Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Корень
Н. по телефону жалуется С. на свою жену, на домашних. Все они работают, и дом – как плохое общежитие! Никому ни до кого по существу дела нет. А его, мужа, отца – «голову семьи» – его и вовсе как бы не замечают! И то, что он – писатель, и само то, что он пишет – все воспринимается ими несерьезно. Кривые усмешки, снисходят, терпят… А почему все? Потому, что он не кормилец, раз… Что каждый самостоятелен, независим и обеспечен, главное – полон своими заботами по работам, для семьи уже никого не хватает… В общем – плохое общежитие, и только!
Между Н. и С. нечто вроде приятства. Телефонного. Они оба – писатели, прозаики, оба разные. У Н. склонность «закипать», преувеличивать, многословно изливаться, сетовать на судьбу, на несовершенство мира, на весь род людской… С. привык к его звонкам, сам редко звонит Н., которому словно невдомек, что каждый звонок его прерывает работу. То зачитывает ему куски написанного, то просит помочь с какой-то «сюжетной линией», «подкинуть ход» – для чего подробно рассказывает о задуманном, о характерах и конфликтах героев – держит С. «в курсе»…
С. терпелив, слушает, помогает чем может… Некое «телефонное сотворчество». Со временем С. перестал досадовать на звонки Н. Пока тот говорит, у него возникают какие-то неожиданные мысли о литературе, о классиках, он их записывает на газете, на обороте своих страниц… Без звонка Н. – ни за что бы подобное не пришло в голову!..
Но сегодня Н. только муж, только отец – не писатель. Он жалуется на домашних! С. слушает, вставляет свои резоны, что-то говорит в утешение Н. Ах, люди, мол, всю жизнь недовольны жизнью и людьми. А жизнь – течет. У каждого своя судьба. Мистика? Наука?..
– Ну, вы прямо – поп! На все у вас божья воля, все надо терпеть! Но где столько терпенья взять? На жену и начальство, на редактора и коллектив! Нет, уж где-где, а дома должен быть порядок! Пусть кругом светопреставление – а дома человек должен встретить понимание, сочувствие, поддержку… Главное – жена! Слушайте, ведь раньше человек терпел от женщины только дома… Да и то… Разве она себе давала волю? Ведь муж был кормильцем! Она и вся семья от него зависели!.. Джин сидел в бутылке!.. А теперь – терпи женщину дома, терпи ее в издательстве, в магазине, в коллективе! И семья – коллектив, и коллектив – семья… Одноэтажные страсти стали многоэтажными! Все против всех! Прогресс? Или сплошной стресс?..
– Как всегда преувеличиваете…
– Но явление – то? Закон – тот? Разве в масштабе дело!.. У вас жена – как? Бунтуется? Качает права?..
– Нет, все в порядке…
– Ах, да… Она ведь у вас именно – «писательская жена». Ухаживает за мужем… Простите. Все же неестественно, чтоб один человек всю жизнь прислуживал другому… Я сам себе служу! Все делаю!.. И готовый супчик из пакетика вскипячу – два с половиной стакана воды; и пуговку, где надо по-солдатски пришью… Особенно ныне – один-два ребенка, да и то – взрослые. Или вовсе – отделились. И чтоб женщина только домом занималась? По-моему, работать должна!
– Но я-то – кормилец! Как вы говорите. Хозяин ухаживает за лошадью, хозяйка – за коровой… Чем я хуже лошади или коровы? Пусть жена и ухаживает. Ведь кормлю, пою, одеваю…
– А любовь?
– Куда хватили… Дети взрослые. Совестно толковать. От-«любовь и голод» – осталось только второе звено…
– Ну, упрощаете!.. Люди ведь! Не животный мир… А куда денете – чувство долга перед старостью? Не животные ведь! Да и собака и то знает привязанность, не просто «любовь и голод»…
– Ну, вы как всегда максималист во всем… Кстати, о собаках… Будто преданность самозабвенная, до гробовой доски, до смерти. Чушь, я вам скажу. Понаблюдал я эту хваленую собачью преданность хозяину!.. Хозяин ты – пока кормишь! Ничуть не дольше. Тоже чувствуют твою состоятельность, надежность! Чуть ушли от тебя – и ты – прощай… Оставляют тебя… Старый муж, грозный муж – я тебя не боюсь!
– Уж и не пойму о чем вы… О собаке ли, о женщине ли… Вообще о верности? Нет «голода», но осталась «любовь-природа»?..
– А вы думаете, у природы одни законы для животных, другие для людей? Что весь животный мир по одну сторону, а человек по другую? Да, суверенность вида – плюс общие законы, инстинкты, эмоции… Все по восходящей, развитие, эволюция, так сказать… Только я понимаю это не так, как Дарвин. Не саморазвитие… Результат творчества внешнего, высшего разума. Бог? Да, нет! Это глупо и примитивно… Но высшие формы разума существуют, они еще нами не открыты – потому что мы примитивны, мы лишь создания его… То есть, ничто из ничего не выросло… Создавалась каждый раз новая, более совершенная модель: вид… Паровая машина Уатта ведь тоже не могла сама «развиться» до паровоза Стефенсона! И детектор, сколько бы не трещал сам бы не развился до супергетеродинника… Понять природу женщины, ее роль и место в обществе – вот главное. Это почти что – понять природу! Женщина – серьезна в своем, природном. Она на этом сосредоточена… Ко всем нашим мужским затеям, ко всей цивилизации – она рассеянна, делает вид, что снисходит… Все это – не ее! Она притворится, а в тайниках души, существа – останется женщиной! Мы создаем «железки» – она – жизнь… Мы ей навязываем нелепые, чуждые ее природе интересы и занятия… И все проигрываем! И мужчина, и семья, и общество!.. Но о чем я? Ах, «любовь и голод». Они правят миром. И человеком, и собакой. Помню тридцатые, голод. На хуторе тогда жили. Половина умерла, другая умирала… Форменный голод… Так все собаки, знаете ли, с дворов убежали в степь!.. Мышковали, траву глодали… Как волки, шерстью обросли, ночью так и сверкают глазами по-волчьи… И выть по-волчьи стали! А то доносится лай бешеный: разодрали какую послабее…
Впрочем, потом уже это у Джека Лондона читал. А в детстве своими глазами видел все это…
– Однако… Как это мы незаметно с женщин на собак съехали? Хэ-хэ-хэ… Природа – во всем беспощадна она… Даже в этом…
– Это наши понятия о ней… Видать, она как раз нас не слишком высоко ставит… Она, видать, про нас все знает – а мы о ней, о самих себе, – что знаем? Да ничего мы не знаем…
– «Утешься»? Как у Пушкина?
– Уж как вам будет угодно… Тысячелетиями человек жалуется. На жизнь, на жен, на начальство… Как это у Толстого? «Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум»… А в этом, по-моему главное… Умнеет человек – или глупеет? Самому ему это не дано знать… Кто теперь умный? Кто выдумал водородную бомбу? Кто прыгнул шесть метров с лишним? Кто переписывает благоглупости из скомпилированных брошюрок – и говорит: «Я – философ»… Надо бы в корень смотреть – а где он корень? Он в той же природе, перед которой страсть как занеслись мы… От полного непонимания ее!..
– Вот уж мой черед утешать вас… Напишите хороший – нужный – роман – вот вам и «корень»… Природа!.. Отвлеченно это? Надо писать! Социально-природный заказ!.. Ведь общество – та же природа!..
– Это верно… Что и делаем… Что пытаемся… Скучать некогда… Кто еще кроме писателя? Когда-то философы что-то могли для истины – был компонент художника! Ныне писатели даже его утратили. Редуцируйте в себе художника!.. С «тайною свободой» – и в первозданность! Во имя человека! Всего вам хорошего! Э-э, сознаюсь, выверяю на вас мысли! Звоните!..
Болезнь Паркинсона
Он не любил болеть. Разумеется, болеть никто не любит – вот разве что иногда дети. Мол, их тогда любят, жалеют, угождают их прихотям, все-все обещают – «вот только выздоровей!»
Он не любил болеть не из-за болей, не из-за страха смерти, даже не из-за того, что прекращалась работа над мемуарами (что-то расписался, конца края нет! Шутка ли сказать – почти сорок лет в армии, от рядового – до отставного генерала!..). Главным была эта слабость – неодолимая ни усилиями разума, ни напряжением воли. Постыдная, недостойная слабость, превращаешься в полное ничтожество, ни на что ты негоден… Даже книга из рук валится – до того ты обессилен. Беспомощней ребенка. Даже стакан воды выпить – нет сил голову поднять. И вот, Лера должна продеть свою руку между подушкой и его затылком, приподнять ему голову, и как маленькому, другой рукой вливать воду из стакана… Эта беспомощность язвит его самолюбие и гордость особенно еще тем, что он – не просто генерал, пусть и отставной, а генерал – из рядовых, он брал Перекоп, всегда, на всю жизнь так, привык сам все делать для себя. Даже сам чистил сапоги. Никаких ординарцев и адъютантов – только на службе, и службе, но не ему, не дому! В этом он был непреклонен. А теперь вот – Лера…
Знать, старость наступает внезапно… Ведь вот же, в прошлом году еще он ее не чувствовал. Вернее, одолевал, боролся с нею, не поддавался. Даже в санаторий поехал один. К морю. Специально поехал в общий, невоенный санаторий. «Вышел из народа – надо в него возвращаться». И все было хорошо. Было в санатории почему-то много ткачих. Они над ним подшучивали, трунили, хихикали – если в женской компании, зато очень серьезно, когда в одиночку, проявляли интерес к его особе, он-де «какой-то не такой, как остальные», он-де и не выпивает, и всегда побрит-подтянут, как… генерал! Подсядет какая-нибудь, и даже вовсе не пенсионерка, – те поробостней, или просто ненаходчивей – в вестибюле или в «телевизорной» – «здрасти! Как вы себя чувствуете?» – и давай расспрашивать, кто он и что он, и какая пенсия? Выдавал себя и за дворника, и за коммерческого директора мебельной фабрики – «Да ладно вам! Серьезно!..» Умеют женщины в душу влезть…
А ведь не прилепился душой ни к одной. И надо же, не зная, что он генерал – так и прозвали его: «генерал»! Все заверяли его, что он мужчина – «еще куда»… И он отшучивался, мол, в его возрасте – даже Петр Первый запрещал брак – потому что деторождение в таком возрасте – «весьма отчаянно». И даже объяснял, что «отчаянно» тогда означало не столько лихость, решимость, отвагу как теперь – а безнадежность, но женщины с таким толком петровских времен не соглашались, махали пренебрежительно рукой, то ли на него «генерала», на его «багаж», то ли на самого Петра Первого. Мол, уж что знаем – то знаем, и никакие «петры великие» в этом нас не переубедят!
А все же, видать, и шутками, и всерьез, а все же внушили ему санаторные женщины хоть что-то из этого – «мужчина хоть куда». Ну, пусть не – «хоть куда», зато, наверно, и не «никуда»…
В поезде ему было достаточно времени подумать над всем этим. Главное, он чувствовал себя хорошо и бодро. Вышел в этом же настроении на перрон вокзала, по-молодому помахивая своим чемоданчиком, и вдруг решил – не поедет он домой, навестит сестру за городом.
Леру он и увидел тогда у камеры хранения. Сидела на своем чемодане, низко опустив голову на руки, упертые в колени, окруженная свертками и сумками. Генерала всегда удивляла эта особенность женщин – обязательно занять обе руки: свертки, сумки и сумочки, там, где мужчина, наоборот, все это сграбастает в один рюкзак побольше или в один чемодан. Хотя бы одну руку освободить…
– Что, не работает камера хранения?
– Работает, – сухо и нехотя отозвалась Лера. Но, подняв голову и взглянув на спросившего, вдруг пришла в оживление, руки сами по себе заходили по голове – поправили без надобности платок, затем безрезультатно отдернули вниз короткую юбку-мини из какой-то искусственной кожи, и улыбнулась приязненно.
– А почему вы здесь сидите?
– Что не в вокзале? Или вообще? – переспросила Лера. Генерал на нее внимательно смотрел, не спеша уточнить свой вопрос. Возраст – между тридцатью и сорока. Вряд ли семейная… Уж женским, обособленным было ее «хозяйство». «Омниа меа мекум порто»31… Скорей всего, что так. Пожалуй, была уже замужем. Все же много и от женщины во всем облике… Так сказать, женская стать чувствуется. Видать, на учебу приехала. Как это у одной поэтессы: «Уходят женщины в науку, как уходили в монастырь»…
– Планета для счастья слабо оборудована, – продолжила между тем Лера. – По-моему не то что – «слабо»… Прямо-таки ни к черту. Пятнадцать рублей на такси прокатила, уйму двушек иззвонила по всем гостиницам. «Мест нет и не ожидается!» На курсы повышения медсестер посылают – и вот…
– То есть?
– На курсах общежития нет… Дают деньги на снимку квартиры. А где ее найдешь? Редкое везение – кто в загранку отбывает. И то по знакомству. На всех столбах одно лишь: «Военнослужащий снимет» «Научный работник снимет». Не то, что квартиры – угла никто не дает!.. В прошлом году уехала – так и не нашла угла! По-моему, ни к черту такие порядки… А, что это я… Простите… Здесь я – потому, что здесь не так душно, как в вокзале… Попытаюсь немного соснуть… Ухайдакалась… – Опять улыбнулась Лера.
«А она – ничего… И кажется – неглупая… Маяковского вот к месту вставила…» Но заговорил о другом.
– Порядки, конечно, ни к черту… Так сказать, следствие возросшего благосостояния. Никто так уж не нуждается, да и неудобствами не желают себя утруждать… Гостиниц не хватает даже на туристов и спортсменов… Кто это – Белинский, кажется пророчил – «Все флаги в гости будут к нам». Он-то пророчил нам флаги, а царь не строил гостиниц. А потом, сами знаете… Вся история, после царя: не давали нам жить… Истинное мерило – если б нам не мешали жить!
И неожиданно для себя вдруг резко повернул от этих отвлеченностей. Разве он тогда подумал – к чему это приведет?..
– В общем, если не стесню вас – моя трехкомнатная к вашим услугам. Живу один, вот в чем заковыка. Не побоитесь?..
Он даже счел необходимым уточнить, почти в центре, квартплату не возьмет, жена уже несколько лет как померла, что пусть она не страшится, он не грабитель, не авантюрист – всего лишь генерал в отставке. Собрался вот навестить сестру после санатория – да ладно уж, другим разом… «Я пойду за такси»…
И уходя длинным коридором к выходу, подумал о том, что – странно: «медсестра на повышении», кажется, не выказала никакой радости по поводу его великодушного жеста. Уж очень спокойно прозвучало ее «спасибо»… То ли это произошло от усталости или внутренней растерянности – то ли от женской предубежденности в том, что мужчины ничего не делают бескорыстно, что за все женщине приходится расплачиваться, и в этом спокойном «спасибо» было смирение сознания с непреложностью такой истины.
Впрочем, о чем бы ни думала, она все равно права, если так подумала. Ведь – вот же – даже он об этом подумал. Жизнь! А она – женщина, насторожилась. Неудивительно. Защитный инстинкт. Видать, «современный»…
Все эти мысли и воспоминания шли вяло, сквозь полудрему и небольшой жар, который Лера – вполне квалифицированно – называла «субфебрильной температурой». Размеренно и отрешенно тикал электронный будильник на столике возле кровати…
Генерал двинул ногой, чтоб подоткнуть одеяло и услышал голоса с кухни. Ах, вот оно в чем дело, опять дверь комнаты отошла. Уж такая особенность у нее – самоявочно открываться. Постепенно и на всю ширь – точно сама хотела послушать, о чем же говорят на кухне.
Второй голос принадлежал Наташе, подруге Леры, по тем же курсам повышения.
– Ты, понимаешь, – прислушался к голосам генерал. – Он может каждую минуту отдать концы, и я останусь круглой дурочкой!.. Мой опять зовет в Актюбинск, пишет до востребования. Этот тянул с распиской, когда согласился наконец, бах – болезнь! Я вчера была у Георгия Аркадьевича…
– Ах, ты, значит, продолжаешь к нему ходить!.. Ну, как тебе не совестно? Ты ведь знаешь – он мне сделал предложение!
– Перестань! Он и мне делал предложение! Он всем своим бабам делает предложения… Знает, что друг другу сообщим. Потешается! А что мне стал звонить, а не тебе – значит ты его больше не интересуешь как женщина… Небось и со мной так скоро будет. Буду я переживать, как бы не так – и ты не придуряйся… О чем это я? Ах, совсем ты меня сбила… Ладно, раскинь остаток – и уберем со стола…
Это что же, «столичной» бутылку из бара достали? Пируют, пока я здесь загибаюсь?.. Пир во время чумы? «Есть упоение в бою»? Какой уж там «бой»! Скорей здесь: «Есть простые души: рады таять от женских слез и слепо верят им»… Попался и ты, генерал! Думают, не слышу ничего… Давайте, исповедуйтесь, ведьмы с лысой горы! Надо же: Лера! «Гимн в честь чумы!» «Ненавижу волос шотландских этих желтизну»…
Он вспомнил, что первым побуждением было – подать голос, велеть Лере закрыть дверь… Нет уж, теперь он все дослушает!
– Георгий Аркадьевич сказал, что у моего – паркинсонизм. При таком возрасте можно ждать смерти каждую минуту, а можно ждать и полный кретинизм… Ты представляешь, что меня ждет? Еще мне подсов придется ему ставить! Ужас… Но знать бы, знать – из чего!
– Но ты ведь прописана… Квартира тебе во всяком случае останется! А остальное – может потом по суду? Или пусть все в тартарары: трехкомнатная в Москве! Шутка ли сказать.
– Дура ты, Наташка – ничего ты не понимаешь… Я у юриста была. Моя прописка – во-первых, временная, во-вторых – по уходу… Она – в случае его смерти – ничего не дает… А так бы – все-все: мое! И квартира, и деньги на книжке, и дача! Не прописаться – а расписаться… Чуть-чуть разница в слове – а на деле это все!.. Мне бы его лишь на ноги поставить – в ЗАГС свести – а там, чем скорее окочурится, тем лучше! Скажи Георгию Аркадьевичу – пусть пока не обрывает телефон. Я все на «ошибку», «замыкание на станции» – не беру трубку… А Георгия Аркадьевича прямо распирает! Слушай, когда он своей наукой занимается, если он такой темный бабник?
– Ну, знаешь, это дурака ни на что не хватает… За нашего Гошу не печалься. У него – голова на плечах… Он и докторскую накатает, и защитится за милую душу… А уж с нашим братом, как повар с картошкой управляется… Пусть бы гулял, пил – я на все согласна бы… Лишь бы с ним… Да вот еще ты полезла…
– Да он сам ко мне полез!.. Знаешь, что вчера предложил – вместо лечащего врача будет теперь приходить… Мой-то не встает, три комнаты… Устроиться можно, конечно… Но мой – представляешь, к тому же ревнючий! Нет, ты это можешь представить?..
– Так что – он будет ездить к тебе… То есть, к нему?.. Знаешь, у меня голова кружится… К тому же я окосела… Нет, ты уж меня прости… Это слишком! Побаловалась – хватит! Я к тебе Георгия не пу-щу! Так и знай – не пу-щу-у!..
На кухне что-то стукнуло, видимо упала табуретка, тут же что-то разбилось вдребезги, раздался визг Леры. Видимо между женщинами началась потасовка.
«Хватит с меня… Еще этого не хватало… Слабость? Болезнь?.. Беспомощность? Посмотрим…» – откинул он одеяло и опустил ноги на коврик. Ко всему тому он хотел быть спокойным… Крик, гнев, оскорбленность? Ни в коем случае…
Женщины не сразу заметили его – высокого, стройного даже в полосатой пижаме, с коротким серебром стрижки на сухой голове.
– Вон из квартиры, – сказал он Лере. Обе женщины замерли в испуге… Что там немая сцена «Ревизора»! Это был остановленный кадр-кульминация, какая-то драматургическая кульминация итальянского кино-сюрреализма: женщины, вцепившись друг другу в волосы, так и не выпустив их, обе в испуге смотрели на выросшего перед ними, точно привидение, хозяина квартиры.
– Вон сейчас же из квартиры… – непреклонно и спокойно повторил генерал, глядя только на Леру. Наконец женщины вышли из столбняка, отпустили друг друга, отступив на шаг-другой.
– Ты слышал наш разговор?.. – спросила Лера и глянула на подругу как ни в чем не бывало, точно рассчитывая на ее поддержку.
Наташа молча и мстительно переводила взгляд с хозяина квартиры на подругу, наконец остановила его на первом.
– Разве можно слушать, что женщины говорят?.. Тем более выпимши?
Генерал даже не повернул головы – точно Наташа была неодушевленным предметом.
– Наконец я прописана здесь… Я имею право…
– Ты даже на пощечину не имеешь права… Даю полчаса на сборы… Ключ положишь на подзеркальник… Поскорее…
Раздался телефонный звонок – Лера кинулась к телефону. Генерал поднял руку – точно семафор. Она сильно дрожала – это была та же болезнь Паркинсона, а не волнение. Потому что голос был по-прежнему спокоен и тверд.
– Вы – Георгий Аркадьевич? – скорей утвердительно, чем вопрошая, сказал в трубку генерал. – Знаю… Леры здесь больше нет и никогда уже не будет…
Сняв с вешалки генеральскую шинель, надел ее с рукавами и даже застегнул все пуговицы, хотя пальцы при этом приплясывали. Можно было подумать, что он собирается участвовать в параде, или в другом каком-то военно-торжественном деле…
С непроницаемым лицом, отрешенный – смотрел он на сборы женщины, которая чуть ли не стала его законной женой.
Сам открыл входную дверь, попридержал ее открытой, на сколько позволяла троим тесная прихожая. Ему хотелось, из последних сил – точно проклятье старости и болезни, прошмыгнувшей на площадку подлости в обличье двух молодых женщин – грохнуть дверью, да так, что если дом завалится – не жаль, но он и в этом одолел себя, и дверь закрыл с той же спокойной решимостью.
И лишь потом уже, хватаясь за стены и мебель, дрожащими ногами добрался до постели…
