Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
– Но это же – спекуляция!
– Это… трепанация. Всю жизнь пугаем друг дружку словами всякими. Я мерзну тысячу километров на кузове за восемьдесят рубликов – надо и шоферу дать подработать, пассажира, скажем, женщину с ребенком, посадить в кабину – это ничего не значит? А вот десять килограммов яблок привез – я, стало быть, «спекулянт»! И против меня, ловить меня, армия людей всяких, в чинах и званьях, с приличными, между прочим, окладами… Вот, скажем вы, – кем вы работали?
– Майор в отставке. Военный юрист я. А что?..
– Так! Оно и понятно! Получали хорошо, пенсия хорошая. Вот почему я, по-вашему, «спекулянтом» был!.. Сколько людей отсиживаются в тепле, шелестят бумажками, хорошо получают, аж пока не догадаются их сократить! Вместе со всем учреждением! Вот они – они «честные», они не «спекулянты»!.. Да и яблок тогда не было – люди охотно покупали. Заработать, по-вашему, нечестно, а вот – «получать», – пожалуйста, сколько угодно… Но, не волнуйтесь, изловили меня. Срок дали. Небольшой, правда. Теперь вон сколько торгуют – и машинами, на майданах и на каждом углу. Люди покупают – и ладно. Никто никого не трогает, не ловят и спекулянтами не обзывают. А я срок отбыл… Попался машине на зубок – сработала, протащила, прошлась по всем косточкам… Показала работу…
– Слепая машина?
– Но и не слишком зрячая. Какой в нее закон впихнули – так и работает! Машина она и есть машина. Что из того, что люди при ней? Исполнители!
– Как-то все у вас утрировано, примитивно…
– Потом вернулся. Давильщиком работал. Опять жить надо: трое детей! Тоже понемногу прирабатывал. Канистру такую – небольшую, не люблю жадничать – спаял себе. Вроде грелки. Ремешками за спиной пристегну, телогреечка просторная сверху. И пожалуйста, шесть литров со мною мимо проходной топают. Охраннику – «до свидания», он тебе – «будь здоров». Все жить хотят: ему тоже десяточку подкинуть, значит, надо… Нехорошо? Чего уж хорошего! А ты плати мне хорошо, скажем, как вам платили, вот и буду честняком!
Но это потом уже. А поначалу я экспедитором тогда работал. Вот, значит, увез я Мурку за полста километров. И поверите ли. Вернулась через неделю! Худая, вся черная, одни глаза голодные горят. Аж сердце во мне зашлось. Не зверь, не фашист – тоже совесть есть. Сам открыл ей дверь. Поверите ли, даже испугался. Больше увозить её не решался… Что значит: живая тварь!
А в скором времени кошатница подобру-поздорову совсем выбралась от нас. К сыну в Ухту подалась. Ребенок у него родился, сильно стал звать ее к себе, да та почему-то долго артачилась. Аж пока новорожденного внука карточку не прислал. На подстилочке лежит себе попкой кверху бутуз, глаза, что лампочки, таращит. Известное дело. Дети – цветы жизни. Всякое такое…
Всё продала и раздала кошатница. Гале и Люде пианино досталось. Я спрашивал отца девочек, за сколько продала пианино. Любопытно мне было. И я бы купил. И у меня детишки – не на мусорной куче найдены. Говорит: «Какое там «за сколько»! Даром отдала!.. Бог с нею, с кошатницей, блаженная дура, зла на нее не держу. Просто к слову вспомнил… А Мурка хлипатая так у нас и осталась!..
А знаете что? Зачем вам зря время тратить. Мне всё равно до конца ехать. Вы можете выйти на остановке и перейти на противоположную платформу. Возвращайтесь, а я вашу кошку выпущу на конечной. Выпущу в городке, а там подберут – авось, не вернется больше. Можете мне доверить своё имущество – доставлю в целости и сохранности. Сказано – бывший экспедитор! – рассмеялся «Китель».
– Нет, спасибо. Я уж сам доставлю, – сказал сухопарый, глядя в окно. Делая вид, что его что-то очень заинтересовало там, вне вагона. Дальше спутники уже ни о чем не разговаривали. Молчали, не глядя друг на друга и каждый думая о своём.
Хозяин
Впервые я его увидел на строительной площадке газораспределительной станции Броневая, на которой волей проектировщиков суждено было окончиться газопроводу Кохтле-Ярве – Ленинград – далее начиналось хозяйство треста «Ленгаз».
Была предпусковая пора, на площадке станции и в цехах ее царила та многолюдность и оживленность, которые непосвященному, конечно же, покажутся столпотворением или, на худой конец, вокзальной суетой, но которые на самом деле – высшая осмысленность и деловитость, единство всех воль, умов и рук, их предельная нацеленность и подчинение единой воле штаба – пусковой комиссии, восседающей где-то незримо у телефонов, точно военачальники на фронте перед большим наступлением. Разве что здесь нет ни на ком погон, нет биноклей и стереотруб с окулярами, выходящими на ожидаемое поле боя… зато расстеленные на столах чертежи магистральных сооружений, дюкеров и газотурбинных станций, регуляторных и распределительных пунктов, склоненные над чертежами, причесанные, лохматые, совсем лысые (но обязательно все умные!) головы инженеров и руководства, все это вполне напоминает фронтовой штаб, многодумных генералов и офицеров, натужающих свой воинский гений, чтоб по условным картам, где есть стрелы и кружочки, но нет крови, раненых и убитых, прозреть ход битвы, сообразить как вырвать у противника победу.
Как в том фронтовом штабе все и здесь обдумывалось, взвешивалось прежде чем стать командой – «запустите», «выведите на режим», «задействуйте». Разве что кто-то пошутит – с оглядкой, конечно, на старшее начальство и после того как оно само дало повод к этому. Как без шутки! Зря в воинских уставах – равно как в инструкциях и положениях об испытаниях и пуске промышленных объектов – есть все необходимые команды (кто, где, когда и кому, наконец, в какой форме подаются!), но нет столь насущной: «Можно пошутить!» А ведь шутка к месту помогает в любом деле… Скажем, там же, на фронте, все в ней чувствуют надобность – чуть ли ни сразу после патронов и каши («боевого и пищевого довольствия»)…
Но и на войне, и на пусковом объекте, все же чаще не до шуток. Именно таков был момент, когда я впервые увидел человека, о котором собрался рассказать здесь…
Говорят, первое впечатление бывает безошибочным и самым точным. К сожалению, я наивно поверил в это, и мне даже теперь неловко вспоминать, как оно меня подвело. Я этого человека попросту счел праздношатающимся; или прорабом-неудачником без определенных занятий; или снабженцем, вдруг оказавшимся не у дел; наконец, шофером какого-нибудь, второстепенного начальства. В эту горячую пору, когда все выкладывались, пребывая на пределе человеческих сил, он мне показался человеком из тех, которые способны лишь раздражать занятых делом людей тем, что всюду суют свой нос, путаются некстати под ногами и мешают. Одним словом, из тех, кого надлежало бы просто не пустить на пусковой объект… Посудите сами, сварщику, скажем, некогда пот вытереть со лба, приваривает фланец какой-нибудь, а этот – тут как тут; присядет на корточки возле сварщика, отнимет на минутку у того держатель, не спеша прикурит от раскаленного электрода, вернет держатель – и даже что-то говорит сварщику под руку. Поговорил со сварщиком (тот лишь боднул своим темным шлемом), идет к изолировщицам, колупнет ногтем на трубе зеркально сверкающий битум, кинет шуточку – чумазые и прокопченные у битумоварок девушки и зальются смехом; он себе так же степенно топает к рабочим, занятым у мачты грозозащиты. И с теми о чем-то потолкует; те ему показывают на прибор: «сопротивление в норме»; нет он заставляет перенести медные штыри, втыкать их в другое место, сам помогает распутывать провода между штырями и приборами. Снова все склоняются к прибору – рабочие в брезентовых куртках, похожие на пожарников, – вдруг умолкают, точно ученики, уличенные в списывании задачки. «Ваша правота, усилим заземление!» После всего этого присядет он один где-нибудь на железных ступеньках лестницы, ведущей на крышу станции, обозревает весь двор, точно открытый заводской цех весь густозаселенный задвижками и регуляторами, пылеуловителями и сепараторами; он о чем-то сосредоточенно думает, или что-то записывает в блокнотик.
Нет, что ни говорите, – занятный человек! Он один, впрочем, кажется безразличным ко всему происходящему вокруг.
Другой раз раздумья его сопровождает все же какое-то действо. Скажем, не отрывая взгляда от работ на дворе, он, сидя на тех же ступеньках, все так же сосредоточенно о чем-то размышляя, безотчетным жестом выковыривает из кармана своего побуревшего, некогда коричневого, реглана газетный сверточек, с обрезком сохлого батона – жует. Делается это настолько механически, что можно с уверенностью сказать, что занятый своими мыслями, он и не сознает, что делает. Он, наверно, не заметил бы, если сверточка с сохлым куском батона не оказалось в кармане. Порой жевание тут же прекращалось, и он с неожиданной прытью спешил к какой-нибудь задвижке, или предохранительному клапану, которые лихие монтажники пытались «оживить» посредством двух-трех ломов и бурлацкой припевки – «Ра-а-з-два – взяли!» «Нельзя, нельзя такие вещи делать! Это варварство! Покалечите задвижку! Уберите сейчас же ломы! Разберите сальник, набейте его свежей смазкой! Он перезатянут, потому и шпиндель такой тугой!» Так оказывалось каждый раз, что «праздношатающийся» все видит, и оказывается как раз там, где нужно!..
Голос у него жидковат и временами по-стариковски дребезжит, хотя, судя по всему, человеку около полста, через силу – шестой десяток. Но странно, этому голосу, чувствовалось, повиновались охотней, чем любому громоподобному прорабскому окрику или начальственному рыку…
– Кто это – спросил я у пробегающего куда-то мимо меня начальника смены Слугина, недавнего выпускника нефтяного института, «молодого специалиста», который, судя по серьезности, чувствовал себя здесь важной фигурой.
– Этот? Это – голова! Наш – хозяин! – бросил мне начальник смены, и поспешил к диспетчерскому пункту. «Странно… Почему – «хозяин»? Ведь есть начальник станции… Вроде бы тому куда больше подходит называться – «хозяином», – подумал я.
У меня у самого было по горло дела (мне надлежало испытать и настроить новые регуляторы), и мне некогда было продолжать свои наблюдения над «головой» и «хозяином», как следует расспросить того же, скажем, начальника смены Слугина, как мне должно понять его странную характеристику.
Вскоре мне все же пришлось столкнуться, что называется, «нос к носу» с этим человеком, узнать его немного ближе…
Последовал звонок из управления – провести пробную подачу газа Ленинграду – через Броневую и Кировский газгольдерный парк – и начальник станции занервничал. Больше всего он «трухал», как сам выразился, за автоматику. Это был случайный человек в технике, хотя мог бы, вероятно, быть неплохим билетером в кинотеатре, или бухгалтером (впрочем, по более категорическому, хотя и образному, утверждению Слугина – лучше всего бы ему «торговать коврами на ереванском рынке»). Однако в силу все еще бытующего у нас странного понимания доброты, замены деловой и строгой избирательности – во имя профессионального соответствия – «формально-анкетным «ажуром» и «номенклатурой» плодим неуместных людей, нанося этим ущерб делам и человеческим судьбам. Ведь вот же этот человек с инженерным дипломом уже умудрился схлопотать два выговора, хотя станция еще ни одного дня не работала!.. Он был начисто лишен даже технического чутья, интуиции инженера. А институтские знания?! Как часто они, точно вода в песок, уходят, исчезают бесследно, даже если и были, едва человек «защитился»… Вот уж истинно удачное словечко! Так и пойдет петлять инженерная стезя сквозь выговоры и ошибки, пока наконец не найдут человеку тихое место переписчика бумаг «с сохранением оклада»: «что с него возьмешь!» С такого человека и впрямь ничего не возьмешь, а вот от государства, несмотря на выговоры и нулевую полезность, тот берет ежемесячно свой оклад и прочие полагающиеся по рангу блага (но это – на правах… «нелирического отступления»).
Начальнику станции пока еще далеко было до тихого места, он еще чувствовал в себе прыть бороться за свое руководящее место! Он усиленно пытался изображать руководителя, тщился доказывать всем и самому себе, что он: работник! Он нервировал людей своими бесполезными напоминаниями, увещеваниями «не подвести», «ради бога постараться». Ратиновое пальто распояской, носился из цеха в цех, вспотевший, суматошный, шляпа на затылке, глаза навыкате, стараясь всюду поспеть, а по сути, как уж водится, всюду и всем мешая…
Бездельничающая бездарность – это еще полбеды. Но поистине велика беда, если бездарности достает энергии и активности, если она во что бы то ни стало силится отстоять себя. Тут недолго и до – «вся рота идет не в ногу», и «все люди враги»…
«Реглан», заметив мечущегося начальника станции в одоризационной, подошел к нему, тронул за лацкан пальто, заглянул в глаза: «Ваше место сейчас возле начальника смены… Пусть он командует, а вы следите, чтоб команды были правильными и четкими. Честное слово, я вам дело говорю…»
– Ах, что вы меня учите! Видите, без меня всюду зашиваются! Я по специальности – газовщик!
– Не газовщик, а газовик, – начальника станции мягко урезонил «Реглан», – но не в этом дело. Каждый должен быть на своем месте и исполнять свои обязанности. Нельзя сейчас нервировать людей. А вы только это и делаете…
Мне надлежало настроить все регуляторы на заданный режим, и начальник станции, не отходя от меня ни на шаг, мне сильно мешал своими «советами». В десятый раз увещевал он меня: «не подвести» и «ради бога лично проследить»; он раз десять успел уже напомнить мне – точно я был пионером-машинистом на детской железной дороге – что «дело очень ответственное», что «за ходом дел следит лично такой-то товарищ»…
Одним словом – этот горе-начальник действовал мне на нервы. Я в душе его отсылал по разным неудобопроизносимым адресам!
Наконец я доложил дежурному начальнику смены, что регуляторы настроены, сообщил параметры настройки: можно начать газоподачу! Вскоре в динамиках прозвучал неуверенный голос начальника смены Слугина – последовали команды операторам. Слугин недавно – помимо института – кончил спецкурсы, где – среди прочих – преподавал и я. Еще там, на спецкурсах, у нас со Слугиным установились дружеские отношения.
«Волнуется, начальник смены, – подумал я. – Ничего, привыкай! Ты толковый инженер» – мысленно ободрил я Слугина.
Только собрался я созвониться с Кировским газгольдерным парком, где тоже были мои ученики, как в динамике раздался голос Слугина. Меня срочно требовали к диспетчерскому пульту. По завыванию потока, особенно по хлопанью предохранительных клапанов, я уже сам знал: что-то неладное творится на станции…
У пульта толпилось множество людей. Как уж водится, тут были неизбежные «представители», всякое «руководство вообще» и к делу не относящееся, были газетчики и киношники. Все расступились, освобождая для меня проход к приборному щиту. Напряженно-вопросительное ожидание на лицах присутствовавших мне ничего хорошего не предвещало. Словно гадали все: кто же я такой? Виновник беды – или спаситель от нее?
Стоило мне посмотреть на картограмму расходомера, чтобы все стало понятым. Вместо полагающейся ровной или слегка волнистой кривой, картограмма, вся в пиках и спадах, напоминала то ли дикобраза, то ли циркулярную пилу, зубья которой больше диска. Поток надрывно завывал в трубах, оглушительно, точно палили из пушек, – хлопали предохранительные клапаны. Люди что-то кричали друг другу, надрывались диспетчерские телефоны, звали операторов…
– Видите, что вы наделали! – первым, голосом, полным возмущения и обиды, накинулся на меня начальник станции. – Разве я не просил наладить как следует регуляторы! Нужно отменить пуск! Регуляторы не работают!.. Я не хочу начать с аварии! Не работают регуляторы!
– Скорей всего, что им не дают работать, – сказал я, сам себя ненавидя за свой неуверенный голос. Ведь знаю, что автоматика действует безотказно, а вот, как всегда, пасую перед нахальством. И голос сразу глухой, на себя не похож…
– В общем все ясно! – горячо заговорил начальник станции, обращаясь к одному из представителей в шляпе, надо полагать, самому важному из присутствующих: он молчал, лишь в уголках губ таилось обиженно-брезгливое выражение. (Я понимал, адресовано это было мне) – Товарищ – молодой, не справился! Нужно дать срочную телеграмму в Москву, чтоб выслали более опытного специалист!
«Ну и каналья…» – подумал я. Выходит – и я недотепа, и те, что послали меня круглые дураки!.. Если бы я попытался что-то сказать вслух, голос мой наверняка отказался служить мне. Может, много лет работы наедине с приборами и автоматами отучили меня общаться, как должно, с людьми? Привык, что мои подопечные сами говорят за себя… И вправду – какие тут могут быть оправдания? Уж лучше я помолчу… Все горланят, все всё знают – кроме меня. Ладно, пусть… Как это кадровики называют – «профессиональное несоответствие? Пусть…
Но о чем я это? Разве о себе надлежит сейчас думать! Главное, эта травма, надлом психологический… Оператору с начала лишиться веры в автоматику, будет после этого надеяться на «ручную регулировку»? Четыре лома в штурвал задвижки – «Раз-два – взяли!» Регуляторы же попадут в нерадивые руки – раскурочат их, доведут до ручки… Эх, люди могут за горло взять, если даже неправы, а я прав – будто язык проглотил… Что я им докажу? Им уже начальник станции все «доказал»! «Товарищ – молодой… Не справился…»
Мысли в хаосе – а руки делают свое. Пальцы лихорадочно, но привычно прощупывали хрупкую начинку каждого регулятора, его умные механизмы и устройства, рычажки и пружинки, тяги и трубки. Снова и снова представал я перед каждым из регуляторов, ревниво следя за движением стрелок манометров, за тем как нервно метались стрелки, рывками дергались штоки клапанов… И это называется – «не работают»? Да им, регуляторам, навязаны экстремальные, почти стрессовые условия, а они ведут себя – героически! «Спасибо милые! Лучшего испытания для вас и не придумать».
Но чтобы это все означало? Либо на подходе, либо на выходе – с начала или в конце потока кто-то (или что-то) резко ломает режим! Воз то в гору, то под гору – чего нахлестывать, – врезать кнута неповинным лошадкам. Повышенная турбулентность – вместо нужной ламинарности… «То-ва-ри-щи!.. Тут сам профессор Бернулли не сможет ничего сделать!.. Изодромы – работают, пропорциональные коррекции действуют»… И все же – беда…
Я вернулся в помещение начальника смены. Слугин молча и искоса стрельнул по мне взглядом: сочувствовал. В его глазах я был теперь поверженный кумир. Кумиром, без всякого усилия с моей стороны, я стал на спецкурсах. Там, у доски с мелом… Там – одно, здесь – другое…
Так мне надлежало понимать этот сочувствующий взгляд моего недавнего ученика. Он отрекался от меня, осуждал меня. Мне незачем было возвращаться к центральному щиту, оправдываться перед начальником станции и «представителями в шляпах». Разве поймут они мои технические объяснения? Должно работать! Во всех остальных случаях – я неправ! Зачем им сейчас мои выкладки по газовой динамике, по теории регулирования?
Диагноз звучит убедительней, если поддержан врачом-коллегой. Нет у меня здесь коллеги! Я один – и я как немой…
Я следил за дублирующим расходомером перед столом Слугина. Стрелки так же нервно, как штоки регуляторов – в том же ритме настройки, с той же чувствительностью! – дергались вверх-вниз. Так человеку, идущему размеренно и спокойно, сзади, подкравшись, вдруг прыгнет на спину хищник. И начинается схватка… Но свою схватку – я заведомо проиграл – еще раньше, чем начал.
Видать, ничто меня не спасет. Возвращаться мне в Москву с позором…
Я обратил внимание на телефон на столе Слугина. «Такой же, пожарнобезопасный, в «броне» аппарат, наверно, на Кировской газгольдерной», – подумал я и снял трубку: «Дежурный оператор Лямин слушает!» донеслось из трубки.
Лямин! Тоже знакомый по курсам! Тоже мой ученик. Правда, из тех, кто звезды не хватает. Начальником смены не был аттестован, но зато наверняка будет работящим, старательным оператором. Помнится, все в гимнастерке ходил, – видно, недавно демобилизовался. Трудно давались ему формулы и расчеты… «Теория»…
– Лямин, – помните? – подсказал Слугин.
Кивнул головой, я осведомился у Лямина о его детишках. Он обрадовался моей командировке, поблагодарил за внимание к семье: «Нормально всё!»
– Обязательно побывайте у нас! Тут не КИПовец, а… липовец… Ничего не тункает, ничего у него не работает! Он вообще-то не КИПовец, оператор из котельной. Ничего не знает, а фанаберии на академика! Навестите нас – очень прошу Вас. Когда приедете? – кричал в трубку Лямин, не теряя даром времени и действуя с армейской оперативностью.
И вдруг смутная догадка заставила меня отвлечься от ожидаемого Ляминым ответа.
– А что, Толя, регуляторы у вас вовсе не работают? – спросил я спокойным по возможности голосом. Слышимость была хорошая.
– Где там регуляторы! Мы тут все мокрые, как мыши! Крутим задвижки… А задвижка ведь запорный, а не регулирующий орган. Что с нее возьмешь? – щегольнул познаниями Лямин. – Все картограммы, как ежи! Клапаны стреляют, станция вся воет, будто волков понапустили…
Мышление образами оператора осталось незаконченным в трубке. Я поспешил к диспетчерскому пункту. «Представителей в шляпах», руководителей сварочно-монтажных трестов, начальства строительных управлений, даже пожарников, газетчиков и фотографов – здесь теперь было еще больше. Все судачили, переживали неудачу…
У картограмм самописцев, заложив руки за спину, стоял «хозяин». Я теперь рассмотрел его подробней. У него было узкое интеллигентное лицо и очень широкий лоб. Казалось все – нос, рот, подбородок все сжалось, максимум сократилось, чтоб уступить место этому широкому мыслящему лбу.
Обернувшись к «главной шляпе» с презрительно-обиженными уголками рта, «Реглан» негромко продолжал разговор, который, видно, начат был до моего прихода. Разговор шел обо мне.
– Зря, совершенно зря, обидели молодого специалиста. Вам, – при этом «Реглан» поискал в толпе начальника станции, – Вам надлежит извиниться! Заверяю вас, автоматика работает превосходно… А вся эта свистопляска, то что станция завывает, что регуляторы пляшут, говорит как раз в их пользу. Им навязан какой-то дикий режим, а они все же пытаются одолеть его. Где-то происходят резкие и частые ломки потока. В газовой динамике, как вообще в технике, чудес не бывает. Может, что-то попало в трубу, может оборвался клинкет в какой-нибудь задвижке. У нас или у кировцев… Я даже прикинул в уме, – сечение потока меняется до семидесяти процентов. Извините меня, но никакая автоматика не справится тут…
Словно не замечая никого из «шляпных представителей», я – точно подхвачен внеземным порывом ветра – кинулся к «хозяину» и пожал ему руку: «Вы настоящий инженер! Большое спасибо вам! Ваш расчет абсолютно точен! На Кировской пытаются регулировать… задвижками! Станция у них также завывает, картограммы в тех же ежах!.. Это, вы сами понимаете, противопоказано автоматическому регулированию!.. Степень неравномерности в три раза выше предела!..
– Вы звонили? – удержав мою руку, осведомился «хозяин». И едва я кивнул головой, как он негромко проговорил кому-то в толпе: «машину!» (видно, никогда этот человек не повышал голоса. Да судя по тому, как быстро шагнул к выходу шофер, – подчиненные понимали его с полуслова). Полный признательности к этому инженеру «предвоенной формации», я смотрел ему вслед. На спине «Реглана», там, где проступали лопатки – кожа поистерлась и белесые следы напоминали мне на миг – крылышки.
«Крылышки ангела», – подумал я. И уже по ассоциации: «Шестикрылый серафим на перепутьи мне явился». Серафим? Нет! Сам пророк!
Все было проще и строже. Человек был и остался инженером. Техническим интеллигентом… Такому и объяснять ничего не надо. Сам вот все понял!..
Уставшие, посеревшие от бессонной ночи. Мы возвращались из регуляторной Кировского газгольдерного парка. Лямин звал к себе ночевать – т.е. отсыпаться после того, как я всю ночь провозился с их автоматикой, и все же наладил ее! Я добился у руководства устранения их фанаберистого и самозваного инженера по приборам и автоматике. Хуже нет, как доводить до ума механизмы, в которых копались неумные руки!.. Точно засел тут сам сатана и строит козни…
С «хозяином» мы теперь сошлись – не «накоротке», но «вплотную». Нас разделяли и возраст, и жизненный опыт, и служебное положение. И несмотря на это, сидя сейчас на заднем сидении его «Победы» («хозяин» сел рядом со мной, и место возле шофера пустовало), мы беседовали именно как добрые друзья. Мы заслужили эти минуты отдыха и сознавали это. О чем мы только не говорили! О стихах Волошина и Цветаевой и о дельной книге по автоматике инженера Лосиевского, об итальянском фильме «Два гроша надежды» и о романе «Зависть» Юрия Олеши, – обо всем «Реглан» судил интересно, небанально. Что ни говорите, приятна интеллигентность в инженере!..
Однако Цветаеву и Олешу – это еще можно было понять. Все же откуда он (главный инженер сварочно-монтажного треста) может знать теорию автоматического регулирования? В его время ее не преподавали! Скажем, термодинамика – когда-то очень важная, кому она теперь нужна? Почти никому. Я спросил «хозяина» – откуда знает автоматику?
– Во-первых, чтоб руководить надо знать больше, а не меньше, подчиненных. Инженер всему фундамент! Во-вторых, газопровод и вправду лишь прост с виду, «труба плюс автоматика». Как же ее не знать? Но уже не поспеваю, так широко хлынула в жизнь электроника. Не успеваю читать! Но вам нельзя так. Молодому специалисту отстать – это смерти подобно. Вы особо займитесь электроникой! Облик мира преображен будет ею. Что диплом? Формальность. Ничего он не стоит без обеспечительной валюты все пополняющихся знаний. Иначе и не заметите, как дисквалифицируетесь. Станете липой с дипломом… Всё – гидравлика, пневматика, электросхемы, телемеханика: вчерашний день!
– Об этом же и я говорю на курсах своим слушателям! – сказал я, радуясь, что еще в одном вопросе мы с «хозяином» мыслим одинаково… По сути это редкость: ведь мы толковали о самом-самом!..
Мы обменялись московскими телефонами. И опять я порадовался, что инициатива была его, – «хозяина». Четким, почти чертежным почерком он сам и вписал мне в записную книжку мою, рядом с телефоном: «Платонов Иван Матвеевич».
Как ни досадна была неувязка в начале пробной газоподачи, проба состоялась. Презрительное выражение в уголках губ у «главной шляпы» – это был, как впоследствии узнал я, «ответственный уполномоченный» Ленсовета – начисто исчезло. Также, как, впрочем, исчез румянец на его пухлом и чистом лице – из тех, которые всегда затрудняют определить возраст. «Главная шляпа» вместе с нами не спала ночей, коротая их возле начальника смены, или на диспетчерском пункте. Он во все бесшумно и исподволь вникал, и по редким вопросам, чувствовалось, что круглая и большая голова «Главной шляпы» не лишена была способности к отбору и аккумулированию информации. Иной раз он заходил в кабинет начальника станции, садился в кресло, расслаблял узел галстука, снимал телефонную трубку и докладывал обстановку своему начальству. Делал он это так озабоченно, неспешно и обстоятельно, – так морщился от дымящей в левый глаз папиросы, словно он был тут один единственный работник и ему приходилось очень туго. Шляпа при этом снималась с круглой головы, и, возложенная на середину стола, перед чернильным прибором наподобие кремлевских башен, превращалась как бы в референта. Затруднившись с каким-то вопросом, на нее смотрел представитель, сквозь дымок папиросы, утомленным голосом, роняя негромкие и неторопливые, но полные значения, слова в трубку. Своему начальству докладывал уполномоченный представитель так непринужденно, а, главное, так иносказательно, что даже начальнику станции становилось неинтересным слушать, и он покидал свой кабинет…
В приемной две машинистки, пулеметной дробью, то и дело обгоняя друг друга, уже отстукивали большой акт о пробной газоподаче. Его должно было украсить множество представительных подписей. Толпа «представительных шляп» только-только начала редеть, чуть лишь поубавился номенклатурный шлейф автомашин – «шляповозов» – за оградой – от «ЗИС-100» до «Бобиков» (доживавших свой век американских «Доджей») – шлейф очень четко вырисовывавший ставшую смутноватой в диспетчерской «шляпную субординацию» – как нагрянул неожиданный приказ. Он взволновал всех, и шлейф автомашин за оградой газораспределительной станции снова стал свертываться, плотнеть и вскоре вырос чуть ли ни вдвое…
В связи с приближением Октябрьских праздников, регулярную газоподачу решено было начать не позже 5 ноября. Решили «на верхах» – нам надлежало всего лишь – «обеспечить выполнение»…
В большом зале станции, на втором этаже ее, где недавно резались в биллиард шоферы, в зале, который не был окрашен проектантами и все еще имел неясное предназначение (одни говорили, что здесь будут лаборатории, другие – лекторий, третьи – бухгалтерия), собралось большое совещание. Высказывались все – строители, монтажники, эксплуатационники. Два раза говорил и начальник станции. Как и следовало ожидать, этот человек умел как следует вибрировать голосовыми связками! Говорил уверенно, с внушительными паузами, с разнообразным набором интонаций. В общем, владел всем «антуражем» штатного говоруна на собраниях.
А говорил он совершенно пустое: «ответственная задача», «вскрыть резервы», «коллективу нужно отмобилизоваться» и «каждый должен быть на своем посту» – и прочее. Но главное – осанка, постановка голоса, дикция! Сколько у нас развелось таких мастеров пустопорожних речей! Меня всегда удивляет и ненужное терпение собрания, и бесцеремонность подобных ораторов, которых ни разу, видать, не смущает мысль, что у людей душа томится и уши вянут от их филиппиков. Впрочем, им на все начихать – умение говорить их конек! Их «умение жить». Таких уже не обнесут не должностью, ни окладом… Актеры на одну-единственную роль: начальник…
Председательствовала «Главная шляпа». Ей, видать, терпенья было не занимать… Главный представитель, казалось, готов был слушать сколько угодно и о чем угодно, лишь бы не прервать оратора. Может, все дело было не в его «терпеливом демократизме» просто забыл он, что в отличие от других совещаний, здесь все не кончается речами и протоколом, здесь еще настоящее дело надо сделать? А оно требует времени, которое здесь тратится на пустословие… Что-то время от времени писал он в блокнот.
…Казалось все наболевшие вопросы за весь период строительства люди собрались решить на этом совещании! Говорили о качестве электродов и нехватке людей, о незаконченных переходах через реки и овраги и неопрессованных участках, о нехватке спецодежды и необходимости рентгеноскопии сварочных швов.
