Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Выход из тюрьмы
На судейском чиновнике была форменная шапочка с каким-то цветным, уже порядком выцветшим, кантом, с потускневшей неразборчивой эмблемой. Видимо, Фемида с весами в руке… Отвечая на вопросы, Хорт украдкой поглядывал на эту эмблему, явившеюся символом и права, и власти. Профессор всегда испытывал неодолимую робость при виде мундиров и всяческой форменности. Люди, облаченные в форму, казались ему из другого мира, точно марсиане. И мысли, и чувства предполагал он в них не совсем обычные, а слова, которые они говорили, считал не простым средством обмена информацией, а сплошь ловушками и капканами, леденящими его чуткую и хрупкую профессорскую душу. Даже считал – в них есть особые гены казенности…
– Так зачем вы все же сорвали эти цветы? – с металлической, точно в динамике, интонацией спросил чиновник у Хорта.
– Вы ведь сами сказали, что вам известны теперь мотивы моего преступления… И я просил бы оставить меня в покое…
– Да, ваши коллеги написали нам. Поэтому я сам и явился сюда.
– Все это не касается моих коллег. Это моё личное дело…
– Нет, вы ошибаетесь, профессор. Мы живем в демократической стране, и свобода её гражданина касается всех, каждого из нас, – назидательно провибрировал «динамик»; чиновник посмотрел на белые и худые пальцы своей левой руки (правая была торжественно возложена на профессорскую папку с бумагами) – достаточно ли аккуратно подстрижены ногти.
«Демократическая страна», «свобода», «гражданин» – какой напыщенный вздор, – с грустью подумал Хорт. – Интересно, женат он или нет? А главное, легче ли ему посредством мундира и форменной шапочки управляться с собственной супругой? Кто это сказал – не то Бальзак, не то Мопассан? – «Из всех видов диктатуры – самая беспощадная: женская…» Точнее бы сказать – супружеская… В самую точку – про его Эдит это сказано, про ее диктатуру…
Две недели Хорт находится в тюрьме и всё это время – может, впервые в жизни – чувствует себя полноценным человеком. Ему разрешили писать, а больше ему ничего не нужно! Крошечное окно дает немного света, зато в камере вполне надежная тишина и одиночество. Хорту все эти дни превосходно работается. Сидя на краешке койки и положив на колени папку с бумагами, он в свободные от работы и прогулок часы спокойно занимается своей рукописью. Душа его, точно измятая консервная банка, которую вновь запаяли и сообщили с пневмопомпой, вновь распрямилась, освободившись от отчаяния и комплексов, испытываемых дома…
О, это вечное презрение в глазах Эдит! Пожалуй, никто нас так не может презирать, как жена. Ни перед кем мы не выглядим так жалко, как перед нашей «половиной». Книги его Эдит считает жалкой графоманией, самого его – безвольным неудачником и похотливым выродком. Нет, никто так не вывертывает нас наизнанку, как супруга, так же обнажает наши слабости, не внедряет так прочно в наше сознание мысль о неполноценности. Диктатура! Тюрьма! Самая страшная из тюрем – вечная, безысходная, оскорбительная… И всем этим Эдит ему мстит за то, что она лишена возможности открыто предаться своим любовным утехам с его же аспирантом Геллем, с этим мордастым глупцом! Но что делать, у Гелля такое тугое, плотное тело, точно весь он отлитый из свинца. Если вдуматься, – голос природы, инстинкт к здоровому потомству, и ничего более… Хорт, конечно, помеха для них. Ему, разумеется, следовало бы убраться от них куда-нибудь подальше. Исчезнуть, испариться, умереть… А то, чего доброго, отравят его или подстроят автомобильную аварию на дороге… Половое соответствие – это страшная сила, она ни перед чем не остановится! Это так же верно, как то, что трагедия супружества – могла бы стать одной из шекспировских трагедий!
Впрочем, ничего ему не угрожает. Эдит – сама бесхарактерность. К тому же – алкоголичка. Именно поэтому она все шипит и лает на него, издевается и шпыняет, что ничего никогда решительного не сделает. Месть слабой натуры редко выражается в действиях…
– Ну так как же, профессор? – напомнил о себе судейский чиновник, которому прискучило рассматривать свои ногти. – Может, напишите объяснение, и, я надеюсь, всё уладится наилучшим образом?..
– То есть?
– Выпустим вас на свободу, а на руки дадим копию нашего коммюнике – что всё это профессорская рассеянность, недоразумение, опрометчивость – или незаконное действие задержавшего вас полицейского. Как вам будет удобно. Мы не желаем ссориться с интеллигенцией. Обыватель, мещанин, буржуа – так и водят ухом в вашу сторону…
– Ну, знаете ли! А как же все же с цветами, которые я сорвал? Вещественное доказательство – и тутти-фрутти? Лучшие розы у памятника Героям на центральной площади города!.. Состав преступления – налицо. Незачем сваливать на полицейского. Не он, а я, я нанес урон благоустройству нашего города!.. Покушался на его красоту, на его доходы от туристов!..
– Ах, дались вам эти розы! Тем более, что нам теперь известно, что сорвали вы их, чтобы подарить супруге в день ее рождения. Романтика, коллеги ваши все это нам красиво расписали… Мы вовсе не заинтересованы держать вас в заключении. Левые газеты пронюхают и пойдет бум: «Интеллигенция за решеткой!» «В единстве с рабочим классом – против гидры капитала!» О, эти демагоги умеют из мухи слона слепить! Еще этого нам не хватало. Весь копеечный «состав преступления» попросту обернут как неумную полицейскую акцию и будут глумиться! Постараются всех нас выставить дураками! Право же, не стоит нам, профессор, терять время. Берите перо – сочините любую версию – и вместе со мной выйдем из этой камеры. Неужели вам не хочется домой, к жене?..
– Но я не хочу выйти из этой камеры. Она меня устраивает. И я честно отбуду свой срок! – почти с вызовом воскликнул Хорт. – Никогда человеку не следует желать себе того, чего желает ему чиновник! Интересы всегда здесь полярные, и нечего притворяться… Вы – государство, я – гражданин… Модель общества вполне наглядна. И антагонизм тоже… Я у вас – цветочки, вы у меня – свободу…
– Вы что?.. Вы серьезно это?
Хорт угрюмо молчал. Он досадовал, что его так удачно продуманная уловка из-за глупости этих ханжей, защитников-коллег по университету, полетела к черту. А уж он было понадеялся, что спокойно сумеет закончить третью – последнюю – книгу своей трилогии о нравственности супружества. Никуда он не может деться от Эдит! Она всюду рядом, чтобы его мучить. Уйди он хоть на полгода от супруги – ни одно издательство не станет печатать его рукописи!.. И он тут же станет нищим. Все больше в мире лжи и ханжества. Одни хотя бы эти женские общества чего стоят! То ли дело ореол женственности, нимб страдальца за супружескую любовь… Все это – тираж… Спрос на книгу вырос бы неслыханно…
А тишина и покой тюремной камеры? Какое место на земле, кроме тюрьмы, может ныне гарантировать эти блага! Он бы согласился навсегда остаться здесь. Тюремный режим – тоже огромное преимущество: разве сам заставишь себя так систематически и разумно дозировать физический труд между занятиями с рукописью? Три часа он ковыряет лопатой какую-то траншею для отопления. А после этого голова его работает безотказно – как механизм! Грубая пища – это тоже вроде лечебного курса, физиотерапии для изнеженного и вечно переполненного желудка… Отварной картофель, квашенная капуста с огурцами. Сплошь витамины! Сказать коллегам – не поверят, что такого аппетита, как здесь, в тюрьме, он давно, почитай, со студенческих лет, не знавал… Нет, не железная решетка, не четыре стены – Эдит, супруга законная его, – вот это и впрямь тюрьма! Ни один мудрец не сможет похвалиться, что научился управлять своей женой. Между тем, многие мудрецы совсем недурно управляли народами. Всё просто –женщина подчиняется, когда любит, и тиранит, когда ушла любовь. А тут еще попадается удачный любовник! Домашняя тюрьма супружества и вовсе превращается в застенок. Подвернись супруге Толстого любовник, великому страстотерпцу довелось бы еще лет на двадцать раньше бежать из дома навстречу смерти…
– Ну так как же? Будете писать – или нет?
Хорт снова поднял глаза на фемидную шапочку чиновника. Сознание его, через слух, отчетливо зафиксировало последнее металлическое «нет». Чиновник, казалось, сам ему подсказывает, что у него есть выбор! Он может отказаться от «липы» и остаться в камере. И Хорт медленно, но решительно повел головой влево-вправо:
– Нет так нет! – чему-то усмехнувшись, молодцевато поднялся чиновник и, захлопнув папку с бумагами, резко придвинул ее профессору:
– Мы и без этого выпускаем вас! Просто более удобной формальности явилось бы ваше заявление. Как видите, мы отнюдь не крючкотворы, как о нас говорят. Итак, пойдемте. Ваши вещи ждут вас в канцелярии…
Спустя два дня, профессора психологии Эльма Хорта и его законную супругу Эдит Хорт приходящая горничная нашла утром мёртвыми в их спальне. Два трупа под одним одеялом двуспальной старинной кровати с упитанными белыми амурчиками на спинке изголовья! Все четыре горелки газовой плиты на кухне были открыты. Едва слышное шипение газа наполняло кухню – точно здесь резвился целый клубок змей, забывшихся, на вешнем пригреве, в любовной игре…
Случайная забывчивость с горелками исключалась, и это сразу отметил про себя полицейский комиссар, вызванный горничной по телефону. Закрыв дверь спальни и открыв окно, чтоб проветрить помещение от газа, комиссар приступил к осмотру места происшествия («пусть пока так – если не обнаружится, что оно – «место преступления»). На туалетном столике супруги сияло дорогое колье. Стало быть, убийство с целью ограбления тоже исключалось. Он осмотрел и кабинет, и гостиную – мягкая мебель, картины и ковры, книжные шкафы и аквариумы… Обычная обстановка, как во всех подобных квартирах, где буржуазность уравновешивались интеллигентными интересами…
Комиссар вернулся в кабинет профессора, к рукописи на столе. Последний начатый лист лежал отдельно, на странице за номером 281 была всего лишь одна строчка – с абзаца. Строка эта была написана красным. «Неужели кровью?» Комиссар с полицейской осторожностью осмотрел авторучку. Она была заправлена красными чернилами. А ведь он на миг готов был принять чернила за кровь!.. Надо же, чтобы подобная романтическая чушь в наше время пришла в голову многоопытному полицейскому комиссару. Будто живет он не в двадцатом, а в каком-нибудь рыцарском шестнадцатом веке!.. Почерк профессорский был бисерным – слова из таких букв не читаешь, а догадываешься, что они могут означать. Однако недаром комиссар прошел курс криминальной графологии. После небольшого усилия он, вытирая платком тучную шею, прочитал: «Таким образом супружество – есть органическая часть мировой гармонии».
«Ну и осёл!» – тихо выругался дородный, с широким бабьим лицом комиссар. Он искренно удивился тому, что люди, считающие себя умными, пишут такие глупости; что другие признают всё это дельным лишь потому, что стоит над этим «профессор такой-то», и печатают тысячами экземпляров; а третьи, которых миллионы, читают подобные книги и пытаются найти в них смысл, извлечь пользу из читаемого.
«Гармония!» «Сыграл в ящик вместе со своей гармонией!» – поиздевался комиссар, одышливо поправляя пряжку ремня, не желавшего держаться на круглом животе. Старинная деревянная двуспальная кровать (и перед смертью профессор не изменил своим убеждениям, что супруги должны спать вместе!) и впрямь напоминала гроб.
Никаких прямых объяснений причины смерти любящих супругов комиссар не нашел – ни предсмертной записки, ни следов ссоры.
Как символ супружеской любви и семейного благополучия – над инкрустированным туалетным столиком профессорши, в тонкой высокой вазе, все еще полыхали редкостной красоты розы.
И подумав про себя, что причиной семейного самоубийства послужила интеллигентская гордость профессорской семьи, надломленная тюремным заключением супруга, комиссар решил защитить честь полиции и замять дело.
Он вернулся на кухню и незаметно сдвинул резиновый шланг с присоска на газовой плите; после этого комиссар закрыл шипевшие горелки. Теперь уже зашипел шланг. Комиссар и на слух, и поднесенной ладонью проверил достаточность утечки и сам себе кивнул головой.
После всего этого лишь пригласил он на кухню горничную. На горелки она – дуреха – не обратила внимания ни раньше, ни тем более теперь. Она сразу поверила – лишь в глупом изумлении на миг открыла свой пухлогубый влажный рот – в присосок и шланг, тоже поднеся и тут же отдернув ладонь. Она, ни о чем не спрашивая – уточнив только место подписи – «здесь?» – с полным женским доверием к крупной мужской фигуре комиссара подписала протокол.
Горелки же, наверно, были преднамеренно открыты еще вечером. Видать сделал это сам профессор. Возможно, после того, как написал свою последнюю строчку в незаконченной рукописи – по поводу «гармонии». Супружеской жизни – и мировой… Может это был припадок самоотвращения, перешедший предел лжи?
Газета «Семейное счастье» в очередном своем номере поместила на первой полосе большие портреты профессора и его верной супруги – оба в траурных рамках…
Кошки
Остановки были людными и вагон быстро заполнился пассажирами, все места, по шесть у каждого окна, были заняты. Тем пассажирам, которым сесть негде было, как уж водится в электричках, пришлось стоять в проходе или держаться за алюминиевую дужку с края и сверху скамейки.
Но вот уже все расселись, разместились, авоськи повесили на крючки, свёртки потяжелее затолкали на решетчатые полочки над окнами – и до следующей остановки в вагоне воцарился относительный покой.
Сухопарый и узколицый пассажир в очках, несмотря на то, что сидел он на самом удобном месте – возле окна, лицом по ходу движения, – продолжал вести себя беспокойно. Вертелся, вставал, заглядывал под скамейку, где стоял его чемоданчик, и с извиняющейся улыбкой всё поглядывал на рядом сидящих.
– Царапается, чертовка, – промолвил, наконец, пассажир, и с озадаченным видом прижал указательным пальцем дужку очков к переносице. И, наконец, как бы приняв решение, достал из-под скамейки чемоданчик и положил его себе на колени. Едва открыл крышку чемоданчика, как тут же просунула свою зеленоглазую голову бело-рыжая кошка. С безнадежной укоризной посмотрела она на людей, тут же презрительно отвела взгляд и с нервной брезгливостью отряхнулась.
– Приходится, вот, завезти её подальше, – пассажир в очках счел себя обязанным объяснить рядом сидящим причину чемоданного заточения кошки. При этом он все так же предупредительно улыбался и с неуверенностью поглядывал на рядом сидящих, как бы проверяя по их лицам – правильно ли они его поняли? – Киска чистая, может, подберут хорошие люди… А нам никак ее оставить нельзя! Врач велел, внучка у меня астмой заболела, а при этой болезни кошки, собаки – даже рыбки в аквариуме – противопоказаны. Аллергия…
Женщины, сидевшие с уставшими после работы, отрешенными лицами, заинтересовались кошкой, по очереди принялись гладить и ласкать ее. Какой-то рыжеватый крепыш в плотном темно-синем бобриковом полупальто вынул руки из карманов.
– Обожает кошек женский пол! Не зазря их – кошками зовут! – подал, наконец, и он голос. В бледно-голубых глазках его появилась язвительная усмешка. Ухмыльнулся и неодобрительно дернул головой. Короткой и толстой шее его было явно тесно в стоячем воротнике темного, видно, отставного форменного кителя, и он расстегнул верхний крючок. Жирная и красная складка над воротником тут же упруго выпрямилась, оттопырившиеся концы воротника показали белый и свежий подворотничок.
– Ведь настоящей жалости у женщин нет! – заговорил «Китель», доверительно склонившись к очкастому. – Всё у них по правилам! Так, мол, принято. Курице с хрустом ножки выламывают, живому карпу брюхо вспарывают… Это ничего. А вот кошку или собачку – принято погладить, вот они все, как по команде, гладят… «Ах, какая прелестная киска!» «Какая прелестная собачка!» И слова, заметьте, у них у всех одинаковые, и всегда наготове. И, знаете ли, я заметил, стыда-то у женщин настоящего – тоже нет! Стыд, настоящий, – что это? Это воображение, совесть! Что-то в этом роде. А то, что мы в женщине за стыд принимаем, – простая хитрость! Все боится, чтоб не надули ее, чтоб промашку не дала – и тянет резину, честное слово! Ну, затем, то же самое – «так принято»…
– Ну, зря вы так про женщин, – незлобиво усмехнувшись, проговорил сухопарый. – У каждого из нас – мать и сестра, жена или дочь… Так нельзя…
– Вот-вот! И верно – «нельзя». Поэтому и терпим. А жестокость женщин? Ведь нет более жестокого человека, чем женщина! Много вы слышали случаев, чтоб мужчина убил жену ради другой женщины, любовницу ради другой любовницы? Оставит и уйдет к другой – это верно. Но, чтоб убил или отравил, – такого я не слыхал. И в книгах не читал. Из любви – такое, правда, бывает! Ну это, так сказать, даже почетная смерть. А женщина что сделает? В прежние времена, бывало, подговорит любовника убить своего же надоевшего мужа! Сама же топор в руки даст да и подтолкнет: «Иди!» А то паука засушит и в пирог запечет, кость бешеной собаки в порошок растолчет и в табак подсыпет.
– Да что это вы, право… – проговорил сухопарый и задумчиво раз-другой погладил кошку: – женщины уже забыли про нее. Двое из них дремали, поддерживая свои сумки на коленях. Одна – помоложе – углубилась в журнал «Иностранная литература».
– Или месть женщины! – продолжал «Китель». Глазки его, невыразительной голубизны, точно цветные пуговки, снова уставились в очкастого. – Мужчину оставит женщина – разве он будет мстить? Замкнется в себе, уедет к черту, на край света. А иная женщина – та всю жизнь не поленится гадости ему делать, трепать его и оговаривать где только можно и не можно! А то примется писать во все инстанции. Всех своими письмами завалит! И вроде уже не нужен он ей, а нет, не успокоится, ни одну гадость не упустит: «чтобы знал!». На пятнадцать суток, а то и в тюрьму посадит. А, случается, потом совести хватает жить опять. Вот тебе стыд и совесть женщины!.. Видишь ли, они матом не ругаются… Так это потому, что – «не принято»! Скажи им, что это «не стыдно», пойдут загибать на всю ивановскую!
– Что-то, видно, с вами нехорошее случилось, – спросил сухопарый, пытаясь перевести разговор на шутливый лад. «Китель» пропустил мимо ушей реплику и продолжал:
– Или вот женщина, подруга жены. Это, знаете, первый враг семьи! Чуть жена пожалуется на тебя, – тут же у нее совет: «Да я б на твоем месте и дня не терпела! Гони его в шею! Да и вообще как ты можешь жить с таким!»
А пожалуется муж на жену приятелю своему? Что тот скажет? Обязательно скажет: «Да брось ты ерундой заниматься!.. Думаешь, другая лучше? И не вздумай разводиться! Пойдем, козла забьем, хандра пройдет!» Вот, брат, какие женщины. А попробуй что-нибудь сказать им – всё, враг на всю жизнь! Все друг за дружку горой! В этом, в общем женском, конечно. Одной сказал что-нибудь, а все, особенно в коллективе, глядишь, уже твоими врагами стали! Как секта какая-то. Клеймо на тебе – и никуда не денешься! А мы, мужчины, – вечно в облаках витаем, спорим, говорим, истину выискиваем. Они же молчат, слушают и следят за тобой. Лопухи мы страшные! Научили нас, мол, образование да равноправие. А природа – она, брат, остается. И она сильней всего. Или это же самое образование возьмите. Пока в школе, они, пожалуй, получше нас учатся. Уроки готовят, не то, что мы, – шалопайничаем. А кончит – диплом инженерный получит – какой толк из нее? Много женщин-инженеров что-то изобрели? Вся техника потом для них – «железки». Отдельные поручения – там, может, еще справится. Где аккуратность нужна. А целиком, с головой – нет. Мужской ум нужен! Мне один инженер рассказывал. Как-то в командировке, в вагоне-ресторане познакомились. «Бриз» он заведовал, то есть изобретательство на заводе возглавлял. И вот рассказывал он мне, как он впервые годовой отчет по своему «Бризу» делал. Подбил бабки, значит, и давай после этого общую картину изучать. По сравнению с прошлым годом. Показатели у него правильные. Всё вверх пошло, начальство довольным будет. И количество изобретений, и сумма экономии от внедрения, и число участников – от рабочего, токаря-пекаря, до главного инженера…
«А сколько женщин?» – между прочим, для себя полюбопытствовал он. Пошуровал бумаги, тыр-пыр семь дыр. Ни одной! Да как же так? Звонит в отдел кадров. «Сколько женщин на заводе, не подсобников там, а так сказать, непосредственных производственников?» «Семьдесят два процента?», – отвечают. «А ИТР?» «Пятьдесят восемь процентов». Особенно за годы войны женское пополнение ИТР выросло: из институтов одни инженерши приходили. Семьдесят два и пятьдесят восемь! Цифры-то какие. Усомнился этот товарищ. Еще раз звонит в кадры: не ошибка ли, мол? Нет, отвечают. Всё правильно. На Восьмое Марта все в аккурат сведения подсчитывали… И вот товарищ ломает себе голову. Ну, рядовые производственницы – куда ни шло. Но инженерши да техники – женщины! Ни одного рацпредложения, ни одного изобретения, или усовершенствования. Вот тебе и техническая мозга на заводе!..
Правда, при проверке – кое-какие следы женской деятельности все-же нашел он. Тут – «чертила техник Русакова», там – «Технико-экономический эффект выводила инженер Малыгина». Но авторы, авторы и здесь – рабочие! Слесарь, шесть классов, оператор – девять классов вечерней школы… И в общем-то – все в этом же духе. Так что, брат, я считаю: женщине технический диплом давать – пустое дело…
В прошлом году – на юге был. Маленький городишко, одна столовая, а отдыхающих – пруд пруди. Иду руки помыть – раковину сняли, кран тряпочкой обвязан. Засорился сток. Девять дней из двенадцати моих отпускных на кране тряпочка красовалась! «А где я слесаря возьму!» – гаркнула на меня заведующая, бабища в три обхвата. Между прочим, курсы усовершенствования кончила. Вот она и сидит за своим письменным столом и газеткой от жары обмахивается. Посудомойка опять же не поспевает. Заглянул туда – пар жирный и густой. Две девчушки из сил выбиваются. А в углу новенькая, с иголочки, немецкая моечная машина. «Почему не пускаете в дело?» – опять спрашиваю толстую тетю, заведующую. «А кто же ее пустит? Я не инженер! К тому ж розетки для тока нет в мойке!» Промблемы!.. Да будь я или вы, любой мужчина, хозяином – разве рукомойник или моечная машина бездействовали б? Зря что «курсы повышения» не заканчивали…
– А почему вы не предложили свою помощь?
– Нет уж! На работе эти галантности ни к чему. Не танцплощадка. Да и отпуск! Люди должны быть на месте! А не просто сидеть, болтать, дело изображать. Одним словом, не выигрывает жизнь. Да и сами женщины не выигрывают от своих дипломов. Особенно от технических. Надо их домой вернуть, к детям, на кухню! А так – убыток сплошной. Даже чулок и штопальную иглу – всё им мужчины придумали!
– А вас послушать, женщины уж будто ни на что больше не способны, как детей рожать… Они, если захотят…
– В том-то и дело, что никогда не захотят!.. Всюду, кроме своих женских, природных, дел – отбывают номер. Одно притворство. Вот разве – механическая какая-то работа. Считать или – наладить ей станок, покажешь – так и так… Будет план давать. Никогда у нее нет настоящего интереса к технике, к своей, неженской, то есть, работе… «Детей рожать»! Разве этого мало! Ведь это – главное их назначение, а не дипломы. Мы, что ли, родим? Вот для чего и бережет всегда себя… Иначе что ж получается? И рожают, и кормят кое-как. Мать никудышная, нервная. Всё здоровье просадила на образование! А потом и дети все нервные, да опять же остаток здоровья просадят на образование. Получит, наконец, этот диплом – работать пойдет, а траченный человек. Хоть сразу инвалидность. Износ! Говорил я с одним механиком по швейным машинам…
– Тоже в вагоне-ресторане познакомились? – подпустил шпильку сухопарый.
– Да это вы напрасно… Я пью, но разум никогда не пропиваю. Я, может, дурак – но я думаю! И мысли есть у меня, как видите…
– Да уж вижу, – поглаживая кошачью голову, просунутую в щель между чемоданом и крышкой, язвительно отозвался сухопарый.
– Так вот этот механик – техникум кончил. В институт пытался – не попал, в общем-то учился на свою профессию ни много ни мало, лет четырнадцать. За границей ему довелось побывать. Так там смеялись над ним. Зачем столько учиться? Там на своем заводе из хороших рабочих в два года механиков готовят. А вот женщин не берут! Зато на женские профессии – мужиков не берут!.. Да и учат механика тому, что нужно. А у нас? Немножко того, немножко этого, и еще немножко третьего. Всего понемногу, и профессию, между прочим, тоже немножко… «Я, говорит, пока по-настоящему механиком стал, немало мозолей набил на руках… Аж пока не научился на деле что к чему». И здоровье у парня не ахти какое. В тридцать лет – сердце ни к черту. Стенокардия. Посмотрел я на него – до пенсии не дотянет!..
– Ну вы-то, полагаю, не слишком утруждали себя ученьем?
– Всяко было. Слава богу, не очень поздно понял, что ни к чему всё это. Глупость. Дурака умным образование не сделает…
– Ну, у вас на всё оригинальная точка зрения! – рассмеялся сухопарый.
– Мне оригинальность ни к чему. Мне правда нужна. Есть люди, которые и меня понимают. Те, что вроде меня, руками работают, те понимают! Одной правды для всех нет. Даже великие люди спорят и не понимают друг друга… Люди рождаются разные – от того и опыт, и понимание – разные…
– Интересно это у вас получается. Женщины – неспособные, образование – убыточно, а правд столько, что вообще, считай, нет ее….
– Ну, это вы уже, положим, зря так… Сразу «под статью» подводите! А то еще мне одну южанку в киоске напомнили. В книжном киоске хотел книгу купить. Беру одну, другую – заглядываю, читаю… Дикарем отдыхал, а скукотища и на пляже бывает. Книги, как люди. Иную и читать не стоит. Вот на выдержку и читаю. Стоит ли деньги потратить? А эта южанка – она у меня чуть не вырвала книгу: «Я таких покупателей вижу насквозь! Читаете, а не купите! Идите, идите себе на пляж!..»
– Спасибо за сравнение… – рассмеялся очкастый.
– Сами напросились… Да ладно уж! А кошечку свою, учтите, – увезти надо подальше. Иначе обязательно обратно прибежит… У меня уже был такой случай. Соседка у меня – кошатница. На пенсию вышла, из учительниц или бухгалтерш, одинокая, вот и кошек развела. Прямо житья нет! В комнате у себя возится с ними, а все равно всю квартиру провоняла. Ну ладно бы одну кошку. А то всех жалеет и подбирает! Зимой мерзнут, мол. Вот она их собирает, кормит, моет. Всех на песочек учит ходить. Черт ее знает, как это ей удается! Одним словом, с утра до вечера в хлопотах. То одну запихнет под воротник пальто – «выгуливает», то другую… И так допоздна. А весной – то ли раздаривает, то ли просто выпускает их. С одной Муркой только не расставалась. Перешиб ей кто-то хребет, еле ползла. Подобрала, выходила ее, и как бы вместо ребенка у себя держала… А почему бы и вправду, вместо кошек, ребеночка не взять из приюта?.. На пользу бы бабью доброту – не на уродство какое?..
А то еще моду взяла девчонок к себе водить. Дверь только стук да бряк, звонок надрывается. Все к кошкам! Чаще всего ходили к ней соседские – через улицу – две девочки: Люся и Галя. Что-то около девяти и десяти лет. Мать умерла от рака. Девочки, умницы, с отцом остались. А он нет-нет – в командировку по шоферскому делу – дня на три-четыре подастся. Девочки тогда и вовсе у кошек пропадают…
Однажды, вижу, лындает34 моя кошатница по лужам. Резиновые боты широкими голяшками по худым ногам – шлеп-шлеп. На пальце, как на крючке, торт тащит.
– Не кошечек ли своих тортами угощаете? – спрашиваю.
– Нет, нет. Галя – девочка, которая ко мне заходит, – проговорилась: день рождения у нее, а отец в командировке.
Взрослые кошатницу, откровенно говоря, недолюбливали. Да и она с ними – «здрасте-досвидания». И ничего больше. Даже прогуливать кошечек подальше от подъезда норовит уйти. Чтоб в беседу со взрослыми не вступать. Зато дети к ней – льнули прямо.
– Дети чувствуют хорошего человека…
– Ну, это только так говорится! Дети есть дети. На ласку и приманку даже к разбойнику пойдут… А кошатница эта – страшна была, как смертный грех. Худая, нескладная, а вот губки всегда накрашены, да при шляпке. Соблюдала себя, это правда. Шляпки она сама себе, видно, шила – одна чудней другой. Такие уж шляподренции – прямо умора! Козла забиваем, или в картишки на заднем дворе режемся, – как пройдет эта «мадам», мы все и воззримся. Картина ведь!.. Она, вроде, не замечает нас. «Здрасте», – и мимо себе идет. Только шляпочка на макушке перышками трепыхается. Ну и чучело – ворон пугать!
Потом она еще что выдумала. Старое пианино у нее. Правда, редко на нем играла. Да сама бы играла себе, бог с нею. Даже иной раз послушаешь. Недурно играла, честно скажу. Старинные вальсы, классику, в общем… А тут давай детишек, девочек, обучать! Хоть за стеной, не очень громко слышно: дом у нас старый, кирпичная кладка в каждой стене, почитай, чуть ли не метровая. Люда и Галя, конечно, первые ученики у нее… Не люблю я эти барские штучки. Благотворительность всякую, то есть. Не верю я, что от души всё это! Себя, свою душу тешат, себя интеллигенцией мнит…
– Но судить-то нужно по делам… А у вашей соседки, как я понимаю, ничего барского не было. Другое.
– Ничего не «другое»! Те же штучки – барские да интеллигентские! Впрочем, все это я терпел. Пока однажды не пнул ногой ее любимую кошечку Мурку – ту, что хребет перешибли! Угря у жены моей слопала. Надо же – целого угря с кухни утащила! Ну, скажите, кому это понравится? В сердцах я и отшвырнул кошечку ногой. Подвернулась некстати. Та и взвизгнула… На визг своей любимицы, прямо в халате, на кухню и выскочила кошатница. Ни свое васильковое платье надеть (обожала старуха яркие цвета), ни губки накрасить не успела! Бросилась к кошечке, прижала к груди – давай ее ласкать и утешать, точно ребеночка. И даже слезки – кап, кап. Меня, вроде, не замечает. Только перед тем, как закрыть дверь в свою комнату, обернулась, бросила мне: «Лучше бы меня ударили».
Вечером жена с ней объяснялась. «Я уплачу, – говорит, – стоимость угря». А жена на своем: чтоб кошки больше в квартире не было. Та за свое: мол, в ее комнате кошка. Случайно, мол, выскочила… Так друг дружке ничего и не доказали.
Вот тогда и подкараулил я хрипатую Мурку эту – цоп ее, в рюкзак – и на машину! Экспедитором я тогда работал на маслозаводе. Окладишко – восемьдесят рэ; хочешь жить – умей вертеться. Пришлось соображать, ворочать шариками: как прожить? Яблоки-фрукты привезешь кой-как реализуешь…
