Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Общественное место
…Когда-то это было метафорой. Неприязнь – или ненависть –выражали себя словами: «Не хочу дышать одним воздухом с тобой». Ныне люди – уже не метафорично – в самом сущем и явном смысле – дышат – все – одним воздухом! В заводской курилке и в космическом корабле, в многоэтажном доме и в вагоне метро или троллейбуса, в театре или лекционном зале. Все больше общаемся, а общаться не умеем. Ты закурил, себе – удовольствие, а другому (астма, слабые легкие, аллергия) – приступ и страдания. Даже потом, когда тебя здесь уже нет, но дым – остался. «Не курите!» «Не шумите!» «Не сорите!» Мир ныне – общественное место! А кто-то и вовсе собирается «накурить-нашуметь-насорить» ядерной бомбой. Надо научиться общению, жить в мире, едином для всех общественном месте. Быть опрятным и чистоплотным. Во всем. От выхода, до слов и мыслей! От настроения до поступков. Долой эгоизм и пошлость – будем беречь и окружающую среду как среду санитарно-здоровую, как нравственно достойную.
Подобно отдельному человеку – и человечество рождается дважды. И тоже второй раз – воспитав себя. Это так же трудно, как насущно!
Ров
Все меняется в мире – меняется и эстетика. И взгляд на женщину. Например, на ее драгоценности, которые для людей типа Растиньяка, Дантеса, Кречинского (или любой другой ряд имен – не важно это) долго олицетворяли чуть ли ни ее красоту! Богатство внушало, что оно прекрасно! Женщина иным казалась настолько красивой – настолько ценились на ней ее драгоценности! Бездуховная, мнимая эстетика для бездуховных, эстетически слепорожденных…
Маркс менял драгоценности жены на хлеб, табак и бумагу, чтоб иметь возможность написать «Капитал». Жена, урожденная баронесса Вестфален, просила об этом мужа. Уже этим она доказала, что достойна была называться женой Маркса.
Ленину и Крупской какой-то деревенский кузнец сработал обручальные кольца из медной проволоки, чтоб, обручившись, они имели возможность вместе ехать в ссылку, в Сибирь, куда царский суд сослал Ленина. По поводу золота Ленин как-то шутя заметил – в будущем оно пойдет у нас на украшение общественных уборных: пусть буржуазия увидит – на какое божество она молится!
Советский юноша, наверно, отшатнется, как от чего-то ужасающе уродливого, безобразного, точно как от гнойной язвы, завидев, скажем, на девушке миллионные бриллианты! И в этом – наша новая эстетика, чувство которой лелеять должно как подлинно духовное завоевание. Эстетическое бесправие богатства одно из великих достояний Октября. И очень важно, чтоб всегда пребывало оно и непреложным, и необратимым – до автоматичности в культуре каждого советского человека! Ведь как жалок тот, который не видит истинные ценности человеческой души, отданной творчеству и созиданию!
Вот почему никогда не пойму – на кого рассчитаны у нас ювелирные магазины, драгоценности в витринах, их устрашающие цены, не пойму почему за «доходом» явно прощелкивается на счетах (пусть на электронном калькуляторе) неявный, но неисчислимый духовный убыток от такого «дохода»… И если это недомыслие еще как-то простительно в иных руководителях торговли – умолчание проблемы со стороны художников слова совершенно недопустимо!
Мне довелось разрезать ножницами страницу. То, что выше, писал я почти двумя годами раньше до выхода в свет книги Андрея Вознесенского «Ров». В книге – поэма, давшая название книге. О чем поэма? О судебном процессе в городе Симферополе, номер дела 1586…
Это юридическая сторона его. Оно названо почти буднично – «Похищение ювелирных изделий из захоронения». О чем речь? Под Симферополем, «на десятом километре, во время войны было расстреляно 12 тысяч мирных жителей, главным образом еврейской национальности… Кто был в деле? Врач московского института АН, водитель «Межколхозстроя», рабочие, крановщик, два члена партии, местная «шишка», прикативший на собственной «Волге», привезенной из загранкомандировки. Один работал в яме – двое сверху принимали и разбивали черепа, вырывали плоскогубцами зубы… Возили сдавать в симферопольскую скупку «Коралл» и севастопольскую «Янтарь»… Работали в резиновых перчатках – боялись инфекции (не втуне, стало быть, «культура» и «образование»! – А. Л.)… «В первый день процесса, говорят, зал был заполнен пытливыми личностями, внимающими координатам захоронения. На второй день зал опустел – кинулись реализовывать полученные сведения… Глубина профессионально вырытых шахт – около двух человеческих ростов… Внизу отходит штрек… Свежий ландыш белеет в траве… Черепа лежали грудой».
Поэтом осмыслен духовно-философский аспект события. Подведен итог читательским письмам. Выражена признательность крымским каменщикам, которые камнем обнесли полуторакилометровое захоронение. На Поле Памяти поставили 5-ти метровый камень. Высказано и лично-человеческое переживание («После увиденных разбитых черепов и детских волос я не мог примерно месяц заснуть. Человеческий разум, наверно, не рассчитан на подобные перегрузки… Как возможно такое в наше время, с нашими людьми?»).
Большие бедствия, как известно, имеют подчас простейшие причины. Среди них – и такая. Свершилось ли подобное, если б в Симферополе и Севастополе не работали скупочные для золота со столь поэтичными названиями? Об этом забыл и поэт, подонкам незачем было бы «разбивать черепа», «выдирать плоскогубцами золотые зубы», не будь этих заведений «Коралл» и «Янтарь»!..
А ведь об этом писал я, еще задолго как прочитал книгу Андрея Вознесенского «Ров», о судебном процессе и Деле 1586… Знать, пока лежат в нетронутости захоронения рукописей – люди, или те, что называются людьми, будут кощунствовать против святынь духа…
Самоубийство или самоочищение?
Мир ныне полон апокалиптических мрачных прогнозов – как полон, увы, поводов для таких прогнозов. Одни толкуют о том, что мир изжил остатки гуманитарных иллюзий, что зло естественная природа человека; другие – что порочность человека достигла – за счет демократии – апогея и то, что происходит с миром, его нравственное самоубийство уже необратимо и неизбежно кончится физическим самоубийством; третьи взывают все к тому же отвлеченному, мифическому или мистическому, богу, будто бы озленному на людей за их забвение его; четвертые видят неизбежность ядерной смерти планеты, как неизбежность в неостановности научной мысли; пятые…
Но в этом клокочущем, вселенском вареве страстей, ожесточения и надежд, в этой глобальной купели из демагогии и дипломатии, политиканства и лжи, насилия и крови, нельзя не увидеть и великое очищение мира от вековой скверны. Мир и человечество перед лицом скалящейся смерти, пляшущего ядерного призрака – неизбежно вынуждены будут не просто поумнеть: обрести духовное сознание жизни! Уже не в боге, вере, молитве: в самом человеке. В этом лишь альтернатива гибели. Таким мучительным путем, через веру и неверие, через ложных богов на небе и земле, человек неизбежно придет к себе. Не в эгоизме, а в осознании – через свою личность – своей связи с вечной природой, с вечным человечеством!
Осуществление апокалипсиса уже прогнозировалось тысячу раз, и тысячу лет, и, вероятно, десятки тысяч лет, тому назад. Каждый раз на это было более чем веские основания. Обоснования эти растут по мере роста – не самого зла, а масштабов его. Масштабы поистине разительные. Пещерный человек мог убить дубинкой одного лишь «ближнего». Ныне один человек «нажатием кнопки» может уничтожить человечество! Разуму человеческому неизбежно придется осмыслить – чтоб не соблазниться, откинуть эту возможность – свое могущество в смерти, предпочесть ему – могущество в жизни.
Разум, создавший такое могущество, в состоянии будет и осмыслить его для верного вывода…
Хорошее русское слово
– Гражданин – здесь посадки нет! Последний вагон становится вон там… А здесь – хозугол: нельзя!
– Хорошо вам: льзя – нельзя – и вся стезя…
– Что-то не пойму – на что сетуете? Или что там уронили? Ищете?
– Смысл жизни… Как всякий – подлинный – интеллигент ищу смысл жизни…
– Как-то занятно слышать… Сам себя – «интеллигент»… Да еще «подлинный»…. Оно бы… аккуратней, если б кто-то о вас – со стороны…
– А, может, уже никого нет «со стороны»? Одно – «образованьице»… Подлинного интеллигента – днем с огнем не сыскать…
– Как же вы, «подлинный интеллигент» – и «смысл жизни потеряли»? Неувязочка. Стало быть, заблуждаетесь…
– Не знаю, не знаю… Может, заблуждаюсь… И я, стало быть, неподлинный, то же – «образованьице»… Для отчета, для статистики, для процента… Впрочем, по диамату тогда тройку огреб. Натянули! Дама-профессорша – браслетик на ручке поправила: «Как же жить будете?» Фигуристая была, блондинка синеглазая, любовница ректора, ну и – профессорша… Ей хорошо жилось на свете – к студентам была либеральна… «Как жить будете?» Вот и живу… До смысла жизни не достучусь…
– Зачем он вам? Дело делайте – вот и смысл!
– Вы так думаете? Какой-то упрощенный, адаптированный, прагма-тичный смысл! Нет, брат – нужен диамат! Вот уже в рифму стал заговариваться. Стало быть… Зарежут на операционном столе… Что не доучил диамата…
– Дался вам этот – диамат! Кстати, хотите – бесплатно проконсультирую. Сдал на пятерку давеча!
– Да-ве-ча!
– А что? Хорошее русское слово! Во всех словарях есть! Затем, диамат не диамат – а в операцию верить надо! Воистину здесь спасенье в вере… Иначе – лишь одна статистическая единица. Ни пуха, ни пера! Ваш поезд идет! После операции приходите, когда дежурю: проконсультирую!.. Ну, просто потолкуем! Кого бояться в отечестве родном?..
Самоцель формы
Есть определенного сорта женщины, впрочем, и мужчины того же сорта, которые все в жизни берут одной лишь: формой! За одну их форму жизнь должна им платить разнообразным – в их понимании – содержанием… Их форма: внешность, одежда, мода, дорогостоящие вещи. Предельная забота об этом – от жизни поэтому ждут они соответствующий эквивалент благ! Самоуважение их высокого градуса – и обходительность из этого же самоуважения. Они даже не требуют, будучи исполнены уверенности, что им сами все – всё отдадут! Им «положенное»! Где и кем положенное – неизвестно это!
Женщина, уверенная в своей внешности – и «от природы», и «от цивилизации и моды» (подчас на уровне захудалой и пропахшей нафталином комиссионки), ходит по земле не спеша, не озираючись. На ней незримый товарный ярлык; если замуж – то, чтоб не работать; если не замуж, работать – то, чтоб все же сидеть дома за приличный оклад; приезжайте в гости. Увидите, какой могу создать уют! Научная работа? Как это там у вас называется? Кандидатка? Что ж, изобразим… Или… Но этим «или» – нет конца…
А мужчины?.. Да то же самое!.. Разве что кое-что уточнит. Кабинет каков? Персональная машина полагается? Номенклатурный оклад?.. Что ж, все в порядке… Изобразим! И «содержание» – лишь в смысле оклада и кабинета, персональной и казенной дачи! Видите, как я одет безукоризненно, видите, как солиден и статен, осанист и дороден? Стало быть, стало быть – платите!
«Брать формой» – эти люди умели издавна. От древности до наших дней. Иногда форма не мифическая – мундирная! Тогда – чего проще! Вовсе никакой игры, притворства, ничего изображать не надо! Мундир – альфа и омега всего сущего… Бедный Акакий Акакиевич – и он старался «соответствовать», шинель себе построил… Старался соблюсти форму. Вот тут и начинается его трагедия! Потому, что не рожден он для формы. Он труженик. Он художник. И не шинель ему нужна – а буквы, их написание… Бескорыстнейшая душа – зачем ему форма! Он не ведал ни зла, ни зависти – а, лишившись шинели, формы, для которой не был рожден, узнал, как страшно устроен мир! Не для формы рожденный, он семя будущих революций!
А юродивые? Те, порвав с миром, с его законами и игрой в форму – прежде всего кончают со всем, что сколь-нибудь напоминает форму, даже с подобием одежды; они – антиформа! Во всем общепринятом! Ничего не желая взять в мире, где главное средство достижения выгод – не труд, а форма, они и не желают ничего общего иметь с тем, что напоминает: форму. Они одеты в рубище. Зияют голым телом на морозе. Надевают вериги. Издеваются всласть над всем из-за чего люди теряют душу, сатанинствуют в хитрости. Они презирают все «общепринятое» – и в первую голову: форму! Они божьи люди – и восстают против безбожного мира из насилия, лжи, ханжества и эгоизма. Но – это честная тьма воюет против подлой тьмы. Юродивые, кроме «Христа» ничего не знают! Да и его знают понаслышке. Они пытаются переделать мир и людей, не ведая каким бы хотели его видеть. У юродивых – злейших врагов формы и людей формы – нет и не может быть позитивной программы!..
И все же, и все же – их роль нельзя недооценить. Это несгибаемые воители со всем, что берет в жизни – формой. Это был бунт против «приспособленного» – формой – Христа!
Мы, читатель, не юродивые! Мы знаем кто есть кто, мы можем назвать вещи своими именами. Бюрократа и карьериста – назовем бюрократом и карьеристом. Мещанина и трутня – тоже называем по имени. Так и лжеца, и хапугу, и равнодушного демагога. Будем их критиковать – до полного разоблачения. Мы терпим от них поражения лишь, когда нерешительны в критике! Помни читатель, что критика требует уменья! Даже искусства! Овладевай же этим искусством, чтоб всегда, всюду воевать против – формы! Она-то как раз исхищренная, сатанински изворотлива! Все одно – разоблачай ее! Иначе – вся жизнь может стать формой. Ни ты, ни я, ни он – этого не хотим. Самоцельная форма есть эрозия содержания. Итак, – «Прошу слова»!
Счастье всех и каждого
Нет эстетики, нравственности, этики – вне народа. Точнее говоря, вне трудового народа. Эти понятия – в истинном их значении – не добыть созерцательным раздумьем или кабинетным умствованием. Обретение народной стези – или схождение с нее – означали всегда и обретение или утрату основ этой триады. Представитель нетрудового сословия обретал её на народной стезе, равно, как представитель трудового сословия терял ее, не сделав труд своей судьбой – «И жизнь, и слезы, и любовь»!
Можно укорять ту значительную часть интеллигенции, чье искреннее духовное искание не находило стезю народного служения, можно и ныне называть эти искания «отрывом», «беспочвенностью». Но можно и попытаться понять весь душевный неуют, разлад с самим собой, неудовлетворенность в таких исканиях. По-разному, и в разное время, приходит к интеллигенту озарение, что духовное чувство жизни, гуманное сознание возможно лишь на стезе – народного служения. Но всегда помнить должно, что «народ» – понятие куда долговечнее, историчнее, имманентнее, чем понятия «территория», «государство», «нация»!.. Духовно-национальное чувство культуры своего народа лишь тогда истинное, когда естественно продолжено до духовного чувства интернационального человечества! В отличие от народов – великих и малых – в своем численном измерении – культура каждого народа равновелика в своей сущности и как суверенная данность. Как реку питают ключи, так труд питает творчество – поэтому культура каждого народа незримо восходит снова до его труда. Связь здесь глубинная и непреложная. Явно или незримо – опыт труда всегда живет в культуре народа!
Так – труд, создающий материальные и духовные ценности, создает и подлинные эстетические, нравственные, этические мерила. Всю нашу классику, как бы следующую своему художественному инстинкту, видим неуклонно, трудно, творчески идущей к этим ценностям, к их носителю: народу труда! Лишь ценности, так или иначе связанные с началами народной жизни, и ныне оказываются истинными и долговременными. Истинно народное чувство, подобно любви, сокровенно и гуманно, общечеловечно и духовно – в отличие от псевдо-риторичной и спекулятивной «народности», за которой скрывается бездуховный эгоизм.
Опыт семи послереволюционных десятилетий, опыт труда и творчества нашего народа есть в сущности исполнение пушкинского завета, провидства поэзии: «Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»! Определились и судьбы национальных культур – не в уничтожении, даже не во взаиморастворении: во взаимном обогащении! И ныне творческий интеллигент такой же труженик, как интеллигентом является каждый творческий и культурный рабочий города и деревни. Это одно из важнейших достижений нашей жизни, нашего строя, нашей духовности – в этом счастье всех и каждого в нашем обществе, прообразе будущего мира!
Как постановка вопроса
Демократизация общества, коллективистские формы жизни ХХ века, думается, помимо естественно-исторических смен общественно-политических и экономических формаций, так сказать, помимо «материальных причин» развития, имели еще и причиной своего прихода – в «области духа», явившись некой «обратной дугой» к XIX веку, неким инстинктом сохранения цельности сознания и общества, души и мира, личности и природы, после того как под видом гуманизма и христианства, их «углубления и изучения», так «успешно», таким безудержным азартом литература и философия занимались атомарным, чреватым взрывами, анализом, разложением всего, что лишь составляло содержание духа и сознания (индивидуализм и декадентство, мистика и скепсис, фрейдизм и субъективный идеализм, анархичный экзистенциализм и интимное богоискательство – и т.д., и т.п…).
Некая здесь экстрема индивидуализма. Так расплескавшиеся по рекам и ручьям воды – неизбежно снова собираются в мировом океане. Так вихревые облака пыли уплотнялись и твердели в единых планетах. Так многие процессы растворения и испарения завершаются все укрупняющейся кристаллизацией…
То есть, «укрупнением общественного сознания», возвращением к началам целостного, народного, служения – жизнь спасалась от измельчания, эгоизма в увлеченности разложением индивидуального сознания личности, от самоцельности, интеллигентско-рефлекторной бесплодности самих таких исканий и блужданий в микрокосмосе души, у нас перешедших из XIX века, достигших апогея между поражением первой революции и началом первой мировой войны, а на буржуазном западе по сути продолжающихся – с большей или меньшей интенсивностью – и поныне…
И не в этом ли одна из причин, что революции ныне куда чаще случаются в экономически малоразвитых странах, где, несмотря (или благодаря этому) на отсталость просвещения, все же сохранила себе цельность общественного сознания, духовное здоровье народа с преобладающим трудовым элементом избежало ослабления общественного сознания за счет разложимости его, устремленности в индивидуализм, в интеллигентско-самоцельное искание ценностей в одном только личном, а не – в общенародном…
То, что иным интеллигентам казалось в большевиках «ограниченностью», «максимализмом», «невежеством» – было, помимо всего прочего, народным инстинктом уцеления духовности нашей, обережением ее от эрозии индивидуалистского сознания с его юзами в сторону идеализма, субъективизма, мистицизма… (На правах «постановки вопроса» – прошу редактора не вычеркивать эти строки! – А. Л.). Наконец, разве наш меняющийся мир не рождает образ некой данности с меняющимся соотношением материальных и духовных сил, смещающихся точек приложения «личного» и «общественного»? Точно при сложении сил в физике, видим здесь болезненно-пульсирующие, лихорадочно-мечущиеся, точно молнии, прорезающие пространство, равнодействующие. Ведь умозрительное знание о том, что «личность не играет решающей роли в истории», что роль эта принадлежит народу – требует уточнения живой образностью, поскольку сами понятия – народ и история – живые!..
«И не остави нам долги наши…»
Он: Почему ты все откладываешь?.. Когда-то ты познакомишь с родителями?
Она: Дались тебе они… Пристойность соблюсти… Ритуалы… Сказала тебе: старые они! Поздний я, очень поздний – видать, случайный, небрежный – ненужный плод старческой похоти…
Он: Что такое говоришь?
Она: А то, что слышишь… Затем – их увидишь – меня разлюбишь… Старые-старые… То один болен, то другой – то оба. Почти не выходят из постели, греют друг другу старые кости – никак не согреют… Отец неделями не бреется. Можешь себе представить? Мама – когда-то красила волосы в медь – теперь смесь с сединой… Ржавчину с пеплом перемешать… Страх, ужас… И жалко – родители ведь! И сил моих больше нет… У матери пролежни пошли. Все переворачиваю, тальком пересыпаю… Долг, гуманизм, жалость… Все мифы призываю, а сама плачу – и они плачут, извиняются… Трагикомедия жизни? Зачем рождаемся на свет? Зачем старость? Смерть?.. Ничего не понимаю! Если ты их увидишь, стариков, от меня, их дочери, откажешься!
Он: Что ты такое говоришь?
Она: Что знаю, то и говорю! По родителям мы судим о детях. О том, какие они будут в старости… Это уж точно! Разве не так? Нет, нет! Негигиенично, неэстетично… И не проси!
Он: Нет! Не так! Это твой долг! Твои родители… Но почему ты их не сдашь в дом престарелых?
Она: А-а-а… Почему! Так это просто, думаешь? У них дети взрослые! Кроме меня еще брат – старлейтик в Карелии. Ему что? Все карточки «невест» присылает… Дурачок… Что я́ скажу. «Как ты скажешь». Тоже на закорках своих подняла. Вот и остался, видать, инфантильным на всю жизнь… Даже в девицах («марухах», – для популярности, или современности слога, сленгом, так сказать, тюремным, пишет мне) разобраться не может… Я ему о стариках – он – мимо ушей. Разве это можно понять? Затем, мы в очереди на квартиру. Жди, Улита едет. А умрут – для меня и комната хорошо. Три и восемь на три и две, одиннадцать семьдесят восемь… Видать, именно потому что старики, за восемьдесят оба, не дают квартиры… Законы-то у нас правильные, а люди – всегда люди… А ведь они исполняют законы! И то сказать, в очередниках молодые семьи с детишками…
Он: Что-то не то говоришь! Устала ты – вот и видишь все в черном свете. Небось – не напоминаешь о себе. У нас на тарелочке никому ничего не поднесут… Все имеют право, все и качают права… Прав куда больше, чем новых домов! Надо добиваться…. А ты, видать, в замоте… Так нельзя! Не знаешь на каком свете живешь! Не-эт – веди к старикам – надо во всем разобраться! Долги надо отдавать без ропота. «Отче наш» помнишь? То-то, что некрещеные мы. Может зря? Не глупость же – «… Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем, – не вру ли здесь? – должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго… Аминь!». Долг старости – труднейшее испытание на человечность!
Она: Куда? В свою обстановку? Ни в жизнь! Вот смотри, я тебе нарисую нашу комнату. Вот дверь – вот окно. По бокам окна – две кровати. Тут лежат старики – тут я. Только тумбочка между нами… Богадельня! Разве я живу на свете? Они меня оплакивают.
Он: Ну и что?.. Родители ведь! Грех роптать! Сполна отдай долг…
Она: Мало тебе? Тогда, в ногах их кровати обозначу еще – пару стародавних, старше меня, валенок. Головок. Сто раз подшитых. На них протертые шерстяные носки. Сколько ни штопала – вдрызг протерлись. Рядом мамины тапочки. «Ни шагу назад». То есть – без задников. Пропылились насквозь. Мать-то не слезает с постели. Как дети малые. И стесняемся, и мучимся все…
Он: Ну и что? Кто мне докажет, что человек должен жить без мук?
Она: Видно, тебе мало… Тогда – вот здесь – подсов (надеюсь, ты знаешь, что это такое… Теперь редко кто знает. Я знаю). Вот вообрази все – могу я тебя пригласить?
Он: Можешь. Должна. Иначе ты когда-то об этом пожалеешь. Это эгоизм молодости… Ложный стыд… Женские причуды о приличии!
Она: «Молодость»… «Эгоизм»… Это ты мне говоришь? Я когда-нибудь жила для себя? Буду жить хоть немного для себя? Воображаешь? Какая-то безысходность – хуже тюрьмы… Люди живут, радуются… А у меня своей жизни нет… У них перспективы и интересы, дальнейший рост благосостояния и прочее такое, а у меня? Кроме тебя у меня никого и ничего. Так ты сам хочешь себя отнять у меня!
Он: Зачем ты все скрывала от меня? Неужели я такой сноб, такой идиот, что буду теперь хуже думать о тебе, после того, что узнал? Что откажусь, завидев стариков… И, знаешь, знаешь, я даже думаю – неправильно это вообще повелось у нас… Молодых избавлять от забот о стариках, от того даже, чтоб… лицезреть их! Молодые – независимые от стариков, вот и сторонятся, избегают. И старики «облегчают» им… Самоустраняются. Раньше старики до конца не выпускали власть из рук! Школа гуманизма, если хочешь знать! И ведь любили стариков: «Наша бабушка!» «Наш дедушка!» Дорожили их вниманием, их любовью… Ждали наследства, завещания – от них ждали благосостояния: судьбы! Даже Онегин – эгоист и светский хлюст этот – дежурит у постели старенького дяди! «Вздыхать и думать про себя: когда же черт возьмет тебя!» И дядя, видать, знает, что делает. Что ж он, не мог нанять сиделку? Челяди мало?.. Онегин, этот племянник-подарочек, нужен ему?.. Отбывай повинность, коль получишь наследство – «уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог»? Нет, конечно! Воспитание! Воля воспитателя! Вот почему – «Его пример другим наука»! Другим старикам – не уклоняться от обязанности воспитателя, внушай: сам будешь таким… Уважай природу, жизнь, старость, смерть! Пробуди душу свою, эгоист!.. Но я о чем?.. Эй, такси – сюда!.. Садись, к старикам поехали! Молчи! А то сочинения пишем – а инфантильность на всю жизнь! Хоть бы Пушкина кстати вспомнила! Кстати, сам не отходил от постели умирающей матери! А ведь в детстве – ему хуже мачехи была! По щекам хлестала, детство отравила! И все же – родительница! Долг… Не перед молвой – перед душой, перед природой, перед собой, если ты человек! Молчи! Потому, что знаю, что говорю! Что люблю тебя! Надо ведь хотя бы поблагодарить их… Нет, не за воспитание – тут как раз… пробелы: за то, что родили тебя! Для меня! (Шеф, нельзя ли прибавить обороты?).
