Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
С благодарностию
В сложном музыкальном звучании каждого большого поэта можно различить, расслышать, между прочим, и мелодию, более или менее внятную, – мелодию-отношения к своему поэту-предтече. Не просто сочувствие, скажем, его человеческой или творческой судьбе, даже не признательность за искупление его судьбой, жизненной и творческой, большей терпимости грядущего времени, которое и есть настоящее время поэта-преемника. Признательность в творческой мелодии (скажем так) поэта-преемника – за больший простор для масштабной мысли, за путеводный свет для своего слова, повзрослевшего, обогатившегося опытом минувшего времени поэта-предтечи! Не просто преемственность, не просто принятие эстафеты традиционности – а именно ощущение ширящегося света и более дальнего пути для образной мысли!
Есть в этом чувстве, в мелодии поэта-преемника, и нечто сыновнее, есть святость отцовского завета в своем дальнем и трудном пути (поэтому и улыбчиво-приязненное подчас снисхождение повзрослевшего сына к состарившемуся отцу; или неизменное сыновнее духовно-ответственное чувство).
Эту «мелодию» чувствуем у Пушкина – к Державину, у Лермонтова – к Пушкину, у Тютчева – к Лермонтову, у Блока – к Тютчеву (а через его творческую личность – и к Пушкину, и к Лермонтову), у Маяковского – к Блоку, наконец у Твардовского – к Некрасову.
Эта мелодия может прямо звучать в творчестве, может и сокровенно неслышимо – и все же веще – звучать из души (как, например, звучит у Твардовского – Некрасов).
Речь не о «влиянии», «формировании» под знаком предтечи, не о прямом, как сказано выше, или косвенном преемстве. Здесь другое – именно совестливое чувство сыновнее перед отошедшим до него поэтом, признательность, за то, что был, вел и ведет на свой свет, за общность судьбы – в судьбе поэзии своего народа! Об этом же, думается, у Жуковского:
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.
Метроном
Как стареют писатели! Боже мой, как быстро они стареют!.. На лицах – помятость, тусклая землистость, чахлость… Писатели, у которых вроде бы нет пенсионерства – работают до последнего дня жизни, уже будучи давно на пенсии, по сути всю жизнь ведут образ жизни пенсионеров. Без физического труда, все сиднем, за письменным столом, без воздуха и движения… Я смотрю на них – и вижу как бы со стороны свою малозавидную – писательскую – жизнь. И если еще до сих пор не ушел из этого мира, юдоли скорби и печалей (сколько их, скорбей и печалей, по поводу издания книжки! Каждая из них уносит кус жизни! И это тоже – может, больше всего – старит…), то, наверно, еще не заглохли совсем корешки сельского, полевого и трудового, детства, затем фронтовой, самой что ни на есть солдатской, юности…
И все же, и все же – повстречавшись с зеркалом, спешу отвести лицо. Неужели этот старик – я? Ведь еще ни-че-го не успел… Рукописи лежат – и в издательствах, и дома. Все чего-то жду. – метроном – тук – тук – тук…
Писательская толпа Москвы же, растекаясь на три потока – поликлиника, ЦДЛ, Лавка писателей (ну и названьице!) – медленно и печально, без чего-либо парадного (в детстве я мечтал: «увидеть бы писателя!») текут передо мной. Я сам в этих потоках – и сам же как бы на берегу. Наблюдаю и грущу о быстротечной жизни. Нет, не о радостях ее; не о самой по себе как благе – о не завершенности: написанном, а не изданном….
Да и кому достанется архив мой? Да и под силу ли кому-то будет разобраться, если сам я уже отчаялся это сделать?..
Метроном стучит – размеренно, равнодушно, беспощадно!..
Оговорка
«Одна голова хороша – две лучше»… Да, но лишь в случае, что и по отдельности каждая голова – хороша!.. Так что «коллективистский пафос» пословицы небезоговорочный…
Корень и коллектив
«Любовь зла – полюбишь козла»… Неужели неграмотный сплошь народ был до того искушен в тонкостях рифмования, что перед рифмующейся гласной («а») ставил «опорную» согласную («л»)? Более того – даже две «опорные» согласные («зл»)? И даже пойти в этой изощренности (не всякий студент Литинститута, скажем, это знает, замечает у поэтов, пользуется в своей стихописательской практике!) еще дальше: перед «опорными» согласными поставить и общую гласную (овь) и (о)? Поставить «л» во всех словах, и «б» в нерифмующихся?
Думается, все это народ делал безо всякой «школы», «труда» (уж, наверно, и без пособий по стихосложению – будь это самого Ломоносова или, уже в наше время, Георгия Шенгели!..), одним чутьем, чувством языка. Рифмовалось многое и стихийно, «неграмотно», да вот «запомнилось» – осталось в памяти народа, наконец и вокнижилось, лишь то, что было изначально грамотно, что было поэзией – как мудрой жизненностью, так образной формой, так, наконец, музыкальным ладом!
А что отсеялось, отобралось, вокнижилось – то и стало «наукой», стало «нормой» для поэтов…
То есть, «неграмотный народ», не просто создал язык – величайшее поэтическое творение, он еще – как истинно великий поэт – явил образцы работы словом для всех своих грядущих поэтов, щедро отдал им свою славу, оставаясь сам в скромной неизвестности, искренне полагая себя «темным», «неграмотным», «неуком»!..
Между тем поговорки и пословицы – истинная поэзия, подчас недосягаемая для поэтов! Каждая – нередко – содержательностью и выразительностью – целая поэма!
«Куда конь с копытом, туда и рак с клешней…»
Как хорошо передает это тянущееся из слова в слово «к» – потугу смешной подражательности, глупой претенциозности, слепую жажду «казаться» вместо «быть»! В этих «к» слышны не только топот копыт, но и шорох клешней, рака ползущего – за ступающим твердо, уверенно, надежно! – конем, за размеренным топотом его копыт!.. Между тем – «конь» родил и «копыта»! В слове «копыта», в свой черед слышны – и «конь», и «копать», и «копить» шаги…
Может статься, что отсюда затем пошла и «копейка» – основа для слова – «копить»: размеренно, терпеливо, надежно: как размеренно, терпеливо, надежно ступает, шагает, «копает копытами» конь.
В словоряде не зря проглядывает родство: «конь» – «копыта» – «копать» – «копить» – «копейка». «Печатны» шаг и ритм, труд и монета.
Вероятно, словоряд включал и другие слова, которые для него вовсе не были «другими» – то есть, чужими как это теперь кажется: «копна», «кошель», «кошелек», «покон» (исконный) («сделай в три покона», – то есть, размеренно, постепенно, шаг за шагом!).
Может статься, что отсюда же (разумеется, последовательность происхождения слов, генеалогию их точно установить трудно, подчас здесь наверху нечто более ранее, предки кажутся потомками – и т.д.) и другой словоряд: «кознь» (размеренность, последовательность и продолжительность в поступках зла), «коза», «койка», «конник», «койкать» (поколачивать, болтать) – и т.п.
Слог «ко» весьма плодотворен был в словообразовании нашего языка! Думается, не случайно это. Возможно, повинно здесь слово – «корень». Ведь что еще может быть более плодотворным здесь, стать укорененным для многих и многих слов в нашем языке, чем слово – «корень»! А что еще могло быть больше насущным для жизни – чем земля и хлеб, стало быть, и – конь! Подлинные здесь корни самой жизни наших предков. И, скажем, слово «корешевать» – еще задолго до блатной захватанности – означало жить как бы общим корнем, ничего не делать, не различая где мое я, а где я друга! Вот почему, если обозреть море слов с «ко» – в начале ли слова, в середине ли – они так или иначе обозначают, или содержат среди прочих, смысл: единства, общности!
Да и вся грамматическая морфология, равно как и научная этимология по сути заняты нахождением – в меру сил и возможностей своих – общих укоренений для слов. Вот почему «ко» (означавшее изначально – приближение, соединение, и так, и поныне, вплоть до современнейшего слова «колхоз»!) слышим и видим и в других (на деле вовсе не «других»: ведь «ко» – корень!) словорядах и группах слов.
«Короб» – собирает что-то воедино. «Кобра» – точно в горсть сжимается, собирается точно пружина, чтобы «броситься» на нас. «Коалиция» – вроде бы не наше, французское слово – «ко» и в нем означает соединение, как бы общность корня. Затем, как часто замечаем, что родство не только в словах своего языка, такое же, видимо, еще более утраченное, более далекое родство, и между «чужими» языками! Вероятно, когда-то был один общий язык, и был он Адамом и Евой всем разбредшимся по планете языкам! «Корабль» – и соединяет и «работает» на соединение. «Коба», «коряга», «кобель» (из волков, «соединится» с людьми). «Кобза» – соединение восьми струн (отсюда и «кобзарь» – в песне которого единение душ). «Кобура» – для собирания в дорогу съестного. «Кобыла» – от нее «лошадиный» приплод, она «собирает» табун. «Коваль» – кует, соединяет железы. «Ковязень» – лапти, «сборка», «вязка» их – то же «соединение». «Ковер» – «соединение» разноцветных нитей», «соединение» узоров. «Коврига» – большой, «узорчатый» хлеб – «соединяет» на свадьбе, например, молодых. «Ковчег» – еще в библейском потоке «собравший» все живое. «Ковш» – «ковш беды ладит», он многих поит: «объединяет». «Ковыка» – запятая, остановка, препятствие – но в чем-то цельном (например, в едином тексте). «Ковыль» – весьма единая трава: в ковыле не найти других трав. «Когда?» – ожидание «соединения». «Коготь» – когтит, тянет к себе: соединяет. Наконец, «иноязычный» «коллектив» не так уж далек от русского «корня»!
У Даля, да и в других словарях, множество страниц отведено под слова, начинающихся с приставки «ко». Разумеется, задача словарей другая, она в обозначении «индивидуального толка» каждого слова, а не в поиске примет утраченного родства между словами, где приставка подчас означает больше самого – грамматического – корня. То есть, не грамматической, не научной этимологией пытаемся мы снова породнить слова, а в первозданной – поэтической этимологии!
На примере уже одного «ко» видим, что словам – под стать людям-присуще терять коренное родство, обретать новое, все это в духе живого языка, растущего и ширящегося, в силу чего слова то и дело покидают родные гнезда, то превращая корень в приставку, то наоборот… Грамматика же, занимаясь общими законами языка, в свой черед вынуждена оперировать случайными подчас, частными случаями родства и корнеобразования. Поэзия, одна лишь способная родить язык, одна лишь и способна его «объяснить», явить его живые, из труда и мысли, истоки!
Солнечная сущность
Приходилось вам видеть разрядник электрического тока? Самый простой – бывает в школьном кабинете физики. Большие медные шары, между которыми громыхают разряды, эти тугие, лиловато-оранжевые, золотисто-белые, напряженно-нервные жгуты мощной стихии – настоящих громов! – электричества…
Чем больше раздвигаешь шары, тем большей мощности требуется ток, тем больше, мощней разряд! И наоборот… Но вот шары еще отдалил – молния прекратилась. Нет разряда. Такое расстояние ему не под силу… Так конь на скаку осаживается перед высоким барьером!
И, как знать, может, среди причин упадка современной поэзии, главная – слишком малое расстояние между поэтом и любимой. Женщина перестала быть Монбланом, требующим восхождения и завоевания! И может поэтому нет Петрарки и Лермонтова, Данте и Пушкина, что Лаура и Смирнова, Беатриче и Керн примелькались в толпе…
Поэзия малых разрядов, низких творческих напряжений… Не та энергетика, которая нужна ныне для поэзии, чтоб отразить ей умопомрачительно-сложное, полное драматизма и надежд, некое прекрасное и яростное время! И не поэтому подарила нам Болдинская осень такие неувядаемые шедевры, что судьбой «установлено» было «должное расстояние» между поэтом и его любимой? Исследователи будто сговорились, дудят в одну дуду: отдаление от света, от злобного Петербурга, холера и забота о долгах, одиночество и русская природа… А ведь в ливне молний поэтических Болдинской осени дальнее – предельный лиризм! – расстояние между поэтом и любимой было здесь – главным! Любимая с одинаковым успехом может родить или губить творчество. Мы предпочитаем говорить об одной лишь, первой, роли: вдохновительницы… Все дело в ее местонахождении. (А тут возможно действует даже квадрат расстояния, как в ньютоновском законе всемирного тяготения!). Если творчество (лиризм, вдохновение, озаренность) – субстанция материального, нужно быть последовательным, и жеманность, умалчивание о живых силах этого особого поля «поэт-любимая» нам не к лицу. Дано ли нам быть здесь нечутким, что-то «огрубить», когда живут плоды этого творчества!
…Нашей планете, пленительно прекрасной и трогательно поэтичной, пока-что единственной, где есть жизнь и благоухающая зеленая природа, может просто повезло в степени отдаленности от солнца! (Но ведь в природе нет случайных везений – в природе все: творчество!). Будь мы ближе – нас испепелило бы, дальше – все погубил бы холод… Счастливое расстояние – и Земля самая прекрасная планета солнечной галактики. Солнце оказало Земле самое щедрое (Лиризм? Творчество? Любовь и Поэзия?) благоприятствование! И подобно тому как не дано нам знать «расстояние» между поэзией и жизнью, между метафорой и реальностью, и здесь нам не дано познать тайну творчества природы, границы между поэзией и бытийной реальностью. Во всяком случае – жизнь солнечная, вполне поэтическая, сущность! Создания природы – достойны ли мы ее, красоты ее?
И суду – все ясно!
Это было запутаннейшее дело, из разводов и жилплощади, лицевых счетов и квадратных метров, из прописок и расписок, главное, из любви двух пожилых людей, оба из которых были в браке… Кто-то с кем-то не может жить, мужчина на грани старческой беспомощности, женщина утверждает, что «никакого нравственно-морального долга перед маразмом не сознает», ее муж и этот – словно разные люди, нет у нее другого мужа, кроме вот этого – уж как хотите называйте его: «сожитель», «любовник», «кот в сапогах»!..
И снова долгий опрос экспертов, чтение документов, показания сторон и свидетелей, судоговорение…
Чувствуется, суд устал, главное, чувствуется, судья – молодая женщина, нарядная одежда, высокая прическа и крашеные губы которой так не идут к ее напускной строгости – не сочувствует пожилой женщине-истице, которая «не желает больше жить с мужем-маразматиком», наоборот, желает соединиться с другим пожилым мужчиной…
Все ждут защитника истицы, вернее, ее адвоката. Тот давно уже ждет своего момента, самоуверенно усмехается, будто сознает всю силу своей заключительной речи, всю неотразимость заготовленных аргументов и победоносную логику знатока законов… Говорите, канительте, тяните и разбирайте – а вот я выступлю, и все-все в моей обдуманной речи побудит вас к ясному – нужному – решению!
Что и говорить, адвокаты любят выступать, они артисты, умноженные на законников, они вроде бы обращаются только к суду, на деле же электризуют публику в зале, а настроение публики, уж как оно получается неизвестно, улавливается и судом… Безгласная публика ведь и делает суд гласным, пассивность публики – кажущаяся, она тоже судит, тоже решает…
И вот слово, наконец, предоставлено адвокату! – зал замирает в ожидании большой зажигательной речи, пересыпанной, точно платье в сундуке старой девы – нафталином – статьями, параграфами, пунктами «а» и «б»…
Никакой большой речи не было. Ни статей, ни параграфов, ни ссылок. Адвокат, как бы нехотя, о чем-то само собой разумеющемся, обратился к судье, произнес всего-то несколько фраз, затем помолчал, усмехнулся и развел руками:
– Одним словом – ведь все ясно! «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны»!
И зал дружно зааплодировал, адвокат, с пониманием и приязненно, смотрел на публику, дескать, – он ни причем, не он ведь сказал – Пушкин! И какие еще могут здесь быть сомнения: Пушкин!
И лишь взглянул на судью. Она тоже усмехалась, зарделась вся, не спешила призвать к порядку зал. Она переглянулась с заседателями, что-то им негромко сказала – те с готовностью кивали.
– Суд удаляется для вынесения решения!..
Литературность
«…Я встретился со своим другом, Юзефом Снятынским, который в последнее время занял видное место среди польских писателей».
Читатели, знакомые с романом Сенкевича «Без догмата», узнали его начало. Далее Снятынский советует главному герою романа заняться дневником. Герой этот, Леон Плошовский, испытывает на счет дневника различные сомнения. В числе их, например, и такое: «Для общества я готов на многое, но скучать ради него – ну, нет, на это я не способен». Это, разумеется, шутка светского и благополучного молодого человека. Но автор не хочет, чтоб уже сначала предстал герой перед нами легкомысленным или ветреным – и уж как водится «отдает ему свое»: опыт, наблюдения, причем именно писательского порядка, ничуть не смущаясь тем, что у читателя может возникнуть вопрос – откуда такие литературно-профессиональные наблюдения у человека, который отродясь не писал, даже дневника не вел?
«Только не гонись за стилем! Не пиши литературно». Легко сказать! Я хорошо знаю, что чем писатель талантливее, тем меньше в его писаниях «литературности»… Знаю по собственному опыту: человеку, который много думает и сильно чувствует, часто кажется, что стоит только попросту записать свои мысли, и получится нечто не заурядное. А между тем, как только за это примешься, невольно начинаешь подражать каким-либо стилистическим образцам, и, хотя бы человек писал только для себя, он безотчетно принимает какую-то позу и ударяется в банальное фразерство. Мысли его не желают переходить на бумагу, и, можно сказать, не голова управляет пером, а перо – головой, и притом с пера текут такие плоские, пустые, фальшивые слова! Этого-то я и боюсь. Боюсь главным образом потому, что если мне не хватает навыков, красноречия, настоящей художественной простоты и так далее, то вкуса у меня, во всяком случае, достаточно, и стиль моего писания может опротиветь мне до такой степени, что писать станет просто невозможно!».
Писатели нередко говорят нам о трудностях своего дела, особенно на первую пору, но редко, подобно этому случаю, вдаются в подробности. Трудности правомерные, особо вроде бы на них сетовать не приходится. Каждому, например, трудно давались когда-то, младенцем, первые шаги, но кто об этом станет вспоминать!.. Разве что так, как скажем, когда-то – ритуально и неукоснительно! – вспоминали об этом «Серапионовы братья»: повстречавшись, они, вместо приветствия, обменивались словами – «Писать, брат, трудно!».
В отрывке из Сенкевича, кажется собраны все – на деле их куда больше! – призраки, преследующие начинающего писателя, все пресловутые «муки творчества, когда «перо управляет головой», все самозаблуждения, самообольщения, отчаянья. Причем, даже у человека, у которого «вкуса достаточно». И все лишь по поводу одного стиля!
Так – нет-нет – «проговариваются» писатели о своем трудном творчестве, которое иным читателям кажется – сплошным праздником!..
Счастливый свидетель
В числе ближайших друзей Пушкина обычно не называют Владимира Ивановича Даля… Есть дружбы, которые не обязательно подкрепляются внешними проявлениями, короткостью и числом встреч.
Чем были друг для друга Пушкин и Даль говорит то, что Пушкин умирал на руках Даля. Наверно, никто так не чувствовал, сознавал, понимал – кем является, кем явится для России – Пушкин!.. Равно как то, что выше Пушкина – национального поэта России – никто бы не смог оценить по достоинству работу Даля над словарем живого великорусского языка…
По сути – два поэта – и каждый на своем месте и первый, и единственный. Оба, пусть по-разному, заняты были языком народа, который весь – высокая поэзия!
«Словарь живого великорусского языка». Живого! Не канцелярского, не чиновничьего, не сановно-важничающего, не власть предержащего… Живого! Который живет и будет жить несмотря на все козни против него и его создателя – народа –языкотворца.
В напутственном слове к своему словарю у Даля много замечательных мыслей, которые достойны того, чтоб их выписать и запомнить. Например, эта:
«Во всяком научном и общественном деле, во всем, что касается всех и требует общих убеждений и усилий, порою проявляется ложь, ложное, кривое направление, которое не только временно держится, но и берет верх, пригнетая истину, а с нею и всякое свободное выражение мнений и убеждений… Наконец поднимается общий голос негодования, и бывшие коноводы исчезают, подавленные и уничтоженные тем же большинством, которое до сего сами держали под своим гнетом». Вот они, вечные коллизии демократии и гласности!
Или эта: «А как Пушкин ценил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений – я не раз бывал свидетелем».
Счастливый свидетель! Даже если бы свидетельство не содержало б слов о том, как Пушкин любил язык народа, все равно эти строки достойны были б внимания, как живой психологический портрет поэта! И пусть слова эти написаны Далем после смерти Пушкина, автор словаря был из тех немногих, которые именно при жизни поэта ясно сознавали его гений, значение его для России. Вот почему каждое слово Даля о Пушкине исполнено смысла, достоверности, меткости. «Кипучее нетерпение», «шумный взрыв сравнений и острых замечаний» – во всем вечно живой, прекрасный образ Пушкина, порывистая душа, его вещее чувство, его озаренность!
