Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Позорный «КПД»
Ученые утверждают, что большинство людей использует за жизнь свою лишь один-два процента «мозговой мощности»! Поразительная цифра. И если предположить, что гении – это те, кто всего-навсего честно пользуются мощностью мозга, – то девяносто девять и девяносто девять сотых людей просто бессовестные лентяи, работающие с позорно низким «КПД», не желающие перестроиться бракоделы!..
О трусости
Шекспир не написал драму о трусости, этом синтетическом пороке, дающем начало многим другим порокам… В Грушницком эта драма нашла свое художественное воплощение. Как он спешит в окружении подлецов и трусов сравняться с ними! Честь, бесчестие, трусость…
И невольная аналогия: немецкие национал-социалисты, начав с трусости перед гитлеризмом, не могли не сделать и следующего шага: они помогли фашизму взять власть, предали рабочий класс, сами панически стали преследовать коммунистов, чтоб убить в себе окончательно совесть во имя законченной подлости…
Титаны
Нужно, видать, прожить жизнь полную тревог и одолений, страданий и борьбы – помимо внимательного прочтения – чтоб понять по-настоящему Пушкина! До дна здесь еще никому, видать, не удалось добраться. Пушкина достанет на всю жизнь народа! Потом – народов (интернационалист «по крови» – но только «с русскою душой»!).
Живая вода пушкинской мысли неисчерпаема в его слове. Сколько можешь – черпай и уноси!.. «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире мой прах переживет». Физическая смерть не вся смерть поэта, лишь часть его. В вечных задачах духовного бытия, в жизненном творчестве – душа в заветной лире певца-пророка переживет прах, она лишь подлинная жизнь поэта. Прах – земная мгновенность, дух – вечен, в нем неуязвимая высь, в нем мощь всей вселенной! Надо очистить от бытовой церковности понятия: «бессмертие духа»!
И какое образно-яркое – современно-материалистическое – понимание творчества, в смысле нераздельности духа и материи…
Особая подвижническая, объективно социально-революционная миссия поэтов России вряд ли объясняется одной лишь жестокостью царей из Романовых! Разве в других странах-государствах не было жестоких монархов? Поистине, лишь великий народ-титан смог родить таких титанов-поборников правды народной, как Пушкин и Лермонтов, Некрасов и Блок… Не только плоть от плоти – дух от духа народа!
Преступление и наказание
Есть случаи, когда преступник не менее несчастен и не менее заслуживает сострадания, чем жертва его. Если б судьям здесь дано было бы стать психологами, они тут же перестали бы быть судьями. Так, например, народ в таких случаях больше всего психолог, и потому меньше всего – судья. «Несчастным» называет он одинаково и преступника, и жертву…
Вспоминаю картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Художник не решается судить преступника – царя-сыноубийцу. В позе, в лице, в расширенных глазах Грозного – столько страдания и ужаса перед свершенным, что его иначе и не воспринимаешь – как жертву. И это особенно чувствуешь в его, перекошенном от ужаса, лице рядом с окровавленным лицом сына. Ни ужаса, ни боли, ни ненависти к убийце не найдешь на лице сына. Может, разве что усталое изумление фатальности человеческих страстей…
Небывалая задача
Любимая мысль Толстого – и прямо им высказываемая, и часто просвечивающая между строк в его произведениях: сколько на свете добрых, талантливых людей, и как они поразительно терпимы к злым, честолюбивым бездарям! Именно эта терпимость к ним – причина того, что те одинаково «садятся на шею» как людям труда, так и людям творчества, становясь «общественными деятелями», «государственными деятелями», держа вокруг себя армии чиновников и армии солдат… Свое дело, которое по существу и делом-то не является, они называют главным делом, всех подчиняют себе, разжигают страсти и вражду, кончающиеся кровопролитнейшими войнами…
Может вся беда в том, что добрые и одаренные люди чураются власти? Ведь они могли бы ее направить к добру, а уступают хитрым и корыстным людям, использующим ее против хороших людей, во зло. Несовершенство человека и в обществе: творчество жизни продолжено!
Выходит, все общественные и государственные строи – за всю человеческую историю и до Октября – всего лишь «продолжение» (если не усугубление!) природы с ее правом силы и жестокой борьбы за существование… И сознаем ли мы всю огромность, всю небывалость задачи Октября, если изумлены лишь его социальным аспектом, даже не вдаваясь дальше, в то, что он по сути замахнулся на преображение и самой природы, ее, пусть и «неосознанных», но подлых законов жестокости?.. Без преображения человека революции бессмысленны!
Субъективизм в объективизме
«…Я думал о вас… все думал, отчего вы так мало сравнительно пишете! И, знаете, отчего это?
Все оттого, что вы до чертиков субъективны! Так, Жан, нельзя… Нельзя выворачивать только пережитое – этак ведь никаких нервов не хватит! Писателю надо непременно в себе выработать зоркого, неугомонного наблюдателя… Настолько, понимаете, выработать, чтоб это вошло прямо в привычку… сделалось как бы второй натурой!..».
Это воспоминание Ивана Щеглова о Чехове… Мы здесь узнаем сразу чеховскую заботу о «производительности труда» писателей-современников, о «литературном вале»… В другом письме Чехов, в шутку, конечно, предлагает отдавать писателей в «арестантские роты», чтоб их там «розгой» понуждали писать!
По сути «думал о вас… все думал» – это мысли о тех глубинных, очень личных, даже суверенных тайнах творчества, о которых иногда нам решаются поведать сами писатели, но о которых, увы, чаще, с чрезвычайной легкостью сочиняют свои опусы («психология творчества», «в творческой лаборатории» – и т.п. Надо ведь что-то «преподавать» на литературных и филологических факультетах!..) «кандидаты»…
Чехов, разумеется, думал о субъективном начале в творческом труде каждого писателя. Он хочет дать «субъективному» Щеглову и «объективный» компонент. У самого Чехова оба начала эти прекрасно уживались, хорошо помогали друг другу, хотя на читателя Чехов выходил только «объективно», без лиричного или просто повествовательного «я», без авторской притяжательности на свое пережитое… Можно поудивляться чеховской щедрости, желанием помочь собрату по перу, научить его быть по возможности эпичным в своем слове – ведь прекрасно сознавал как мало значат в творчестве такие – пусть и самые щедрые – советы… Интересно и то, что Чехов прекрасно понимает – как трудно дается слово такому типу «субъективного писателя». Он горячо сочувствует ему, знает, что слово здесь дается именно кровью сердца, соками нервов. «Так нельзя!» – даже так. И – «никаких нервов не хватит».
И со всем этим, за словами Чехова стоит и грустное понимание, что тут уж ничем не помочь… И если Бюффон когда-то сказал – «Человек – это стиль», то можно сделать и производную из этого формулу: «Человек – это жанр». В том смысле, что есть писатели, которым дано писать только из пережитого, то есть писать «субъективно», «без эпичности». Наконец, «эпичность» Чехова – та же, может, более писательски-счастливая, «субъективность» его, из которой писатель всю жизнь хотел бы вырваться к жанровой свободе, к эпичности повестей и романов, но вынужден оставаться все в тех же рамках рассказа… Объективность Чехова – его субъективность!
Книги, дети, реализм
Молодой писатель: Здравствуйте! Рад вас видеть! Как ваши успехи?
Пожилой писатель: Вот вы молодой… Вам все одни успехи мерещатся… А неудачи куда денем? Кому спихнем свои неудачи? Они ведь тоже мы – наша жизнь, наша суть, наши дети… Я имею в виду творчество…
Молодой писатель: Ну, какие там творческие неудачи у Пушкина и Лермонтова, у Достоевского и Толстого? Каждое лыко в строку, все по делу, все печаталось…
Пожилой писатель: Гении!.. Но это вы знаете… А вот чего не знаете. Вернее, не думаете об этом… Как это назвать? Писательской растущей конкуренцией?.. Все больше и больше пишущих – массовость точно в спорте… Все труднее! В спорте – там – класс, уровень. Все труднее! У нас – количество соревнующихся… Тоже все труднее!
Молодой писатель: Помните, у Чехова?.. Пишите, больше пишите! Не напечатают первый рассказ, напечатают пятый, десятый… Пишите – побольше пишите!..
Пожилой писатель: Помню, как не помнить… Какая-то удивительная гармоничность момента… Писателя и времени, автора и читателя, позиции художника и литературной критики, темы и общества… Во всем этом был какой-то момент общей приязни, мирволения или терпимости… Пусть не идиллия, а все же – миролюбие и прекраснодушие… Давние войны – забыты, новые не начаты… Заметьте – словно точно знал, когда жить и умереть! Между концом Крымской и началом Русско-японской войн на нашей земле не было. А ведь это время – его жизнь! Удивительно, словно рассчитал свою жизнь, главное знал, когда родиться… Но вы о другом – о «писать, писать!». Вот и я говорю это же! Пишите больше! Чеховский собрат по перу рисковал чем? Рассказом-другим… А я вот – рискую целыми повестями, романами! По триста, по пятьсот страниц! Сказали – не получилось, не пойдет? Я забираю, переворачиваю рукопись – и на обороте пишу новую повесть, новый роман! Профессионализм в современном понимании, стало быть, не только «как?» – но и «сколько?» Пишите, пишите больше!.. Один роман или одну повесть не напечатают – пятый, десятый – все равно напечатают! Теперь вы знаете все мои успехи, все мои секреты моих же успехов… Знаете мою писательскую жизнь… Это американцы говорят – «время – деньги». А я говорю – «время – романы, время – повести»! Стало быть, всего хорошего!
Молодой писатель: Это что же – исторический оптимизм? Вместо простой человеческой опечаленности?
Пожилой писатель: Не пессимизм, не оптимизм… Не даже этот ваш прекрасный исторический оптимизм. И никакой философской трагедийности бытия… Просто – реализм! Или так – чувство реальности… Живите писателем! А «удачи», «успехи» – оставьте обывателям… Эти только так понимают жизнь… Дети! Вечные, невзрослеющие, хотя и подчас очень злые, а все одно: дети!.. Нельзя нам на них сердиться, ожесточаться против них. Как у Чехова? Кто старше, то есть умнее, тот и терпит…
Ритмы гения
Гений – это, может, всего-навсего совпадение быстро-зреющего начала с «готовой», «природой загодя приготовленной», человечески-художнической формой?.. Пушкин и Лермонтов были гениями уже в 25, причем, почти не заботились о своем человечески-художническом создании, когда Толстой, например, был этим занят всю жизнь. И все же редкостному лишь долголетию своему обязан писатель своим гением? Может, и в этом у поэтов и прозаиков разные ритмы?
В самом деле – остался бы Толстой в нашем сознании гением, умри он в 1852, когда напечатал свое первое произведение, трилогию «Детство», «Отрочество» и «Юность», когда автору было то же 25? Или все же прожив до 1910, но больше ничего не написав?
Разумеется, неверно будет думать, что гении в прозе именно так, посредством долголетия, становятся. Чехов, даже не очень сознавая это, и не отличаясь долголетием, явил нам «поэтический ритм» гения! Но что совершенно ясно, у нас нет примера гения поэзии «за счет долголетия»… Нет, видать, поэзии без лиризма, воодушевления, жизнелюбия молодости!..
Редкостная цельность
Между писательской мыслью и писательским словом, как известно, трудится мастерство. Оно приходит не само по себе, его надо создать, растить, совершенствовать, преображать. Это общеизвестно. Но у каждого писателя это отношение своим мастерством, «исполнительным механизмом» творчества – личное, сложное, подчас весьма интимно-сокровенное… И все же бывает большая или меньшая степень отчетливости. Есть короткая притча о сороконожке, разучившейся ходить, едва лишь задумалась о том, как переставляет ножки! Иными словами, контроль, изучение, преображение своего мастерства чревато подчас «рефлекторностью», становящейся помехой для труда писателя!.. Ведь неотделимо мастерство от труда-призвания, от человека-художника. Личная психология творчества подчас полна драматичных коллизий… Писательский труд вообще-то труден – и при наличии дара (или даже тем более труден тогда), но есть среди писателей поистине мученики пера. Вот почему требуется смелость, небоязнь впасть в «рефлекторность», утратить непосредственность в каждой писательской попытке – не просто писать, а еще «озираться» на процесс, постичь его, из личных наблюдений вывести общие законы творчества… Не «окаменеть» бы здесь, не превратиться в соляной столб, подобно «оглянувшейся жене библейского Лота»!..
Итак, соляной столб? Сороконожка?.. Но, может, отвага летчика-испытателя?.. Таким летчиком-испытателем предстает Толстой со всей его писательской отвагой постижения процесса, стремлением сделать жизнь творческой, а творчество жизненным, чтоб слово без литературности продолжило мысль!..
Мы хотим сказать, что Толстой «отдавая жизнь творчеству», был в этом редкостно заданным, был наблюдателен и отчетлив. Он был одновременно как бы и писателем, и экспериментатором этого процесса «человек-художник», был исследователем и теоретиком! Иными словами, если вообще-то писателя сравнить с пахарем, сеятелем, хлеборобом, то Толстой был здесь еще ученым – агрономом, генетиком, селекционером, биологом, почвоведом… И во всем этом – тоже велик!
Делиться собранным
Каждая мысль, еще не став зерном (плодом) – прикрывается цветком. Незрелость испытывает и нашу незрелость – как самоцель. Нужно мужество перед суровостью жизни, чтоб идти дальше, от цветка до плода-мысли, от привлекательности до сущности!..
Поэтому художник останавливается там, где прочие проходят мимо, и, наоборот, проходит мимо, где иные привлечены внешним. Вольно иным называть его «рассеянным», «не от мира сего», «непрактичным»… Дело в том, что он – серьезен, не срывает цветов, чужд дачной умилённости ими. И цветы он видит и собирает по-другому! Но всегда он ближе к пахарю, трудящемуся во имя хлеба, чем к дачнику!..
Без посредства
Благодаря нашим идеалам, нашему обществу, придерживающемуся их, каждая наша отдельная жизнь, помимо особостей характера и устремления воли, продолжена до исторической жизни!.. Ведь то, чем живет общество, глобально-исторические задачи его (мир на земле, дружба и взаимопомощь между народами, ликвидация голода и болезней, завоевание космоса для будущих поколений, сохранение для них экологической среды – и т.п.) нас так или иначе причащает к историческим (заодно – антимещанским!) задачам. Это надо понять, и что важно, самому понять, без посредства лекторов и газет – поскольку здесь сокровенная – духовная – сущность, которая только тогда имеет ценность, когда приходит изнутри, из собственной души, а не «преподана» извне…
Лесник
Он был лесником – и как уж положено этой профессии, был немногословен и задумчив. Могло даже показаться, что он угрюм. Но стоило разговориться с ним – и он приходил в оживление и даже шутил. Смущался при этом, точно еще не совсем проснувшийся…
Я спросил его – часто он бывает в городе, в театре или хотя бы в кино? Он пожал плечами. Не боится он отстать от культуры? Нет, он не боится. Отстают как раз те, что всю жизнь за нею гонятся…
– Они ее видят со спины, – улыбнулся он.
– А книги? Любите ли поэзию?
И опять он пожал плечами, медленно оглянулся на деревья – мы с ним говорили в лесу, присев на поляне. Казалось, он призвал деревья засвидетельствовать – что с ними ему хорошо, они ему вполне заменяют и книги, и театры.
Впрочем, он немало прочитал, главное, умел долго думать о прочитанном, принимая книгу очень серьезно. В доме его, основательно срубленном и просторном (совестно было бы назвать его «сторожкой») я видел на полочке избранные Толстого, Чехова, Бунина… Каждая прочитанная книга была для него событием в жизни.
Мы заговорили с ним о том – что же такое гений. Он внимательно слушал, не перебивал меня. Потом он, не перебивая, задумчиво заметил. (Я говорил фразами, он словами – точно синкопами!)
– Не знаю… Может, вы и правы… Но для меня гений – кто больше всего человек… А начинается человек – с ближних. Хотя бы с жены…
– Ну и как перед женой? Всегда чувствуете себя человеком?
– Разве можно быть в этом уверенным? Она иногда возьмет да и спросит: «Любишь меня?» «Люблю». «Почему любишь?» «Разве можно сказать – почему?» «Вот это верно… Если бы стал объяснять почему – я бы не поверила… Значит, любишь?» «Сказал люблю». «Какая я счастливая!»
Как же себя в такой момент не почувствовать – человеком?
Мы долго сидели молча. Курили. Думали каждый о своем. А, может, об одном. Ведь вот он – себя осознает человеком в жене. Может, и я себя сознавал человеком в нем? А гении? И вправду, наверно, сущность их в том, что им дано всем нам дать осознавать себя людьми: всем – во всех!
На узкой дорожке
В литературе сейчас столкнулось два поколения писателей, столь разного жизненного и писательского опыта, что их борьба уже непохожа на все те исторические литературные схватки, где главным так или иначе было – критика друг друга, борьба за подписчик, за читателя, за направление общественной мысли и т.п. Все похоже – на ту узкую дорожку, где двум, повстречавшимся, никак не разминуться. Кому-то придется полететь в пропасть!..
Одни писатели – поколения времен войны и культа личности, когда презирался быт (его просто не замечали), с романтикой солдат и тружеников, с аскетичной нетребовательностью к жизни и самозабвением личности, с наивно-фанатичными идеалами где-то вне сегодня, к которым, казалось, вот-вот они дошагают прямо из своих коммуналок, в своих неизносных кирзачах, шинелях нараспашку или как бы приросших к телу телогрейках…
Они принесли в литературу огромный жизненный опыт, но из-за самозаданности и все же безличного взгляда, форма их писательская была недостаточна и однообразна, как бы предопределена, отлита раз и навсегда, причем, почти одна и та же на все случаи жизни…
Другие писатели – это так называемые: «сорокалетние», родившиеся в благополучных пятидесятых, после культа личности, у которых, начиная с детства, с сытости и новых маяков литературных, все-все вроде было другим, главное у которых появился вкус к мещанскому комфорту (и к мещанскому «отрицанию»), кисло-ухмыльчатому скепсису конформизма, к ритмической безродной музыке, к породистым собакам, к западным джинсам и детективам…
Два поколения писателей, которые не могут понять друг друга, даже не сознают себя «отцами и детьми» с вечными разломами преемственности – но которые решительно требуют: «Сойди с дорожки! Пропусти меня!». И помирит ли их третье поколение писателей?..
По закрытым целям
Внучка: Дед, как пишется – Великая Отечественная война? Все три слова с большой буквы? Или как?..
Дед: Странный вопрос, внучка. «Великая» и «Отечественная» – это война, которую мы вели. Это наша война. Это война – оборонительная с нашей стороны, навязанная нам гитлеризмом… Шутка ли сказать – двадцать миллионов полегло! А слово «война» – вообще война, не за что ее почтить большой буквой!..
Внучка: Ах, дед, ты, когда не знаешь, всегда начинаешь мне пудрить мозги! Выкручиваешься, философствуешь… Лучше бы сразу сказал – не знаю. Или, это мы не проходили… Ты ведь учился до войны?.. Мне ведь нужно будет объяснить! Маривановна спросит. Она ненавидит, когда философствуют! Ей что надо? Грамматику! Правило!.. Не знаешь, так и скажи: не знаю!
Дед: Что ты такое говоришь, внучка! Как это я – не знаю! Почему выкручиваюсь… Ты что же думаешь, война, годы жизни – ничему не учат!.. Все лишь – грамматика и правила? Нет бога, кроме Правила, и Маривановна – пророк его? Ты думаешь грамматика и правило родились без философии? Не из опыта и духа жизни?
Внучка: Дед! Ты мне мешаешь! Спросишь что-то – только расстроишься. А мне еще вон – и французский надо, и ботанику эту самую… Пестики-тычинки и перекрестное опыление… А уже башка трещит… Так что, дед, иди к себе!.. К своим дневникам Толстого… К слову сказать, Маривановна говорила: он с ошибками писал…
Дед: Ну, знаешь! Это черт знает что!.. Нет хуже беды, чем когда женщина – учит! И трижды беда, когда женщина учит женщин!
Внучка: Уходи! Я все равно тебя не слышу… Дай мне заглянуть в учебник! Ну вот, все ясно… Это имя собственное! Правило! А ты пойдешь накручивать, наговоришь бочку арестантов! Если бы я так объясняла как ты, у Маривановны двойку запросто огребла бы! Надо знать правило!
Дед: А почему и отчего – правило – не надо знать? Механически запомнить? Как японский кибер? Не закрывай, не закрывай уши!.. Правило! Это что же – автоматами будете? Бросил однажды полтинник в автомат метро – хлоп передо мной турникет! Во-о, умник! В десять дороже, а он не пускает! Дур-рак он, твой автомат!
Внучка: Не дурак – а по правилу… Мог бы не ругаться… Ты рассеянный, а он нет! А еще ругаешься и обзываешься… Вместо того…
Дед: Что, что – «вместо того»! Он ведь больше ничего не умеет, не знает! Старушка вынуждена была из будочки потревожиться, вернуть мне полтинник, привести дурака в чувство… Правило!.. Нельзя учиться, нельзя жить «по правилам»… Я как-нибудь потолкую с твоей Маривановной… Видать, тот же автомат…
Внучка: Только посмей! Я с тобой вообще не буду больше разговаривать! Только посмей! И никогда, никогда ни о чем тебя не буду больше спрашивать! Спросишь пустяк – никогда не скажешь. Все у тебя… вообще! Тебе стыдно сознаться, что не знаешь, да?.. Только расстроишь меня, время попусту отнимаешь! Иди, иди к своему Толстому! Что? Обиделся? Похоже, что обиделся? Ну, не сердись… Потом. Потом как-нибудь ты мне все скажешь… Про опыт жизни и философию…Про то, как стреляют из пушек по закрытым целям… Ладно? И в кино пойдем? Ур-ра!
