Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Недотепы
Одно из свойств женской души – ее гордость! В смысле спокойной уверенности женщины в своем месте на земле, в своем важном назначении. Мужчина, чуть ли ни с детства, снедаем тревожной мыслью: кто он? В чем его назначение? Кем он станет?.. Если нет раннего призвания дара, которое забирает его в свою власть и ведет своим предопределенным (не судьбой! Судьба – впереди!) путем, то начинается подчас «комплекс неполноценности». Впрочем, бывает, что они становятся попутчиками – призвание и «комплекс неполноценности», и так на всю жизнь. И даже не понять – где одно, где другое; так, на отдалении, сливаются на дороге два спутника – уже кажутся одним человеком. (Так уходит Чарли и любимая в «Новых временах»).
Женщины – что замечательно – ни рано, ни потом – за редким исключением – не испытывают власти призвания, не ведают и «комплекса неполноценности»! Все-все, и призвание, и все сомнения, в женском начале! «Я – женщина!» – говорит она жизни, богу, природе: она уверена, что иного не требуется! Это и «пароль», и «пропуск», и «полномочный мандат» ее. Этим и объясняется ее «трансцендентность» ко всем мужским заботам-тревогам!.. У нее своя дальняя цель, своя особая задача! Она все умеет, на многое способна – ничуть она не хуже мужчины, но тот, кто ее употребляет не для ее дальней и важной задачи – тот недотепа, тот и сам проигрывает, и жизни наносит урон… Но и об этом – лишь терпкий укор молчания!..
…1942 год. Ленинградский фронт. На аэродроме появился старший сержант Малыгин. Это, верно, была не его фамилия. Почему-то он был определен в нашу третью эскадрилью…
Мы его сразу невзлюбили. И было из чего. Мы «вкалывали», целыми днями у самолетов, мороз свежевал руки, дюраль обжигала пальцы, мы готовили боевые полеты: латали, клепали, сшивали разбитые после полетов машины, сами летали бортстрелками, пополняя их убыль на войне. А Малыгин лежал в натопленной землянке – сачковал… Мы сперва трунили над ним, затем открыто жалили обидными словами, он вяло отшучивался, лениво цеплял котелок, отправляясь на обед – и снова в лежку. И одна и та же поза: лежит навзничь, руки под голову, глаза – в закопченный, низкий потолок землянки.
– И куда начальство смотрит! Нам – война, ему хреновина одна! Давайте, устроим ему темную! Сачок – а еще харчуется по летной норме! Жулик! Подлец! Приведем его в христианскую веру!
…Не успели. Когда наша неприязнь дошла до предела, особенно распаляемая вялой и равнодушно-шутливой незлобивостью Малыгина, когда все созрело для «темной», Малыгин исчез. Кто-то видел, как на рассвете, в летном обмундировании, он нырнул в кабину радиста командирской машины (красная единица на фюзеляже и на руле поворота). Самолет взлетел на спецзадание…
Вот когда мы почувствовали себя недотепами. Нам было совестно за «сачка», за «хитрована» и «жулика». Неужели он – способный и подготовленный для спецзадания в тылу врага, должен был обморозить себе руки? Надрываться вместе с нами, чтоб потом сорвать задание? И почему были мы все так недогадливы? Ведь мог он с нами пойти на аэродром, вкалывать как все мы, но хоть один из нас сгодился бы на то – на что годился он?..
Когда мы понуждаем женщину делать то, что не присуще ей (надо отдать ей должное, когда все же это понуждение «незапредельное» в отношении ее природы, что заставляет ее притворяться неумехой – она со всем порученным справляется не хуже мужчин!) – мне каждый раз вспоминается старший сержант Малыгин, его задание, его сосредоточенность на нем, ради чего умел так «трансцендентно» сносить наши насмешки, укоры, брань…
Недотепы, мы чуть не помешали ему выполнить то, на что не был способен ни один из нас на аэродроме! И каждый раз задаю себе все тот же вопрос: не проигрываем ли мы? И каждый в отдельности, и все вместе? Я теперь уже не о Малыгине – о женщинах!..
Романс «Сомненье»
– Здравствуй… Все же – приехала… Некий долг? Чему? Сама не знаешь… «Не плюй в колодец – пригодится воды напиться»?..
– Что ты такое говоришь!
– Я знаю… Я в том положении, когда все-все слова – сплошь глупости!.. И все же я тебе скажу… Все это простая гамма… Живем в большом городе – и ты встретила другого… Сперва, может, самую малость противилась чувству. От счастья, мол, счастья не ищут. Ведь ты была – мы были счастливы. Уж это ты не оспоришь…
– Я и не собираюсь спорить… Но ты меня сам учил, нет, просил. Если, мол, мне случится изменить тебе – никогда в этом тебе не сознаваться… Вот что бы то ни стало – отрицать и отрицать… Мол, ты захочешь поверить в ложь – и поверишь. Иначе, мол, будет для тебя невыносимо…
– Все верно… И просил, и прошу. «Если случится». То есть, когда я для тебя мог оставаться все же – я. А тот – лишь случай… Но теперь – я стал этим случаем…
– Что ты выдумываешь? Ты хочешь расстаться – так и скажи…
– Скорей, ты хочешь расстаться… Я уже не нужен, наверно… Ведь раньше сама звонила, по первому моему звонку спешила на встречу. А сейчас? Как нищему сквалыге – изредка, как подаяние, подаришь себя… Потому что – тот на уме у тебя. Ты о нем думаешь. «Для женщины прошлого нет…». Вот мне и «снится соперник счастливый». Если все так уж грешны – неужели нельзя, чтоб были честны?
– Просто – постарела… Остепенилась… Времени нет…
– Слушай! Я тебя знаю лучше, чем ты сама себя знаешь.
– Чего ты добиваешься? Чтоб я все же сказала – что кто-то у меня есть вместо тебя? Все же наклепала на себя? А как же – «отрицай» – даже, если все будет очевидным? И откуда эта сатанинская проницательность?
– Ах, значит, все же – проницательность?
– В смысле, что так могло быть… Так бывает… А проницательность твоя – от твоей – твоей! – неверности. Я тоже тебя знаю. Лучше, чем ты сам себя знаешь! В общем, все это – житейское, все это понятное… Чем больше живу, тем больше вижу – в этом оба хороши – и мужчина и женщина… Как же все же нам быть?
– Я тебя люблю… Слабость, случай – все прощу – хоть ты, конечно, ничего никогда не говори мне! До гробовой доски не сознавайся! Очень мне нужно такое доверие! Оно убьет меня: я люблю тебя! И вот еще здесь некая подлость от природы. Себе легко прощаем, даже находим это в порядке вещей. Но ни за что не можем простить другой стороне! Это, когда любишь, конечно…
– Вот видишь, это почти признанье в своей неверности мне! Иначе – откуда бы ты это все знал!
– А откуда ты это все знаешь? И даже в другом это понимаешь? И вправду, видать, тут природа сподличала… Но что я могу поделать… Вероятно, наконец, можно привыкнуть и к мысли, что любимая – изменяет… Но совсем другое дело – если тебя уже не любит… Если встречи выпрашиваешь – как милостыню. Потому, что… Потому что – ты уже не нужен… Есть соперник счастливый… И сколько не тверди себе – «не-ве-е-рю»… Ведь вот за две недели звонков – один раз приехала… Он что – в командировку отбыл? Или и у вас – вернее, у него по отношению к тебе – сдвиг фаз… Втесалась другая?.. Молчи! Я все спрашиваю – а одно твое слово убьет меня! Молчи! Или ври!.. Но если я тебе не нужен, стал мешать, зря звоню – скажи прямо! Все вырву с корнем! Благословлю прошлое, прокляну настоящее, вычеркну будущее… Может, правда – счастье не главная ценность жизни? Это, наверно, для творческих людей, людей идеи, людей служения… А я, чем я его заменю… Лучше смерть…
– Дурачок… Дома у тебя, наверно, холодина? Собак морозить?.. Рефлектор ты хоть починил?.. Всегда простужаюсь у тебя… Не сердись. Все хорошо… Я же приехала!.. Потом, пластинку эту, Шаляпина, то есть «Сомненье», я ее у тебя заберу и разобью!..
Квартет
Русский король: И чего, чего им надо? Толпами под окнами дворца собираются, горланят чего-то… Я ведь всего лишь король, не господь бог…
Русский шут: Ваше величество… Голод не тетка… Они хлеба просят… Это я вам не как шут, как человек. И вполне серьезно… Люди! Жить хотят, ням-ням хотят! Детки голодны!..
Прусский король: Где ж им столько хлеба набрать… Это ведь целую… Как это у вас говорится? Целую прорву надо! Лучше полк солдат!.. Я вам советую. Пятьсот ружей – по три выстрела. Полторы тысячи патронов, всего-навсего! Это ведь проще и дешевле, чем полторы тысячи пудов хлеба!
Прусский шут: Полторы тысячи выстрелов – пятьсот попаданий… Фуфцик нах фуфцик – 250 убитых и столько же раненых. Зато страх на них найдет, а на вас – спокойствие. На время, конечно… Страх – голодный зверь. Отогнал – возвращается…
Русский шут: Ну да. Резон… Сжать пружину – ка-а-ак хлобыстнет тогда?
Русский король: Какая пружина, дурак?
Русский шут: Пружина терпения, ваше величество… Что ружье, что душа человека, что душа народа – одно устройство… Сожмешь пружину – она и хлобыстнет! Выстрелит! И не уцелеем мы с вами…
Русский король: Это ты что же, революцией меня пугаешь, дурак эдакий…
Русский шут: Дурак! Верно, что дурак! Умный таит свои мысли, угощает трухой, и получает хорошую мзду, а я их дарю даром! Поэтому меня ругают, презирают, в темную сажают! Все-все сходится! Я не вельможа ведь, я своего короля не обманываю… Добра хочу и королю и поданным – разве не дурак!
Прусский король: Так что же по-твоему делать? Ждать, когда чернь во дворец ворвется?
Прусский шут: Народ никогда не бывает довольным. Дайте им хлеба – будут просить бутер… Дайте избу – попросят – нет, потребуют, особняки! Они уважают только силу, гнет, страх… Ваше величество – уж если дозволили нам, шутам презренным, говорить, – вот вам мой совет. Полк солдат, – раз… Потом – остроги. Побольше острогов… Это самое дешевое и самое верное средство! Вот, скажем, в нашем прусском королевстве – почти столько острогов сколько дворцов… Фуфцик нах фуфциг! Сильных королей любят – тиранов обожают! Это так суеверно стараются их задобрить. Возьмите наше германское государство…
Прусский король: Ну, ну! Говори да не заговаривайся!
Русский король: Но что же мне делать? Ведь орут! Бунтуются! Вот-вот начнут окна бить… То раболепствуют, падают ниц, следы моей лошади целуют – а то яростная жажда мести за унижения, в которых я неповинен… Право-слав-ные…
Прусский король: Чернь!.. Что с них взять. Пороть их надо. Да как перепорешь столько рабов?.. Вот гощу у вас, а душа не на месте. Все мне мерещится гонец: восстали плебеи, разгромили дворец, изнасиловали королеву, принцесс. Майн готт!.. За этим я и приехал к вам, мой драгоценный родственник… Чтоб не сжимать пружину, чтоб она не выстрелила в нас же – всенародную порку нужно им задать! И вашему, и нашему народу! Хитрую порку…
Русский шут: Кровавую…
Прусский король: Да! Кровавую. Государства крепнут от пролитой крови своего народа! Только сделать это нужно умно! Чтоб уверились, для их блага, чтоб хвалили мудрость короля!
Прусский шут: Война нужна… Этим мы, короли, поможем друг другу выпороть свои народы своими же руками! Лучше потерять по миллиончику подданных, чем лишиться короны! Так я говорю, – ваше величество?
Прусский король: Так! Так!.. Ваше величество, ведь я нежно люблю вас!
Русский король: Взаимно ваше величество! Как родственника, как мудрого и сильного монарха! Самого мудрого в Европе! И самого решительного!
Прусский король: Вот ради этой нашей любви – пусть народы наши себе кровушку пускают.
Прусский шут: С жиру бесятся…
Русский шут: Голодая, жир не наживешь… А пружина – та же!.. Еще помощней хлестнет!.. Мир содрогнется…
Русский король: Да ты, как посмотрю я, совсем красный! Монтаньярец! Фригийский колпак! Пугачев настоящий! Чего доброго – зарежешь меня!
Русский шут: Что вы, ваше величество! Негож я…На царских объедках отяжелел. Обленился… Вроде ваших собак… Вы мне велели правду говорить… Вот и говорю я… Начнете войну вы, а кончит ее народ… Лишитесь короны… А там – то ли веревка, то ли французский нож… Вспомните, ваше величество, как Людовик XVI потерял корону вместе с головой… Не выношу крови – ни куриной, ни королевской…
Прусский король: Не слушайте, ваше величество, этого смутьяна… Еще ни одно государство не обошлось без войны…
Прусский шут: Она и устрашает, и смиряет, и государство укрепляет… Война – государственная плетка для народа.
Русский король: А если поражение?
Прусский шут: Все одно, ваше величество… Гордость победы сплачивает – и горечь поражения сплачивает… Проигрывает лишь чернь!
Русский шут: Смотря с какой стороны…
Прусский шут: Ты плохой слуга своему королю…
Русский шут: Мой король велел мне служить правде!
Прусский король: Какой правде? Вон они орут на улице – правды требуют. А мы им потасовку устроим – это будет наша правда! Нет общей правды для короля и для черни!
Русский шут: Видит бог – я все сделал, чтоб остановить ваши величества… Миллионы убитых, калек, сирот и вдов…
Русский король: Это – арифметика войны… Идея выше арифметики, шут… Нет королей и королевств без войн…
Прусский король: Верно, ваше величество. Посоветуйтесь с генералитетом, с военным министром – и начнем с богом.
Русский король: Что советоваться с генералами… Они рвутся в бой… Им маршальские жезлы мерещатся. Одним словом – генералы! «Наконец!» – скажут. Совестно им без войны! Славы им хочется! Победных реляций! Наград и карьеры!
Прусский король: Ну, тогда все в порядке… До завтра! Решим завтра – когда объявить войну! Поклон королеве!
В мать-родительницу
Похоже на то, что в творчестве своем природа знала и много «черновиков», знала незрелые поиски, шла от простого к сложному, остановясь (если действительно остановилась – что трудно предположить: творчество всегда нескончаемо! После человека мог последовать «скачок», или даже «качественный скачок» – где разум уже производился ею в чистом виде, без зримых, «телесных оболочек», от амёбы до человека!) на человеке. Шла от простейшей модели до более сложной, изобретая все новые органы, системы, «агрегаты», но и беря у прежних моделей все лучшее! Если выстроить в ряд все ее живые создания, от той же амёбы до человека (весь «эволюционный ряд», говоря условно, хотя все же трудно предположить, что что-то само развивалось из чего-то!) – перед нами предстает удивительная, увязанная картина развития и совершенствования… Так, к примеру, стройно, увязанно предстает в своей многолетней последовательности моделей (марок, модификаций и т.п.) выставка автомобилей, какой-нибудь давней формы. Так мы и на выставке узнаем каждого предшественника в каждом последующем экземпляре (марке, модели) – и наоборот!.. И лишь начало и конец – первая и последняя модель предстанут в разительном отличии: может, даже как пропасть! И ничто не идет «на переплавку», все само себя воспроизводит!
Может, статься что на этом пути («от амёбы до человека»), точней, в конце его – природе открылось нечто принципиально новое, столь отличное от ее прежних, найденных уже форм жизни и разума, как, скажем, электроника от пара! И этот экспонат у нее – не то «засекречен» («литерный цех»), не то недоступен нашим органам чувств, нашему восприятию и сознанию – хотя в объективной реальности существует. Нет, человек не «венец творенья»!
«Есть на земле и в небе тайны, которые не снились нашим мудрецам»… Во всем этом – тайна великая есть. Природа упрямо прячет свои тайны – но и человек упрям! Он в этом пошел, знать, в пра-пра-мать-родительницу. То есть – в ту же природу!
Ошибка
Чехов представляется неким «нечаянным классиком». Более того, думается, он сам бы так представлял себя – долго, если бы дано ему было дожить до старости. Ведь «не хотел», «не помышлял», «в мечтах не держал». Не то, что классиком, а даже просто не нацеливал себя «на писателя»! Начал – для приработка, к тем скудным рублям, которые ему, студенту, имел возможность высылать отец, из доходов лавки… И долго еще – улыбки, шутки, усмешки по поводу своего Чехонте. Будучи уже профессиональным писателем, считал единственным писателем в России – Толстого, опасался его смерти: «Вся литература полетит к черту!» И куда медленнее – в своем представлении о себе – изживал Чехонте, чем в своем одержимом творчестве! Трудно прослеживается в Чехове переход из беллетриста в художника…
Будучи уже известным писателем, авторитетным художником слова, считал все же свой успех временным, успехом беллетриста, словно не видел себя дальше ушедшим в творчестве, чем его современные собратья-беллетристы – вроде Ивана Щеглова или Алексея Бежецкого. Кажется, и умирая, не знал Чехов, кем он станет в литературе. Бунину он сказал, что его, Чехова, после смерти будут читать семь лет – и забудут. Сказал искренне, с опечаленностью. И как ошибся!
Кажется, единственная в своем роде – ошибка… Но, думается, понятная. Ее могли сложить не только скромность Чехова, его почитание классики вообще, тем более живого тогда Толстого, а еще и незрелость современной Чехову критики, снижение профессионального читательского уровня – в том массовом читателе, который поднялся из мещанской среды, против которой как раз выступал Чехов…
Вероятная причина
В своих раздумьях о Толстом Бунин, впрочем, говорит и о присущем ему «ясновидстве плоти». Источником же этого особого, толстовского, ясновидства – женщина, от которой он был, мол, и всю жизнь зависим – и всю жизнь боролся с этой зависимостью. Нечто подобное говорилось и до Бунина, до его «Освобождения Толстого».
Думается, тут лишь – частность, пусть и характерная, а все же – не целое. Скорей всего, что прозорливость Толстого – точно он всеведущий бог языческого мира – связана с особенностями его невротизма. Его неотвязная привычка с детства к фиксации внимания на своих эмоциях – не могла не породить и столь же неотвязную рефлекторность (наконец – рефлекторность по поводу своей рефлекторности!..). Толстой – можно лишь вообразить себе это – был бы очень редкостной находкой – в качестве объекта наблюдений для столь гениальных психологов – как Павлов, Сеченов, Фрейд…
С одной стороны – огромная гордость от сознания своей – огромной же – личности, с другой – поистине зависимость от жалкого по существу своему, но столь властного невротизма… Порыв к небывалым высям духа – и эта зависимость от самого «путанного», «мелкого», более чем «земного»… Толстой чуял в себе силы небывалого пророка – а «земное» и «путаное» подталкивало лишь в сторону «юродивого»… Этот клубок «земных страстей» (от которого, например, волей и изначальной гармоничностью, освободил себя Чехов) – как всякое сопротивление, рождающее силу одоления – и представляется главной причиной «ясновидства плоти» Толстого…
Кто же из нас?..
Вообразим себе такую картину. Идет концерт и зал переполнен. С эстрады артист (скажем, Райкин, или Жванецкий) бичует мещанство. Номер кончен – весь зал аплодирует. Неужели в зале ни одного мещанина? Можете быть уверены, что это, увы, не так. Не решаемся назвать «процент», но он несомненно велик!.. Тут и статистика не передернет…
Почему же тогда – сплошные аплодисменты? А дело в том, что мещанин избавил себя даже от заботы – сознавать себя самого мещанином! Он искренне полагает, что речь не о нем – о ком-то другом!.. Скажи ему, что он и есть тот мещанин, подчас обнаглевший и оголтелый – он возмутится, пожалуй. Он назовет свою должность, покажет всякие удостоверения, у него столько-то грамот, у него награды, он сама гражданская доблесть – а вы: мещанин! Что это вам – двадцатые? Был НЭП, были мещане – ну, естественно, были Горький и Маяковский, Зощенко и Ильф с Петровым! А чтобы ныне… Сами, наверно, тот мещанин! (А может и так? Со стороны виднее?..)
Кстати – о мещанине двадцатых: «Считаю мещанство самой злой и не преодоленной покуда опасностью. Болезнь сидит глубоко, лечить ее трудно. Ветхозаветный мещанин прошлого ничто в сравнении со своим пореволюционным потомком. Нынешняя отрасль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна… Лишенный творческого духа, он страшится стихийного творческого подъема, охватившего страну». Мне, помнится, уже доводилось где-то приводить эти строки Леонида Леонова, написанные почти полвека назад! А словно про нынешнего, эпохи перестройки, мещанина! А что он еще «прокаленней» сомневаться не приходится – иначе и перестройка не понадобилась бы! Точно у вируса новой культуры – он еще более адаптирован, изощрен, опасен… Тот мелкий фарцовщик, а тот катит по загранкам и жена его фарцует по-крупному. Тот душой и телом служит своей немецкой овчарке, ведет пса на прогулку, точно, бывало, барин рысака ценой в полмиллиона!.. А ты? Всю жизнь «руководишь»? Неважно чем, был бы оклад высок, кабинет, персональная машина? Престижно! Даже дачные шмотки твои, к твоей «персональной», тащит за тебя твой же «персональный» шофер… А ты – ученый? Ах, «окружающая среда»? А сам куришь и в лифте, и на лестничной площадке, всему подъезду отравляешь «среду»! А ты вернулся с симпозиума – и «закеросинил». Да еще с сослуживцами. Целым микроавтобусом наезжают! Иначе опять не пошлют? Тебе так надо? Дубленка и ондатра, осанка и полнокровность, форма без содержания. Ты всегда ловко устроишься, чтоб не работать, но все иметь!..
А вот последний номер «Московского литератора». Читаем. «Демократия – забота о благе дела. Отечества и человечества. Бюрократия – забота о собственном брюхе и кармане за счет дела, любезного Отечества и человечества… Еще в девятнадцатом году в тюрьме, перед гибелью, обращаясь к большевикам, Роза Люксембург писала: «Если политическая жизнь в стране будет задушена, Советы тоже не смогут избежать прогрессирующего паралича… Активным элементом этой жизни становится бюрократия»! Спасибо, Роза Люксембург, спасибо и тебе – «Московский литератор»! Такие слова всегда, при любой печатной возможности, нужно тиражировать, тиражировать! Вот и я сердце скрепил в этих строках. Но будем помнить – что мещанин в быту и есть бюрократ на службе! Две ипостаси мещанина – личная и общественная!.. Мещанин вездесущ, он даже на поприще борьбы с мещанством!..
…Заглянем в «Энциклопедический словарь». «Мещане… люди с мелкими интересами, ограниченным кругозором». И все? Если бы так!.. Заглянем в «Ушакова». К этому добавлено несколько эпитетов. К «интересу» добавлено «собственническим», к кругозору – «узким идейным» и «общественным». И все? Если бы так! Тогда бы Горький – еще в тридцатых! – то есть, на заре «мещанства новой формации! – не писал бы, например, так: «Театр, обнажая перед зрителем гнуснейшую сущность мещанина, должен возбуждать презрение и отвращение к нему»!
«Гнуснейшая сущность»… Стало быть, не отделаться «взаимным прощением («все хороши!»), не спрятаться за – «не вижу, не слышу – моя хата с краю»…
Классовость, увы, не выдумка, не миф, как это пытаются представить нам иные буржуазные философы. Она, классовость, в самой жизни, на каждом шагу частнособственнического общества…
Но, думается она все же – крона жизни, не ее корни, которые суть этическое и нравственное несовершенство человека, собственно, чем и порождена классовость мира…
Стало быть, бесклассовое общество, срезая напрочь классовость, точно ядовитое древо, все же не в состоянии произвести полную выкорчевку корней. Они всегда таятся в почве жизни, всегда готовы прорасти, как ядовитые ножи, выметнуть новую поросль на месте порубки. Роль этих затаившихся корешков классовости, знать, и осуществляет… «бессмертное мещанство»!
