Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Модель природы
Поскольку «биологическая» и жизненная функции у женщины и мужчины разные – природа не могла не выпустить нас из своих рук не только внешне-физиологически розными, но и рознящимися обязательно устройством внутреннего мира…
Учтя, разумеется, всю относительность утверждения перед нынешним эмансипированным положением женщины в обществе, где ей представлено право на «все мужское» – все же из рук природы женщина выходит «мудрее», мужчина – «умнее». Это вполне соответствует назначению природы каждого. Вот почему в женщинах больше дар понимания, а в мужчинах – дар знания… Скажем, мужчина куда как меньше понимал бы женщины, будь у него столь «малые познания» как у нее. Женщина куда как меньше знала бы, чем мужчина, будь у нее столь «малая сообразительность», как у него!..
Уже этим «различием» (а различий значительно больше, они во многом сложнее!) определяется и особенность способностей женщин и мужчин! Их суверенное, а не «общественно-уравненное» назначение!
Эмансипация, женщины, разумеется, является прогрессивным, гуманным фактором. Но, неучёт обществом природных способностей женщин самих по себе, мужчин самих по себе – наносит ему неисчислимый ущерб, как материальной сфере, так и самому духу жизни…
И наоборот, общество столько преуспевает, сколько умеет слышать, видеть здесь природу, продолжать «природную модель» жизни в сложном двуединстве: женщина-мужчина! Иными словами – сама природа здесь являет собой идеальную модель для общества!..
Маленькие – великие – воспитатели
На этот феномен (не зная, конечно, что он именно: феномен; тем более, не зная и само слово это) обращаем мы внимание еще в детстве. Потом мы о нем забываем надолго.
И лишь спустя много лет, даже десятилетий, когда все больше начинаем задумываться над тайной в женщине, над всем непостижимо-сложном в ней, что раньше не замечалось, казалось простым за собственной, эгоцентрично-мужской (единственно заслуживающей внимания и непреложной для нас самих «сложностью»), а теперь вдруг предстало «тайной женщине», даже двойной, или в степени, тайной и женщины и природы, их двуединой сущностью, – вот тогда и вспомним вдруг и то, что нас так поразило в ней в детстве и потом надолго забылось…
Вспоминаю детство… В одном и том же, скажем, первом классе, в той же школе, где всё-всё общее от парт и учебников – до учительниц и их первых заветов и напутствий в жизни, где всё-всё одинаковое и для мальчиков, и для девочек, мы, мальчишки грязно ругались, демонстрировали свою прожженность, знание «всего», что от нас «скрывают» взрослые и учительницы, называли все «своими именами», бравировали этим, особенно перед девочками, даже считали своей обязанностью обнажить, явить перед всеми все это «ханжество» и взрослых, и учительниц, сочтя это смелостью, лихостью, независимостью, готовые пострадать, быть наказанными – в то время как все как один девочки, вели себя в этом совершенно противоположно нам, мальчишкам! Они словно и не ведали о непристойностях. Ни ёрны, ни матерщины, ни «грязных слов»! Более того, они даже плакали от возмущения по поводу нашего такого поведения, плакали, даже когда это их лично вроде не касалось, иные топали на нас ножкой – «У-у, противные! Не смейте! Не смейте!..» И лишь отдельные из них прибегали к фискальству и доносительству – большинство все «брали на себя», сносили сами наше мальчишеское бесовство, сносили с настоящим стоицизмом, с терпеньем и великодушием маленьких женщин… О чем-то великом пророчили нам эти великомученицы!
– Наташа! Что с тобой! Ты вроде заплаканная? Кто-то тебя обидел? Что еще тут случилось на переменке?..
– Ничего не случилось, Мариван… Это я просто так… Не обращайте внимания!
А потом – сама, сами, без подсказки Мариван, наказывала, наказывали моральным бойкотом! Не разговаривали с нами, «дулись», «не замечали» нас… Пока «не исправимся»…
Маленькие женщины – а уже в них так мощно отзывалась природа, вернее, они уже тогда были отзывны ей, служили ей неукоснительно! И что бы могла сделать с нами, оглоедами, Мариван, все Маривановны всей школы, если б не эти маленькие великие! – воспитательницы наши? И что это было, если не изначальное духовное чувство жизни, изначальное осуществление природной роли охраны сокровенных тайн этой духовности, защиты жизни от циничного разлагательства, от нравственного упадка! Чем же еще это было – как не тайной женщины, изначально доверенной в несении в жизнь тайн природы! Тех тайн, без которых, видно, ей, природе, не обойтись, в силу нашей – долгой еще и после мальчишества, у иных на всю жизнь – незрелости, нашей бездуховности!
Не зря, стало быть, народом сказано (вопреки многим случайным, скабрезным, наветным!..) – «Чего хочет женщина, того хочет бог»! И еще – «В жизни мы поняли столько, сколько поняли женщину»!..
Невоплощенный замысел
Телеинтервью с Катаевым…
Смотрел его еще при жизни писателя. Помню, что тогда оно мне не понравилось. А вот объяснить это – почему тогда не понравилось – и теперь не смогу. А теперь все слушал не просто с интересом, с удовольствием. Поумнел? Состояние-самочувствие момента? Вряд ли…
«О покойниках – либо хорошо, либо никак»?.. Нет, не в этом дело. Кажется, отчасти есть объяснение в самой передаче. Катаев, между прочим сказал, что всю жизнь страдал неустойчивостью вкуса. Даже случалось – вдруг невзлюбил, перестал нравиться Чехов! Потом опять полюбил. «В общем, я Кармен»…
Может и я – «Кармен»?.. Опять же, видать, дело не в этом. Думается, тогда, при жизни писателя, на хорошую передачу накладывалось мое неприязненное отношение к многим катаевским вещам, к их литературности, к тому, что не находил в них горения художника, не видел в них «народной темы» – но неизменно перло в глаза: мастерство… И жизненности, казалось, не более, чем надо мастерству!
Покаюсь перед покойным писателем. Видно, слишком максималистски понимал я «народную тему», которая может быть и не обязательно «шукшинской» или «беловской»… Видно, не обязательно и «горение художника». Скажем, в живописи есть и страдальцы вроде Ван-Гога или Левитана, есть мастера «благополучной судьбы» вроде Брюллова или Репина… Всякое «сугубо», как в суждениях о людях, так и в «оценках» писателей не может быть истинными…
Чем же мне ныне понравился Катаев, отвечающий на вопросы журналиста (или критика)? Да той естественностью и самозабвением, которые присущи лишь очень старым писателям. Главное, тем, что было сказано о своем труде… Я бы не подписался ни под одной книгой (пусть и всемирно-известной) Катаева – но безоговорочно подпишусь под всем сказанным им о писательском труде! Вот где все выстрадано, все передумано, все искренне. Ни позы, ни самохвальства – спокойная уверенность именно старого мастера. Помнится, так воспринимал и Леонова (тоже телеинтервью)…
Много интересного – о каждой книге, истории ее рождения. Но, главное все же, о психологии писательского труда! Например, считает, что писать новую книгу надо по-новому. Ни взаимствований, ни готового – все же всё приготовить «впрок». От языка и слога – до построения! Как древние мастера сами готовили себе краски, грунтовали холст, искали сорт мрамора! Все от себя, из себя…
– Нравятся вам ваши книги? Каково ваше отношение к ним?
– Никакого отношения… Боюсь их перечитывать… Они мне представляются ужасными…
Да, это не кокетство. Пусть я написал в десять раз меньше Катаева, знаю, что это – так…
– Как вы работаете? Черновики? Записные книжки?
– Когда я работаю, я забываю свое «я». Я словно в другом мире, свое «я» не сознаю… То есть, что это именно я пишу, что это мои впечатления, мои воспоминания или мысли…
И это верное замечание… Предельное растворение своего «я» – до нечувства себя как физической личности! И лучше всего пишется именно при полном нечувстве своего «телесного начала»! Вот почему при усталости – полное чувство своего «телесного», уже заведомо ничего хорошего не напишешь.
Но почему-то больше всего понравилась фраза, вроде вскользь уроненная писателем по поводу «Фиалки». Пожалуй, сказано лучше о своем герое, чем сам герой. То есть замысел мне стал понятнее, предстал значительней образа…
Помнится, мне не «показалась» ни романтичной, ни трогательной, ни женски-доблестной история эта – о старой женщине в доме для престарелых, которая «не приняла», «не простила» – сорок лет спустя! – изменившего ей когда-то мужа!.. Все это мне показалось тяжеловесной литературной романтикой, непосильной для поникших плеч таких глубоких стариков… Я просто невнимательно читал повесть, затем так же рассеянно смотрел одноименный фильм… И вдруг – катаевская фраза, о главном герое, о муже…
– Я хотел создать образ деревенского парня, решившего построить карьеру на коммунизме…
Поистине писательская задача! И уж как бы образ ни получился там у Катаева – к нему еще и еще раз вернуться писателям! Живым. Не катаевского старшего поколения. Тут возможность не просто для монументального образа – тут и художническое постижение всего глубинно-негативного, с чем ныне ведут борьбу и народ, и сама партия наша… Ведь бюрократы и карьеристы из «бывших» уже вывелись. Да их когда-то и при жизни можно было уязвить – при наличии смелости… Другое дело – этот карьерист и бюрократ новой формации, с чистой анкетой, с безупречным «рабоче-крестьянским происхождением»! О, он крепко, десятилетиями врастал в жизнь, пускал корни, расцветал… Анкета, затем – партбилет – две были индульгенции у него. Он был – даже сам перед собой – непогрешим, почти святой! И какая новомещанская цепкость в жизни, и какой вред от этого необюрократа!
Да, видать, замысел Катаевым не был осуществлен. И не мог быть осуществлен. Тут, может, нужно было другое дарование – даже не в мощи его дело, в качестве. Потребовалась бы народная основа его – как, скажем, у Шукшина, может, как у самого Шолохова! Между тем – и в литературе он крепок, прочно засел этот «деревенский парень, решивший сделать карьеру на коммунизме». Да и «рабочий» тоже…
Трудные диалоги
Как бы ни усложнялся мир, при всех его недугах, временных или длительных – на повестке дня истории стала: демократия! Не та, из Древнего мира, из плебеев, демоса – и патрициев, аристократов, их олигархий, а та сущая, последовательная, законченная демократия, которая есть вместе с тем исполнение вечного, духовного понятия – гуманизм. Без демократии – и гуманизм одно лишь отвлеченное упование. Демократия приходит как общественно-политическое завоевание с последующими государственно-правовыми институтами, затем как школа демократии для всех и каждого. Оба процесса сложные, но сложность второго еще в его длительности, в связи с самой природой человеческой, с примитивным и бездуховным эгоизмом, который человеку надлежит победить в себе… Иными словами, демократия – это ставка на бескровную битву за духовно-повзрослевшего человека!..
Как мудрость высокой книжности, так и опыт самой вящей реальности одинаково убедительны в уроках: там где у жизни появляются духовные завязи, там – тут как тут – сатана эгоизма и нетворчества просовывает свои когти! Вот почему на пути второго процесса демократия то и дело оказывается уязвимой, отстаивая себя сама ожесточается подчас до сатанинства, оказывается орудием в руках пробравшихся «наверх» тщеславных и властолюбивых бесов и массы эгоистов…
Но и в промежутках между такими эксцессами демократия то и дело съезжает до примитивного представления о человеческой личности, заменяя ее чем-то статистически-усредненным и безличным, благодаря этой мнимой модели личности, создавая массового, заносчивого, мещанина-потребителя, ловко пробирающегося к руководящим и престижным местам, губящего как живое дело, так и сам дух жизни…
Снижение и растворение творческой личности во всеобщем и усредненном таким образом программирует жизнь – в направлении роя… Или на другую его ипостась – ядерную бомбу! И то и другое – бездуховная альтернатива демократии подлинной, с духовными целями творчества свободной личности, ее служения человеку.
Между тем демократия успела «разделиться» на буржуазную; западную и на социалистическую. Битва между ними то ожесточенная, то с перемириями, но мира здесь не предвидится. И ясно, победит та, которая больше исполнится как общечеловеческой гуманности, так и личностной свободы для творчества! Иными словами – победа за социалистической демократией, которая – несмотря ни на какие эксцессы – никогда не откажется от своих основ – человечности, справедливости, творчества. Разумеется, в битве этой, которой по необходимости придется стать соревнованием, и социалистической демократии доведется пройти через очистительное горнило, отрешиться от пропагандистского автоматизма, мертвого догматизма, предвзятости и веры в непогрешимость. Главное, мы теперь уже в состоянии понять то, что Ленину было понятно сразу же после революции, что он вместил в такие простые с виду слова, смысл которых – ни революции, ни социализм не экспортируются!..
К социализму, как, например, отдельный человек к духовной любви, каждый народ отдельно, должен дозреть. Это далеко не просто «растительный» процесс. Женщина (в ней всегда полней воплощены сокровенные цели природы), больше всего жаждущая духовной любви, никогда вместе с тем, не декларирует ее, не пропагандирует, лишь терпеньем и ожиданьем ведет нас к ней, следя за нами, полными укоризны и молчаливых слез глазами… И если бы она даже сознавала свои – и природы в ней – сокровенные желания и цели – она вряд ли решилась на самоявочность и волюнтарность, всегда предпочитая свое самозабвение посреди тайн природы, мудрое служение им!
Думается, у идеалов природы и общества схожие коллизии, схожая психология, но, знать, общество достигает своих целей лишь насколько умеет следовать естественности природы!.. Насилие – не только не творчество любви, но ее противоположность, оно преступление против закона: как природного, так и общественного. Вот почему политикам не следует приносить в жертву самую по себе жизнь трескучим и самоцельным прописям и аншлагам. Все «конструктивные взгляды», «реалистические подходы», «взвешенные решения проблем» ничего сами по себе не стоят без мудрой сердечности, без духовного чувства жизни, которые не заменить «философией» из книг и «наукой» из брошюр. Лишь та политика достигает жизненности, которая исходит из самоотрешенного народного служения! О лукавстве же, о карьеризме, о сатанинском властолюбии в политике говорить не приходится. Они общеизвестны – равно как их чудовищные последствия…
Друзья поэта
…Думается, большинство пушкинских проказ порождено не столько терпимостью – пусть даже прямым одобрением – мужского окружения («Поэт! Что с него возьмешь!»), сколько притворно-эпатирующими ахами дам, или чопорно-показушной охраной «добропорядочного тона» («Поэт! А что себе позволяет!») – из духа противоречия, несовместимости: поэзии и лицемерия!..
Если Лермонтов к женщинам относился так же, как к мужчинам, с одними дружил, с другими враждовал, третьим строил козни (весь этот «диапазон, присущий Лермонтову в жизни, явлен, например, в Печорине, в «Герое нашего времени»! Печорин дружит с Верой, строит козни княжне Мэри, наверняка мстил бы ей, если бы та «осмелилась» выйти за Грушницкого…); если Лермонтов дружил с Варенькой Лопухиной, доверял ей самые сокровенные мысли и переживания, интриговал с Марией Щербаковой, единственно любившей его, если мстил Кате Сушковой за отвергнутую любовь, расстроив ее свадьбу – в общем, разве только не дрался на дуэли с женщинами, – то Пушкин относился к женщинам – лишь как к женщинам: либо любовно, либо шутя. За редким исключением (Смирнова-Россет) Пушкин женщин дружбой не даровал. То, что обычно принимается за такую дружбу – ею по сути не является. Екатерина Карамзина или Елизавета Хитрово? Анна Керн или Прасковья Александровна Осипова? С первой – была, судя по всему, долгая, и ныне неразгаданная, взаимная любовь. Карамзина была призвана поэтом – проститься перед смертью. Ей поэт доверял свои тревожные чувства перед свадьбой, сообщал о своей семейной драме перед дуэлью. Преданнейший друг Пушкина, – читаем мы о Екатерине Андреевне Карамзиной в справочной литературе о поэте…
По словам П.А. Вяземского Хитрово питала к Пушкину «самую нежную и страстную дружбу», к которой поэт относился иронически, по свидетельству современника «смеясь бросал в огонь не читая, ее ежедневые записки».
Неизменно шутлив, насмешлив, ироничен Пушкин в письмах к Керн и Осиповой… Но ведь и они, нет-нет, названы друзьями Пушкина!.. Думается, здесь слово каждый раз употребляется в обиходном смысле. Между тем – подлинным другом Пушкина мог быть либо поэт-современник, какими были Вяземский и Баратынский, Языков и Дельвиг, Жуковский и Кюхельбекер, либо человек глубоко понимающий поэзию, для которого она куда как больше, чем общекультурный интерес, то есть: «читатель-друг» – вроде Чаадаева или Карамзина, генерала Раевского или Нащокина, Пущина или Ермолова. Другого основания для дружбы у Пушкина не было…
Просто знакомство со стихами поэта, просто уважение, или «преклонение перед поэтом», восторги почитательниц – все это Пушкин в женщинах не принимал всерьез. Стало быть, и не жаловал дружбой – как сам ее понимал. Вот почему странно видеть, что почти все женское окружение поэта с необычайной легкостью «прописано в дружбе», обозначено как друзья его. Из книги в книгу каждая женщина по инерции переходит с этим эпитетом!
И не потому ли таким щедрым представляется нам Пушкин в дружбе, что редко кто, из тесного даже окружения, удовлетворял его требовательность, его понимание – друга?.. Не потому ли так обширно его окружение, и мужское, и женское, что он по сути всю жизнь был одинок, дружба чаще всего досягала общелитературного, житейского в нем, но редко досягала до души, до творческой жизни гения?.. Об этом, лишь после смерти поэта, догадался вдруг Вяземский. «Пушкин был не понят при жизни не только равнодушными к нему людьми, но и его друзьями. Признаюсь, и прошу в том прощения у его памяти…»
Что же говорить об остальных, которых мы с такой легкостью продолжаем называть: «друзьями Пушкина»?.. Будем же уважительней – и в этом – к великой памяти поэта!
Проходимая тема
Суббота, вечерняя кинопрограмма… Чего нам сегодня вкушать? Очередной милицейский детектив? Стрельба и убийства, ограбления и погони? От одной мысли про эти гепеушно-милицейские фильмы, которыми так плотно потчуют зрителей кино и телевидение – сразу становится не по себе. Либо все глупо и несерьезно, либо, что еще хуже, натужная драматизация с психологизмом, с демонстрацией всего мощного арсенала криминалистики, что может составить интерес (и составляет) разве-что для уголовников, повышая их квалификацию…
В любом случае чувствуешь себя скверно от этих многочисленных фильмов «проходимой темы». Будто нет у нас других! Люди – либо преступники, либо милиция? Или чуть раньше по времени – либо те же «работники органов» – либо шпионы и вражины?..
Интересно, что каждое время создает для кино свою «проходимую тему»!.. И сразу хлынул поток киномакулатуры. Хотя на афишах: «новый художественный фильм». А то еще – «до шестнадцати лет не допускаются». Впрочем, последнее появилось на афишах лишь где-то в пятидесятых…
Между тем – запрет нелеп. Если фильм художественный, его можно и должно смотреть любому возрасту. Как, скажем, художественные полотна в музеях. Нехудожественность же одинаково вредна и разлагательна, как для младших, так и для старших. Проблема морали – есть проблема художественности!
Помню, в детстве, была киношпиономания. То и дело шпионы переходили нашу границу, а пограничники их неизменно ловили. Даже мы, пионеры, удивлялись и глупому упорству шпионов, которые все до единого ловились пограничниками и их верными Джульбарсами, и примитивной, до автоматизма, удачливости, наших пограничников!
Несколько лет спустя, в тех же тридцатых, на экран хлынули фильмы о потрясающих победах нашей Красной Армии. С необычайной легкостью разбивала она армии «враждебного государства». Некий «классический образец» такой, далеко небезобидной, кинохалтуры – на этот раз под видом «военно-патриотической темы», как всегда под каким-то «видом» и «темой» – мы потом с горестной усмешкой вспоминали все четыре года войны… Это был фильм – «Если завтра война», где чуть ли за сутки наша армия не только наголову разбила врага, но и взяла его столицу. Подразумевалась та же Германия…
Потом, после войны, обрела ход кинотема парторгов – которые, одни, «своим личным и чутким руководством», одни, газетной правильности, речами решали все сложности в жизни – от производства до неразделенной любви…
Потом… Нет конца этим «потом»! Теперь надолго, видать, осела на экранах кино и телевидения гепеушно-милицейская тема… Но все же – может быть повезет и не «проходимой теме»?..
