Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Ремесло не сокрушает зла…
Соколов или Вознесенский? Межиров или Самойлов?.. Многие поэты писали бы прекрасно, но вот же, проклятый круг! Чтоб прекрасно писать – нужна свобода перед редактором, то есть нужно «имя»; а чтоб обрести «имя» – надо прекрасно писать, и суметь прорваться из редакторского круга, утвердиться. Лишь единицам это удается!..
Ведь заведомо знаю, напиши я такое стихотворение, какое, скажем, привожу ниже, – редактор его «снимет»… Пожмет плечами, проворчит что-то о том, что стихи «эстетные», «надуманные», «книжные», «стихи о стихах», может, даже добавит, что «похожи на перевод с чего-то западного»… и «снимет»! Заведомо знаю это. Даже можно проверить тестом: перепечатать из книги (любого из «вышеупомянутых»! Но мы, для примера, перепишем здесь стихотворение Давида Самойлова), вложить листок в свою рукопись, подождать, затаив дыхание, пока редактор его читает. И что же? А то же, что уже сказано: снимет! «Не могу быть ответственным за такие стихи!»
Я сделал вновь поэзию игрой
В своем кругу. Веселой и серьезной
Игрой – вязальной спицею, иглой
Или на окнах росписью морозной.
Не мало ль этого для ремесла,
Внушенного поэту высшей силой,
Рожденного для сокрушенья зла
Или томленья в этой жизни милой.
Да! Должное с почтеньем отдаю
Суровой музе гордости и мщенья
И даже сам порою устаю
От всесогласья и от всепрощенья.
Но все равно пленительно мила
Игра, забава в этом мире грозном –
И спица-луч, и молния-игла,
И роспись на стекле морозном.
Между тем – главное, что бросается в глаза, первое, впечатляет в этих стихах – их свобода, их «игра», их отвага – из той разновидности отваги, которая как бы не ведает опасности (самозабвение)! «Смелость игры» – увы! – не «сокрушает зла»…
Почему же редактор разрешает эти же стихи в книге Д. Самойлова, но снимает у меня? Да потому, что авторское имя снимает с редактора ответственность. Все – от читателя до Госкомитета по печати приучены к таким стихам именно у Д. Самойлова! К другим «таким же» стихам у других «вышеупомянутых» (список, который, конечно, неполон). Но и «поэтическая номенклатура» устает «от всепрощенья»!
Итак, поэзия наша в большом убытке от трусоватости редакторов. И чего, чего, казалось бы, трусить? Не слышал я, чтоб редактора препроводили на гауптвахту, как, скажем, в свое время Некрасова или Достоевского! Ну, в крайнем случае «тридцатки» прогрессивки, схлопочет выговор… Ведь сам поэт, не чиновник (слава богу, за непосредственное редактирование чиновники не берутся! «Надо знать ямбы и хореи…». Хоть и мало что смыслит в поэзии чиновник, а все же знает – «подальше от нее»!) – не пропадет и на «вольных хлебах»! Но и об администраторах, о товарищах начальниках сказать должно. Не уважают они поэта-редактора, писателя-редактора, запрягают в общие оглобли, он подчиненный, стало быть, наказуем! Непишущие дамы-редактрисы – те исполнительны, те «все снимают», «все зачеркивают», они «не подводят руководство», их премии и прогрессивки не лишают – они: лучшие, передовые, их портреты на Доске почета! Им (и руководству!) – хорошо. Плохо поэтам, писателям. Плохо нашей литературе!
Где уж тут до «тайной свободы» (Пушкин) творчества! Еще до редактора – «внутренний редактор» (Твардовский) все «вычистит» из рукописи!.. Нет проблемы – «поэты», есть проблема редакторов!..
Два вида знания
Удивительно как мы мало о себе знаем – в сравнении с тем, сколько догадываемся!.. Причем, уже ребенком, человек еще по сути ни о чем не зная, не имя опыта жизни по существу – обо всем уже догадывается, что касается «внутреннего содержания», жизни души. Ребенок краснеет, когда изобличен во лжи, он прибегает к ней не из простых побуждений, он чувствует ложь и хитрость взрослых, одним словом – все это иначе не назовешь как душевным опытом… И как он – до удивления велик! И многим ли уступает душевному опыту взрослых? Между тем ребенок как ребенок, табула раса, еще букв не знает, еще не подозревает, что дважды два четыре…
Ну, научится буквам, будет читать, писать, считать. А дальше – квадратное уравнение, логарифмы, интегралы… Все то, чего не дает природа, но дает школа. Как это все ничтожно в сравнении с тем, что он получает от природы, причем сразу, «в полном объеме»! И почему-то мы всю жизнь придаем значение не душевному опыту от природы, а тем познаниям, которые с таким трудом обретаем «образованием» и 9/10 которых большинству людей так никогда и не пригодились… Так возникает опасность – общественной окаменелости…
Нужны ли набойки?
Купил пару «прощай молодость». Литая платформа, сзади, на каблуках, как бы срезана и закруглена… Поначалу удивился этой моде – или «модернизации». А потом осенило. Верно ведь! Именно так изнашивается обувь. Именно так мы – веками так – ремонтируем ее: набиваем на каблуки набойки. А ведь это веками нам «природа» говорит, что удобней для ходьбы были бы именно срезанные и закругленные каблуки, что не изнашиваем обувь, а как бы «притираем» ее к «земному шару». Ведь и «земной шар» – круг, и шагаем мы вовсе не «горизонтально-поступательно», а как бы «вращательно», то есть ноги двигаются не по прямым линиям, по своеобразным дугам. И когда мы в шутку называем пару ботинок «колесами», мы уж не так далеки от истины!..
И сразу же две, другие уже, мысли. Во-первых, как мы «ленивы и нелюбопытны», как не наблюдательны! Как медленно умнеем! Во-вторых, почему же в первую голову не сделать такими, срезано-закругленными каблуки у армейских сапог! Ведь кому еще так много (да еще по законам строя, с дополнительным напряжением!) приходится шагать – как солдату!
Карандашиком
Он обычно поздравляет с публикацией. Звонит первым по телефону. Хвалит, все хорошо, интересно, даровито и благородно. И под конец обязательно найдет что-то для «но»… Какое-то неудавшееся выражение, неточное слово… И, чувствуется, звонил-то ради этого! Хвалил-то ради этого! Сколько ему не толкуй – теперь уж – прошло-проехало, ничего не поделаешь, даже «приму к сведению», «учту в следующий раз» его не останавливают. Он продолжает свое: «Да как же вы», «От вас не ждал», «С вашим чувством слова…»
Про себя давно решил я – зануда, мол, С. Что ж, надо вытерпеть. Такой уж невеликодушный, а то попросту мелкий человек. Но вот однажды, не стерпел, заершился, стал огрызаться, что-то доказывать С. Дескать, что же вы портите человеку праздник? В кои веки опубликовался… Понравилось – скажи, нет – промолчи. Или тоже – скажи, но уж не подъезжай сперва пряником, а потом кнутиком…
С. все спокойно выслушал. Резон его прозвучал самым неожиданным образом. Я даже такого и подумать не мог.
– А это я специально, уважаемый К.! Чтоб не зазнались! Польза? Это раз. Для вас. Чтоб надо мной, вашим давним другом, не занеслись, эдак не затрепыхали высоко, не приняли снисходительный тон и всякое такое, при встрече не делали вид, что – страшно спешите – мало ли что! Польза? Это уже два. Для меня! Вот я и читаю всех и все. Карандашиком, карандашиком! Вот так, любезный друг мой, К.! Затем – литература! Нет здесь «этикета»… Здесь – принципиальность во всем! Одно большое «я» у литературы, наших «я» не надо!
– Значит, вы не просто – зануда, а принципиальный зануда? Ложка дегтя – как долг служения? Так я понял вас?
– Правильно поняли, любезный К. Мы очень уж стали вкрадчивы теперь в литературе… Как бы не укатать ее своей вежливостью, снисходительностью, мягкостью… Эгоизм всепрощенья и всесогласья.
– Так что же – принципиально жалить друг друга?
– Ну… не жалить… Говорить напрямик свое мненье… Воспитывать друг друга… Досадил-таки вам?.. Что ж, все в порядке!
Не малость
В который раз потревожим «старика Бюффона»: «Стиль – это человек». Это уже стало вроде бы бесспорной истиной. Но чтоб в каждом отдельном случае убедиться в бесспорности формулы, требуется – каждый раз же – такая «малость», как, с одной стороны, человек (личность) – с другой стороны стиль (художественность)!
Иначе – как его заметить, «стиль», как заметить за ним конкретного человека, явившего этот стиль?
Мертвящие термины
У музыкантов четкое деление – на тех, кто пишет музыку (творчество композитора) и на тех, которые ее исполняют (исполнительное искусство). Это главное, всем понятное, «окончательное» деление. Несмотря на то, что композитору случается быть исполнителем, равно как исполнительное искусство не чуждо творчеству…
Знать, музыка, которая ближе всего к гармонии, и ближе к порядку и упорядоченности всего, что составляет ее область!
Совсем другое дело в литературе. Писателя то и дело называют «художником», литературу то и дело называют «искусством». Разумеется, писатель владеет умением писать, владеет ремеслом. И об этом не говорить бы вовсе, как не говорим о его грамотности! Ведь когда писателя называем – «художником», это еще куда ни шло. Хотя, как же тогда называть подлинного художника? То есть человека, занятого красками?.. Но, что уж совсем недопустимо на наш взгляд – это называть литературу (жизнь души, своей и народной, – в слове! Жизнь мысли в слове – потому, что если слово не мысль – что же оно тогда такое?..): «искусством». Ведь что ни говори – искусство – искусственность, нечто в чем можно искуситься, изловчиться, говоря современно – «натренироваться». Правды ради надо сказать, что многие книги многих, увы, писателей именно плод этой искусности, они по праву могли быть отнесены к искусству! Они и вправду похожи на художественные произведения литературы. Увы, очень похожи. И даже не знаешь – что этой – высшей – схожестью поделать! Самое высокое искусство беллетриста жизнь лишь имитирует.
Но попробуйте лишь назвать творчество Пушкина или Лермонтова, Достоевского или Толстого – «искусством», чтоб сразу почувствовать всю кощунственную неуместность названия! Безразлично это, конечно, людям равнодушным, чиновным, даже «руководящим литературой». Странно, что художники слова не отстояли чистоту имени своего дела. Но вряд ли – и в этом – следует потакать равнодушию и ее бюрократической – бесчувственной – «терминологии»…
Горе-руководители
Читаешь «Литературную газету» или «Литературную Россию», или, наконец, «Московский литератор»… Газеты забиты репортажами и отчетами! Встречи, конференции, обсуждения, вечера… Будто это и есть – «литература», это и есть «литературная жизнь»! Сплошные «мероприятия», и обоймы фамилий. Как правило те же фамилии, те же, чуть-чуть рознящиеся «обоймы»… Более того, у иных фамилий – неизменно – точно в прежние «добрые времена» неизменные титлы: «граф», «князь», «барон», «его сиятельство» или «его высокопревосходительство» – шлейф званий «Герой Социалистического Труда», «Лауреат конкурса», «Заслуженный деятель»… Господи, зачем это читателю! Зачем на это изводить бумагу, типографский набор, время-деньги! Да и на книгах эти «титлы», слава богу, не ставим! Зачем же? Но – «так принято». Кем – «так принято»? А «руководящими товарищами» (которые чаще всего даже вообще не писатели!). Им так удобно «показать – свою! – работу»! Они иначе «свою работу» не представляют: давай им отчеты, репортажи, обсуждения… Давай им «титлы» – чины, посты, звания; субординации, строи, иерархии…
Поистине беда, когда сапожник вместо пирожника – или там наоборот!.. Но бедствие, знать, времени: неуместность, пристроенность, «оклады согласно штатному расписанию». Не просто – безделье и «синекуры»: кипучее безделье и вязанье по рукам и ногам, кто хотел бы работать!.. И даже спокойствие чиновной совести: «так велено…».
Хотя бы – из литературы бы их вон, этих горе-руководителей!
Творчество – и поза творчества…
Пришвин все еще малочитаемый (для иных и – «малопонимаемый») писатель… Думается, все же дело не в теме, которая большинству представляется как раз упрощенно («природа», «охота», «краеведенье» – и т.п.), не в том, что он большей частью не пишет сюжетно и о людях, что писатель будто бы «стоит спиной к читателю»… Дело в его слоге, особом, резко-личностном, пришвинском. В нем он как бы забывчив среди задумчивости, рассеян из-за сосредоточенности над навестившим вдруг постижением. Самое общее название его слова – эссеизм, экспериментальная проза, бессюжетность, то есть, и «личностный слог». Но ведь и эссеизм это будто бы «самозабвение письма», «приблизительность», как бы для себя, наметочность и тому подобное – и это все у каждого эссеиста свое, больше или меньше все же «охорашиваемое» во время письма, при перечтении… У Пришвина помимо всего прочего еще чувствуется, неприятие, «бойкот» газетному слову (а как ныне уж совсем без него обойтись?..) – пусть, мол, как ни на есть косноязычно – лишь бы газетно, не наукообразно, не публицистично-популярно! Образность у Пришвина – естественная для него интеллектуальность – образна. Такое же состояние требуется и от читателя.
О чем же писал Пришвин? О лесах? О бекасах? Собачьих стойках и выстрелах-дуплетах? Он сам об этом сказал хорошо, то есть с достаточно емкой образностью: «Моя природа – есть поэтическое чувство друга». «Моя природа», будем надеяться, имеет два смысла: каков сам писатель, и притяжательность к самой природе…
Пришвина можно бы «перевести» на «более понятный» язык. Но значительная часть мысли (или – души мысли, если угодно) писательской будет утрачена. И, что интересно, при таком переводе, наверно, предстало бы очевидным, что по существу – о чем бы ни думал, о чем бы ни писал он – он всю жизнь думал и писал о творчестве! В этом нескончаемом и сложном пути он искал и обретал себя как художника и свое слово художника…
«Все небывалое, определяясь на месте и во времени, ищет небывалого, чтоб в нем воплотиться»…
Одна из множества, «бессистемных», разбросанных на страницах его книг мыслей. Она и вправду нелегкая в постижении. Думается, речь об опыте – основе творчества. О бывалом человеке, которым быть обязан – художник. О том, наконец, что свершения творческие как бы предопределены в жизни, даже об их некой «преджизни» на своих незримых координатах во времени и пространстве, на подвижных координатах, сопрягающихся с такими же координатами человеческой жизни творца! Художественные свершения как бы и вправду живые существа, которые «открывает» художник!
И, видимо, для этого «сопряжения подвижных координат творца и творческого», требуется их двуединая органичность. «Я теперь все же ясно вижу два рода возможностей поведения человека: одно поведение ведет к самому себе и раскрытию своего таланта и через это – к раскрытию широкого понимания природы и людей; другое поведение ведет к отщепенству и демонизму, и не к творчеству, а к позе творчества»! А есть еще поза растворения, псевдоколлективизма.
Увы, сколько ее в литературе – позы творчества»! Главное, не пассивна она, наоборот, весьма деятельна, стараясь заполнить собой все печатные страницы всех книг, только себя и себе подобное допуская к печатному станку…
Духовный подвиг народа
За семнадцатилетний период эмиграции Ленин, как известно, неоднократно пытался установить контакт с социалистами Запада. Каждый раз он натыкался на глухую стену непонимания. У людей, именовавших себя революционерами и марксистами, были ограниченные национальные интересы и узкие парламентарные цели. Социалисты – они по сути страшились слова «революция»! Ленин им казался «максималистом», «заговорщиком»…
Разумеется, Ленин на Западе был тот же, что и в России – «другими» были социал-демократы Запада. Мещанско-буржуазный парламентарный либерализм пропитал насквозь этих людей. С Лениным они вели себя настороженно, уклончиво, неискренне…
Так Ленин увидел в лицо либералов и соглашателей – еще задолго до Февральской революции, отчетливо осознал он их продажность и готовность предать трудящихся, их революционные завоевания. Вот почему Ленин с такой решимостью разоблачал буржуазную сущность «революционного» временного правительства, его несостоятельность в решении коренных вопросов народа и настаивал на превращении буржуазно-демократической революции в социалистическую…
Чем кончили социал-демократы Запада – общеизвестно. Во Франции и Англии они по существу приготовили Мюнхенскую капитуляцию перед гитлеризмом, а в Германии и вовсе расчистили ему путь к власти. Цена этого предательства дорого обошлась Европе, потерявшей в войне с фашизмом около 50 млн. человеческих жизней…
«Россия выстрадала марксизм», – сказал Ленин. Надо хорошо вдуматься в смысл этих слов! Страдательное чувство истины – далеко не одно и то же, что постижение ее начетничеством, доктринальностью, кабинетной штудой… Поэтому Россия, старшая среди народов мира, первая готовая прийти на помощь, сказать свое слово истины. Так было в Октябре, так уже продолжается семь десятилетий! Что замечательно – русские коммунисты, в свою очередь «выстрадавшие марксизм», вся когорта большевиков, хорошо понимала Ленина! И, когда думаю о России, родине Октября, о том, что история ее выдвинула и поставила во главе народов мира, мне – впрочем – вспоминается и фраза Чехова: «Кто терпит, тот и старше…».
Цейтнот
Человеку надлежит за свою жизнь успеть усовершенствовать природу свою, обороть зверино-зоологическое, нацелить на смысл свое биологическое бытие, суметь выплыть из половодья мелких, стадных и суетных страстишек, из мещанского эгоизма, из самоохранительного индивидуализма, одним словом, успеть стать духовной, творческой, личностью…
Думается, каждый человек прошел бы так или иначе через все эти, и им подобные, этапы – если бы жил долго. Равно как то, что ни один шахматист не оказался бы побежденным, если б имел возможность, если б время позволило всесторонне обдумать каждый ход… Но в том-то и дело, что природа каждую жизнь человеческую задумывает как шахматный ход, и, главное, часы постоянно держит перед глазами…
И сколько-сколько, веками и поколениями, людей оказываются в цейтноте!..
Не одежка!..
Стиль для текста – далеко не то же, что, скажем одежда для человека… Если одежда – лишь «внешность», «первое впечатление» (по которому, впрочем, лишь – «встречают»!), лишь внешне облагораживает, то стиль участвует в жизни мысли, он та «одежка», которая пронизана одним кровообращением с мыслью, он тоже тело, плоть: он «организм»… То есть, строго говоря, стиль даже вовсе не одежда для мысли; функциональность его в организме мысли вместе с тем – даже то особое устройство «тела», которое мы зовем «телосложением» (спортивность, атлетичность и т.п.). Вот уж поистине где верно – «в здоровом теле – здоровый дух»! Потому что в художественном тексте стиль через «тело» (форму слова) непосредственно влияет на «дух» текста: дает мысли – мышцу, характер, внушаемость, эстетическую состоятельность: истинность…
Редкое двуединство
Из вечного не простого соотношения «субъективно-объективно» каждый писатель не может найти раз и навсегда «золотую середину». Может, в этом писателю трудней всего подчинить в себе человека, больше всего оставаясь им в том, что пишет…
И все же важно, чтоб был близок хотя бы к одной из этих двух данностей. Был близок насколько лишь это возможно для него! И в этом, собственно, сам тип писателя. Либо – лирик, художник внутреннего, душевного мира, либо – эпик, а то даже вовсе писатель исторического жанра. Робость же перед этими двумя «безднами» – не дает писателя-художника. Перед нами тогда литератор, беллетрист (очеркист или публицист – в смысле газетной недолговременности жанра). Чаще всего здесь скольжение между «субъективно-объективно».
Толстой, знать, еще поэтому велик, что обе «бездны», будучи присущи ему в высшей степени (он был столь же субъективистом по темпераменту человеческому, сколь и объективистом в писательском устремлении отразить всю ширь явления, в его историзме, в его истоках и народных укоренениях), его не только не страшили, он не обходится без их двуединства, без их объединения гармонией своего художнического слова. Объединение было воительным, одолевающим. Никому, пожалуй, ни до, ни после Толстого, не удавалось так глубоко заглядывать в эти две «бездны», объединять их своей огромной личностью! Здесь видим все возможные диалектические исходы. Но истина была всегда горяча, неся равно следы как великого разума-объективиста, так и темперамента, и чувства великого сердца поэта! Лиризм (субъективизм) Толстого – эпичен, его эпика (объективизм) – лирична. Толстой представляется «поздним», «продолженным» Пушкиным (недаром он Пушкина – в пору написания «Анны Карениной», поиска новых форм прозы, назвал – «отец мой»!). И это ощущение в себе – «всей литературы» (сродни Пушкину, опять же!), видно, главным образом давало Толстому так строго судить о писателях, их произведениях – как в современности, так и в минувшем…
