив, что ей лучше не мешать свиданию отца и сына.
«Не уходите. Мне нужна будет ваша помощь», – шепотом, не отводя глаз от приближающегося мальчика, проговорил офицер. Под мышками кремовой форменки Таня замечает темный след. Офицер снимает фуражку и платком вытирает густую испарину со лба и щек. «Ну и ну – совсем раскис папаша!»
Двое мужчин с минуту молча рассматривают друг друга. Старший со все той же беспомощно-виноватой улыбкой, младший – неуступчиво нахмурившись, отчужденно и презрительно поддергивая верхней губой.
Наконец, Алику стало неинтересно смотреть на офицера. Он перевел вопрошающий взгляд на вожатую.
– Алик, это твой отец… – хрипловато проговорила Таня. Странно, она тоже почему-то волновалась.
– Никакой это не мой отец… У меня нет отца… – потупился мальчик.
– Не говори глупости, Алик. У каждого человека есть отец. И никто этим не стал бы шутить…
«И чего я лезу? Мало ли какие бывают семейные дела?» – упрекнула себя Таня, пока длилось молчание двух мужчин.
Горнист протрубил сбор и Алик повернул голову. На лице его не было и тени смущения. Это был современный мальчик, читающий взрослые книги, смотрящий по телевизору все «взрослые передачи» и с презрительной усмешкой взирающий на киноафиши с надписью – «Дети до шестнадцати лет не допускаются». Он поднял глаза и спокойно посмотрел в лицо офицера:
– Я узнал вас по старым фотографиям маминым. Но отцом я зову другого… Не думайте, никто меня не заставлял… Но… я так хочу!.. – упрямо повысил голос мальчик и тихо закончил. – Я пойду, на ужин пора.
И не ожидая разрешения Тани он побежал через двор к лагерному помещению.
Офицер жадно слушал рассказ Тани об Алике. Она старалась вспомнит все, что могла и подробно рассказать этому моряку, у которого – она чувствовала – сейчас было очень нехорошо на душе, хоть он и пытался не подавать вида. Рассказала и о качелях, где дело дошло до «рукопашной»…
– Это он в мать, – сказал офицер, через каменный забор глядя вдаль, на море. – То есть, что поборник справедливости, – добавил он, заметив недоумение на лице Тани.
Откуда-то, точно из-под земли выросли, рядом очутились двое ребят в такой же форме, как Алик. Каждый новый взрослый, появлявшийся в лагере, как магнит притягивал ребят. Тем более, что здесь этим взрослым сейчас был – морской офицер.
– А вы участник войны? – задорно окинув голову и прищурившись, спросил один из мальчиков.
– Выступите у нас на сборе? – тут же, ближе к делу перебил другой. – А ордена у вас есть? – смягчив свою бесцеремонность залихватским и свойским прищуром, спросил снова первый. Таня опешила и даже не успела вмешаться.
Офицер, усмехаясь, переводил взгляд с пионеров на вожатую, как бы приглашая и Таню подивиться тому, какие лихие ребята и в какой переплет они его взяли.
– В общем, ситуация понятна! – сказал он, – не участник, и орденов не имеется. Не успел по возрасту. Вообще – вряд ли я вам подойду… Во-первых, я рассказчик никудышный. Во-вторых, службу начал всего-навсего рядовым турбинистом. Ну вроде как бы механиком… Технический персонал…
– Почему же! Это нам будет очень даже интересно! – вмешалась Таня. Ведь у нас многие увлекаются техникой. Правда, ребята?
– Тогда – идемте с нами ужинать! Старшая вожатая разрешила! – вцепились в обе руки посланцы, точно офицер был ясельным младенцем и повести его можно было не иначе, как только таким образом.
– Оперативный народ! – поправил фуражку гость и пожал плечами.
– И старшая вожатая моя тоже – снайпер!.. Ведь вот же я, разгильдяйка эдакая, не догадалась, – почесав переносицу, подосадовала Таня. – Ну что ж, вам надо идти! Веселее, моряк… Делай так и вот так, – без пафоса, точно пародируя его, погрустнев, кончила Таня.
После сборов пионеры окружили гостя плотным кольцом, перебивая друг друга, засыпали его вопросами о водоизмещении, о скоростях, о глубинах погружения подводных лодок. Ребята проявили большую осведомленность, чему искренне подивился гость – подводник северного флота. Тане и старшей вожатой стоило немалого труда отправить спать энтузиастов подводного плаванья. Алика, вертевшегося тут же и, как и все, задававшего гостю вопросы о подводных лодках, Таня нарочно как бы не замечала и не отсылала спать. Когда отец и сын остались одни, она незаметно удалилась из комнаты и плотно прикрыла за собой дверь. Довольная своей уловкой, она мягко подталкивала ребят в спальню, оживленно торопила их скорей улечься в постели и все опасалась как бы что-нибудь не помешало разговору тех двух, оставшихся в зале…
Уже все лежали в постелях, когда она сделала обход и лично все проверила: накинуты ли крючки на открытых окнах, как уложена одежда, а, главное, дважды, как всегда пересчитала головы на подушках (ребята это называли «переучетом рогатого поголовья»).
И только теперь Таня вспомнила про Алика. Она вернулась в вестибюль, посмотрела на застекленные двери. Отец и сын сидели рядом на скамье, лицом друг к другу. Смуглые ручки Алика лежали в больших не загорелых еще руках гостя.
Высоко поджав коленки, возложив на них подбородок и обхватив руками ноги, Таня уселась на подоконник окна. На нее из сумерек смотрел щит со знакомой до каждой буквы отрядной стенгазетой, списками первой очереди лагеря, отпечатанными на машинке, объявлением о состоявшейся еще на прошлой неделе экскурсии…
Она подождет Алика, не станет она мешать разговору отца и сына. Мысли о Володе, об этом моряке с виноватой улыбкой («Сколько ему лет? Наверно, что-то около сорока пяти? Ребята назвали его полковником – как они только разбираются в этих звездочках?), о жене его, путались в голове Тани. Супруга гостя представлялась ей эдакой полной и самоуверенной матроной с холодным и хищным взглядом, и еще почему-то химической блондинкой – вроде наглой и горластой Зиночки…
– Спокойной ночи, Татьяна Ивановна! – отсалютовал своей вожатой и шмыгнул мимо нее Алик. Таня успела заметить лукавое выражение лица мальчика – он явно полагал, что здорово провел вожатую, оставшись с гостем. Полковник в задумчивости раз-другой попытался бесшумно закрыть дверь. Почему-то дверь каждый раз отходила, и он наконец махнул рукой на это.
– Ну как? – подала голос Таня, слезая с подоконника.
– Потолковали, – подойдя к ней, все в той же задумчивости, ответил полковник, будто речь шла вообще о мальчике, а не о родном сыне. Спохватившись, он рассмеялся… – Целая личность!.. С запросами, так сказать. Понимаете, с ним не так легко подружиться… Я ему привез подводную лодку с двигателем на батарейке. Ну и прочее такое… Хочу ему завтра передать. Кажется, он перерос уже игрушки. Серьезный, знаете ли…
Речь шла о пионере из ее отряда, и Таня понимающе и строго, как подобает вожатой, кивала головой. Все она принимала на счет воспитания. И «личность», и «запросы», и «серьезный»…
И вдруг она забыла, что она вожатая: с пансионатской танцплощадки донеслась музыка. Она женственно подняла пальчик в направлении музыки.
– А не хотите потанцевать?.. Или некстати?..
– Пожалуй… Идемте!
Вслушиваясь в плеск угомонившегося прибоя, они давно уже после танцев сидели на скамейке пустынного пляжа. Таня точно помнила, какое сложное чувство было у нее, когда он впервые обнял ее. Да и, видать, для него это получилось непросто. Нет, она с удовольствием танцевала с ним весь вечер, была признательна ему, что он развлек ее, но это вовсе не означало, что она жаждала его объятий. Однако и внутреннего протеста она при этом также не испытывала. Что ж, их обоих в чем-то обидела жизнь, оба они одиноки. Потом они долго молчали, прислушивались к морю…
И вдруг она разрыдалась и прижалась головой к его груди. Он был не на шутку встревожен ее рыданием. Вытирая ей слезы своим платком, пахнущим одеколоном и мужским потом, он все время спрашивал: «Да что это с вами?..» А Таня и сама толком не знала, что с нею. Просто на душе накопилось и накипело и все разразилось этими слезами. Как тяжелые и мрачные тучи – дождем. Она чувствовала себя виноватой перед этим человеком, утирающим ее слезы. Было совестно, что по ее прихоти ему, не ведая об этом надлежало заменить ей недостающего Володю. «Ему и без того тяжело, а тут я еще причиняю боль, обижаю».
– Простите меня, – шмыгнула носом Таня и поправила ладонью волосы. – Я просто забылась. «Заплыла за буйки», – как говорят мои ребята.
– Я это так и понял, – глухо проговорил он. – Раз-другой вы называли меня Володей.
Она резко обернулась, пытаясь в темноте рассмотреть его лицо.
И снова они сидели молча, смотрели в темень, на море, и слушали всплеск волны. Он держал ее руку, время от времени пожимал ее тонкие и длинные пальцы, но на большее не посягал. Они сейчас были не «он» и «она», а просто два человека и говорили о таинственной силе любви, о непостижимых сложностях жизни, о бездне человеческого сердца. Оба, оказалось, много читали, а, главное, много думали о том, о чем сейчас говорили…
– И самое страшное. Что минутная слабость женщины – и этой слабостью решается судьба…
– Этой слабостью женщины продолжается род человеческий. И то, что вам кажется страшным – все равно любовь, жизнь рождающая жизнь, одна из вечных еще неизведанных дорожек ее… Ведь, будем искренни, – не отвращение же, не ненависть, не неуважение привели нас сюда и удерживают вместе. И не нужно стремиться рационализировать, оснащать математической безошибочностью, делать научной любовь. Туристским маршрутом с точными картами, стрелками-указателями и турбазами, предпочитаю и ошибку, и «минутную слабость» судьбы… У природы здесь иные мерила. Ведь даже из боли и страдания человек творит музыку и красоту! Может, главным образом – из них…
Он взволнованно закурил, затянулся и снова взял девушку за руку, снова пожал ее. Таня ответила тоже легким пожатием. Она молчала и опасалась, чтоб и он не умолк. Она хотела слышать его голос, хотя и не успевала следить за его мыслью.
– Да, я не согласен с вами, что есть ужас «минутной слабости»… Ужас в другом – в появлении на свете плохого человека: тупого, бездарного жестокого. Жизнь его толкает к добру, а он слукавит, использует все доброе как подставленное плечо… Я всегда с тревогой смотрю на ребят, не могу отделаться от мысли, – а вдруг из этого мальчика, из той девочки, вырастет плохой человек! Как горячий нож сквозь масло, проходит такой между добрыми людьми… Я очень боялся встречи с Аликом. Слава богу, напрасно боялся. Не знаю, кем он станет, но он вырастет хорошим человеком. Я знаю, – тот ему отца не заменил… Чужие они… Иначе – разве я решился бы? Так сказать, из эгоизма… Мы будем друзьями с ним… Вы меня не осуждаете? Моя бывшая мне обо всем написала. Я долго думал.
Все так же держась за руки, они медленно поднимались на обрывистый берег. Он продолжал говорить, точно освобождался от давно угнетавших его мыслей. Ветер с моря, резко огибая уступ кручи, вздувал, как парус, Танино платье. Она поправляла его, украдкой взглядывая на профиль папы Алика. Она теперь мысленно так называла своего спутника и радовалась, что ей приоткрылась часть его души, что она помнит его голос, и отличит его среди многих других…
– Вы интересный человек… Володя очень неглупый, но знаете, как-то… для себя и вокруг себя… Я хочу вас завтра тоже видеть, – возле лагеря проговорила Таня, сама удивляясь своей отваге. – Вы не осуждаете меня?..
