Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Ловля темы
В метро. Молодой человек в нагольном белом полушубке – еще более престижном, чем уже ставшая почти «демократичной» дубленка, с большим «дипломатом» на коленях. Румяноликое, крепкотелое беспокойство молодого человека то ли занимает, то ли беспокоит соседа – в чистой телогрейке, в заячьей, двенадцатирублевой шапке, в простых очках. Он недобро косит, как молодой человек, явно без надобности, уже в который раз перебирает содержимое дипломата: красивую пачку папирос, красивый кошелек на молнии, красивый же карманчик для ключей, тоже на молнии, пачку жевательной резинки, какую-то иностранную книгу в ярком супере…
Пальцы молодого человека быстро и ловко касаются, нет, ласкают предметы, чуть-чуть уточняя их место. Наконец, дипломат захлопнут. Из кармана нагольного полушубка достается плотная трубка газет, которые молодой человек очень быстро развертывает и просматривает одну за другой. Он шуршит газетами, мешает «Телогрейке», которая было вздремнула уже. Снова «Телогрейка», искоса и иронично следит за тем, как молодой человек быстро управляется газетами.
– Из газет эдак – диссертацию не сварганишь… – доверительно приблизясь к уху «Полушубка», говорит «Телогрейка». «Полушубок» резко смежил веки, что-то соображая. И тут же – все так же доверительно и тоже приблизив к уху лицо:
– Ошибаешься, батя! Как раз здесь, в передовицах она: диссертация! Мы не пашем и не строем, мы своим гордимся строем!
– Наука-то?.. В газете? – ничуть не обидясь на «ты» и на «батю» – сам ведь первый полез с разговором. Как же иначе к такому обращаться? – удивилась «Телогрейка», поджав иронически губы.
– Не – наука!.. Это – начинка! Тут – проходимую тему надо поймать! В передовицах! В решениях-постановлениях! Понимать надо!
– Ну и как? Пымал?.. Сдается мне, по-темному ловите…
– За нас не переживай, батя! Пы-ма-ем! Обратаем! Не сорвется… А ты, батя, – отстал, отстал… Уж лучше сидел бы, молчал бы себе в дудочку… А то все грамотные стали – а умных не видать…
– Ты – умный? Кто для себя живет – уже неумный…
– Ну, батя, на личности – не будем… Не будем! Лады?
«Телогрейка», не приняв эти «лады», – отвернулась и о чем-то задумалась о своем. Словно сразу забыла о «Полушубке». А тот еще глянув раз-другой на «Телогрейку», неодобрительно покачал головой и ткнул в карман трубку газет…
Карикатура
Лет, эдак двадцать пять тому назад, в издательстве «Молодая гвардия», в редакции «ЖЗЛ» (редакторы-интеллектуалы!), на стене висела, помнится, большая, с большой форматный лист, странная карикатура. Она была выполнена типографски, а судя по «подробностям деталей» – еще дореволюционной.
Это была странная карикатура – голова человеческая, какая-то лохматая, впалые, небритые щеки, умные страдальческие глаза. Туловище – зверя, то ли собаки, то ли волка, все обросшее шерстью. Вместо рук-ног – лапы, обросшие длинной шестью. Странная надпись: «На мне и грязь – хороша!»
– Что это? – спросил я даму-редактрису. Не поднимая головы от рукописи, та сказала: «Это – Розанов». По лицу дамы я понял – больше она ничего не добавит. Она – интеллектуалка, она работает в самой интеллигентной редакции, она сказала то, что и так должно мне быть известно. А если неизвестно, стало быть, и говорить вообще не о чем… В подробности вдаваться она не намерена!
Что я знал тогда о Розанове! Очень мало. В пятидесятых, когда я учился в Литинституте, там не до Розанова было. Те преподаватели, которые что-то и знали о нем – помалкивали. Книг этого маститого до революции писателя, не было. Равно как книг о нем. Я, вероятно, узнал о нем где-то по ругательской сноске в какой-то книге. В короткой сноске, конечно, слово – «реакционный»…
Потом уже удалось прочитать кое-что у этого писателя, которого в свое время считали – гениальным! Читал «Опавшие листья», «Уединенное», еще что-то. Редкостно непринужденным был разговорно-бытовой слог. Он был совершенно нелитературный – этим, видно, казался оригинальным… Впрочем, это была эссеистика.
Недавно был в редакции «ЖЗЛ». И помещение новое, и люди, разумеется, все уже не те…
Спросил – на всякий случай – не знают ли чего-нибудь о судьбе той, розановской, карикатуры? На меня смотрели с удивлением. Мол, что вспомнил человек! Мол, нам бы его заботы!..
Теперь представляю себе – что и карикатура, и помещение ее на стене, и то, что большинству она будет незнакома – все это должно было тогда подчеркнуть элитарность редакции, оригинальность ее багажа, фундаментальность его… «Кто?» «Розанов» «Молчишь? Не похож ли на Бабаевского? Не лауреат, мол?.. Ну молчи, молчи… Больше ничего тебе не скажу!..». Затем, было в этом и вызов литературным – «лауреатским» – вкусам, и дерзостная демонстрация своей независимости… По сути все это вместе составляло – один большой кукиш в кармане!..
А все же – куда все пропадает бесследно? Ни пожара, ни землетрясения, слава богу, издательство не пережило. А попробуй найти карикатуру! На стенах ныне – Блок, Есенин, Лермонтов, Цветаева. Офортные рисунки в узеньких, медно-фольговых рамках. А то еще деловые вроде бы календари, стандартно улыбающиеся стандартные японские красотки в красных кимоно и в гладко-блескучих темных прическах…
Сколько должно было пройти лет, чтоб карикатура была потом вполне понята, увязана с прочитанным, все должно было забыться, снова вспомниться, и вот сейчас – даже возникнуть желанием вернуть из прошлого ту, на пожелтевшем, толстом дореволюционном листе бумаги карикатуру Василия Розанова, которую, конечно же в свое время знали все-все: от гимназиста до университетского профессора… «Связь времен» – и прихотлива, и дискретна, и, главное, задушевна!..
По поводу женщины
В глазах природы нет, наверно, ни грешников, ни грешниц. Все это, видать, чисто общественный, или бытовой взгляд на мужчину или женщину, в которых природе угодно было вложить более беспокойное искание, более выраженное в инстинктах представление об «идеале любви». И то, что мы обычно называем «греховностью» (или синонимами – «распутство», «непостоянство», «измена»), все по существу лишь поиск «идеала любви». И, может, никто не будет столь «верен», «постоянен», менее всего склонен к «измене», чем тот «грешник», или та «грешница», которые наконец обрели свой «идеал»!
Эгоизм любви – самый сложный, но и чаще других прощаемый…
Три кита, на которых держится современное общество – брак, собственность, государство – вполне изучены Энгельсом в его книге: «Происхождение семьи, частной собственности и государства».
Хотелось бы – посильно – проследить все же за первой ячейкой этой триады. А именно – за семьей. Разумеется, триаду создавали и мужчина, и женщина совместно. Так пробивается тоннель с двух сторон – общими усилиями. Но каждая сторона тут проявила себя по-своему! Женщина говорила – «любовь», «верность», «дети»… Мужчина отвечал ей – «брак», «закон», «семья». Отвечал, «идя навстречу пожеланиям женщины». Иными словами – женщина говорила лишь на языке природы, мужчине пришлось изобретать соответствующий язык общества: прáва и государства. Женщина явилась неосознанной законодательницей – мужчине довелось изобретать исполнительно-обеспечительные формы для осуществления ее прав. Мужчиной таким образом строится общество и государство – но все по поводу женщины!..
Органичность – и облегченность
О том, как поэты читают свои стихи – обычно говорится много пошлого. Между тем, именно в том – как поэты читают – сами – свои стихи нам явлена очень существенная черта поэзии! Ее органичность. Это чтение не «хорошее», не «плохое», как не бывает «хороших» или «плохих» родовых мук. Не бывает здесь ни одного слова «плохого» или «хорошего» само по себе, как не бывает нужного или ненужного родового стона самого по себе. Видно, какой болью, какой страстью, какой волей самоотречения между жизнью и смертью оплачено каждое слово. Насколько оно – сам поэт и другим быть не может!..
Знать, пόшло искать в этом чтении – артистизм, развлечение, удовольствие… Кто скажет, что роды бывают красивыми или некрасивыми? Что здесь обычная эстетическая категория? Надо, стало быть, достойно – слушать поэта! Надо быть зрелым, чтоб понять сущность явления природы, а не говорить тривиальности: «завывает», «жестикулирует», «впадает в транс». Это живое рождение слова! Причем, – каждый раз так, поэтом каждый раз так явлено «лоно души». Артист, своим «заведомо хорошим исполнением», это по существу игра мертвым словом, попытки выдать его за живое… Здесь все облегченное – вплоть до самого нашего представления о трудном слове поэта…
Женщины
С первого взгляда видно – это сестрички. И чего они зябнут на улице? Почему не идут домой. Старшая ухаживает за младшей – та дерзит ей. Старшая на это не обращает внимание, она поправляет ей шапочку, застегивает пальто.
– И долго он еще? Маман его, наверно, угощает…
– Молчи!.. Нехорошо осуждать родную мать! – весело говорит старшая. Чувствуется, веселье наигранное, из тех, за которым скрывается досада. Обе взволнованы, одолевают дурные мысли…
– Ведь у него обед – один час… Он же может на работу опоздать. Маман хороша… Летом – куда ни шло. А зимой – хозяин собаку на улицу не выгонит… «Погуляйте, девочки…». Слушай, неужели она не понимает, что мы уже не «девочки»…
– А кто же мы? Мне четырнадцать, ты и вовсе малявка – одиннадцать… Много ты понимаешь!
– Дура ты… Это уже сколько лет так! Последняя малолетняя идиотка поняла бы… Слушай, а почему он не женится на маме?.. Что это у них? Привычка? Неужели взрослые не могут без этого?..
– А если это любовь?
– Иди ты!.. По собачьи?.. В обеденный перерыв?
– Молчи, а то по щеке схлопочешь! Как о матери говоришь!.. Или ревнуешь? Ведь он тебе нравится? Скажи, – нравится ведь! Я вот не скрываю – он мне нравится. Особенно красивые волосы у него.
– Ну ты да-ёшь… Знаешь… Влюбиться в маминого любовника!
– Это ты от ревности… Ха-ха… От ревности ведь… Однако, – и я уже стала зябнуть. Руки. Не успела варежки надеть…
Я крашу газовый ввод над подъездом. Девочки не обращают внимания на меня. Я вожу кистью по трубе, размазываю на ней желтую краску и прислушиваюсь. Молчат…
– Ах, вот вы где… Ступайте домой, простудитесь! – раздается мужской голос. Из подъезда вышел мужчина лет за сорок. Судя по одежде – потертая дубленка, обтерханный пыжик на голове – какая-то руководящая личность. Некрупная «шишка». Может, инженер. Завод – по соседству…
– Хоть бы часики нам купили… За это… Что мерзнем.
– Сфотографировано! Будут часики!
– Только обещаете…
– Тонька, замолчи! Нужны они тебе эти часики. Как дырка в голове! Вы ее не слушайте. Она совсем дура. Вот маме скажу, влетит тебе…
«Дубленка» смотрит на старшую. Любуется ею. Наконец чмокает ее в щечку – и поспешно удаляется.
– А вот я скажу маме, что он тебя поцеловал… Что ты ему куры строишь…
– Не скажешь!.. Ты дурочка и трусиха!.. Побежали!.. Он ведь с тортом приходил… Наверно, еще осталось.
– А сама, сама-то – вся красная! Это потому что поцеловал… Ну и дела-а… Мать и дочь… Смотри, заведешь с ним роман – тут же маме скажу!
– А ты и знать не будешь! Вот та-а-к! Дурочка! Это все твоя ревность. Знаю, все знаю!
Что-то происходит
Когда-то говорилось – «железо» – ржой, честность – мощной, а мужчину – женщиной». Так сказать, – некие верховные испытания… Женская красота и вправду была роковой для многих. Из-за слабого пола мужчины разорялись, шли на преступления, стрелялись. Мы это еще помним по классике нашей. Люди старших поколений еще помнят об этом рассказы наших отцов и матерей. Достоевский, которого в творчестве привлекала между прочим власть над человеком разнообразных страстей, не преминул изобразить и эту. Рогожин, не совладав с властью красоты Настасьи Филипповны, убивает ее…
…На днях смотрел французский фильм «Соседка», где спустя какое-то время снова повстречались бывшие любовники. Но она – замужем, он – женат. Семьи и домá оказались по соседству. Связь, как ей не противятся герои, – страсть сильнее их – возобновилась. Оба мучаются – и оба не в силах обороть себя. Наконец она выстрелом из пистолета убивает его во время любовного свидания. И тут же стреляет в себя…
И что же? Кульминация встречена смехом в зале… Не то, мол, время, чтоб поверить в подобные сказки!
Но что же произошло в мире? Власть женской красоты уже не действует на мужчин? Или сами женщины ее лишились? Не слыхать, чтоб «Ма-ру-ся-от-ра-ви-лась», как некогда пелось, чтоб кто-то кончал с собой из любви. Не слыхать, чтоб женщина кого-то разорила. Или «разорять» некого? Или, наконец, неинтересно это стало для женщины?.. Да и в романах ныне – любовь какая-то вялая, «дополнительный ассортимент». Что-то уж очень быстро «сближаются», «вступают в связь» – и это, собственно, «кульминация» современного романа. Лишась сопротивления-одоления, любовь лишилась и романтики?
В романе «Игра» Бондарева – любовь кинорежиссера к актрисе, исполнительнице главной роли в его фильме, даже не вялая – она «номинальна», названа: хочешь верь, хочешь нет. И вот, когда героиня – «из-за любви» все же – бросается в воду – право же, это вызывает такой же смех у читателя, как, скажем, помянутый фильм у зрителя. Или не читала актриса брошюр о «культуре чувств»?..
Любовь в наше время, видать, отрезвилась, стала рассудительной!.. Нет охоты ни убивать, ни убиваться. Что ж, в этом ничего плохого вроде бы… И все же: суеверное чувство – не слишком ли быстро растет это отрезвление, эта рассудительность? И вспомнится ли здесь предел? Мол, – не дальше?.. И в этом, знать, человек «переделывает» природу. Но всегда ли – к лучшему? Особенно в этой, важнейшей ее тайне?.. И где она, «разумная мера» в любви!..
В том же направлении
– Сто лет – сто зим! В последний раз мы виделись на занятии литобъединения?.. Лет двадцать тому? Годы-то – годы! Летят вороные… Помню ваши рассказы. Мне, да и всем, нравились… А вот скажите, – почему так поздно стали печататься?.. Ведь и руководителю нашему, покойному Л. нравились рассказы… Талантливо, хвалил, помню… Читал нам вслух, умилялся словно сам написал!
– Видите ли, я сам думал… Почему столько лет понадобилось. Да, и талантливо, и интересно было… А вот правды там, видать, не было… Вряд ли талантливо. Прием выходил на подобие жизненности…
– Вы меня удивляете…
– Нет, так оно и есть. Заверяю вас… Правда – это не одна лишь наблюдательность в мелочах, деталях, так сказать, не просто чувство слова, изобразительный язык или тема… Правда – сам автор! Как человек! Как личность!.. Вот где по сути то, что мы обозначаем этим ходовым словом: «талант».
– Интересно, интересно… А не можете мне это доходчивей, популярней объяснить? Весьма буду обязан…
– Популярней хотите? Это вообще-то не просто. Но о себе – тогдашнем и нынешнем – вот что скажу. Я был тогда по-молодому, но не по-хорошему раздражен… Мир воспринимался негармонично… «тенденциозно», «субъективно», так сказать… А если уж совсем точно – неумно-субъективно, мелко-субъективно… Вот и были – задор, экспрессия, так сказать, дерзостность… Все это и принималось за талант, за правду – а оно не было ни тем, ни другим… Хвалили, а не печатали. То есть, чувствовали во мне червоточину, – да не говорили. То ли щадили, то ли дальше чувства разумения не шло… Зеленое яблочко – дозреет. А вот если – кисличка?..
А я потом много пережил… Взять хотя бы – сбила машина, раза три в реанимации… В общем – то не я. Перед вами – другой. Этого другого и стали печатать. Другой – не то чтобы взгляд – нет, другое отношение к жизни. Уже умею забывать себя: скудости нет!
– Терпимей, что ли? Без этого молодого «эгоизма-субъективизма» молодости? «Кисличка» это что? Мелкие обиды? Флюс приемов?..
– Не то чтобы – терпимей… Может, даже кое-где еще более резкий… Но, понимаете, – теперь уже с глубинкой, с широтой взгляда. Что называют всякими, опять же, словами: «объективно», «диалектично», «эпично»… Так сказать, не мне одному – людям, жизни это нужно… Уж как это чувствуют. Те же редакторы, читатели – не знаю. Не прост человек, не просты жизнь и литература!..
– Значит, если я все же не стал писателем, просто постарел – стало быть… Я как человек хуже стал?
– Хуже, лучше… Я ведь не говорил этих слов… Самозабвение нужно! Не помнить свое я, самолюбие, эгоизм забыть. Побывал между жизнью и смертью… Так сказать, о душе подумал… Ни бесовства, ни саможаления, ни этого, эгоцентризма. В смысле – «пуп земли»… Ну это, разумеется, у меня – так было. У других – по-другому… Надо уметь уйти – «туда», в то, что пишешь!.. Пловец сливается с морем, не боится, не думает, что утонуть можно. И море его не потопит! Понимаете?.. Не «лучше», не «хуже»… Не те слова! И не «смелость»… Именно – самозабвение… А у вас, наверно, жизнь неписательская. Не те заботы! Требуется солдатское самозабвение! А вы – первогодок, страдалец от старшины… Пишете мало…
– Это вы верно угадали!.. Значит, себя не подчинил? Не пришел к себе настолько, чтоб забыть себя посреди слова? Так я понял?
– Все вы верно поняли… Да и до этого понимали. Но все, так сказать, теоретически… А надо в деле, в труде. Затем, наверно, делили с чем-то?.. Помню, – рыбак вы?
– Но Пришвин, но Паустовский!.. Аксаков!..
– Верно, верно… Но у них это – в том же направлении. У вас – в обратном… Отдаляет…
– Так что же – заставить себя бросить? Больше писать?
– Попробуйте… Хотя, плохо верю – в «заставлю». Это то же, что «заставлю себя любить жену»… Просто надо: одна! На всю жизнь. Как судьба. «И жизнь, и слезы, и любовь»! Ну, прощайте! Заговорил я вас!
Разница
По-моему, главное различие между обывателем, скажем, и художником не в том, что первый-де видит мир «счетоводно», а другой «образно». Само образное виденье – следствие чего-то изначального в художнике… Видно, обыватель знает мир и правду о нем на свой пятак – и так и думает: вот и весь мир, вот и вся правда о нем! Художник же видит и знает мир, может, на сто пятаков, но, главное, он никогда не подумает – вот это вся жизнь, весь человек, вся правда о них!.. Он вообще не меряет ничто в жизни конкретными и условными все же – «пятаками»!.. То есть, обыватель знает лишь «точку пересечения», видит лишь «угол» – художник смотрит дальше «пересечения», видит и схождения, и разбег «линий» (жизненного содержания), видит сужающееся и ширящиеся пространства. Он мыслит, если уж угодно, категориями «интегрирования», занят всей беспредельностью космоса души и вселенной, он поэтому-де «не от мира сего», в то время, как обыватель «от мира сего» именно счетоводно, дальше своих амбарных счет ничего не видит и не понимает – счеты с набором костяшек, даже не модель мира: сам мир!
А то думают, что художник, мол, тот – кто умеет «рисовать»… Десятки великих художников как раз «рисовать» не умели. Ван Гог, Пиросмани, Левитан… Гоголь, Достоевский, Толстой «не стилисты»…
По сути – художник – категория народного мирочувствования! Это опыт труда, который всегда многомерен, сокровенен, терпко-одолевающ, в истовой устремленности самого труда-судьбы… А, обыватель со своим «пятаком» понимания далек от народной истины – это мелководная пена – а не стержень жизни. Его мудрость поэтому кажется непреложностью: ведь он говорит «дважды два четыре» – там, где художник ищет метафору, образ, обобщенную – универсальную, то есть, художественную – форму выражения жизненной сущности. И обыватель, и художник вроде заняты «математикой» (скажем так), – но один из них все тот же «счетовод пятаков», а другой – Лобачевский! Разница?.. Без роста духовной культуры – жизнь мнимость!..
Существование
– Что ты все начальство поносишь. И унижают, и забижают! Премии лишают! А теперь и вовсе хотят избавиться от тебя!
– Но разве не так? Начальник – разве это не особая порода людей? Что посоветуешь? Может на конфликтную комиссию подать? Надо ведь острастку дать… Слабость почуют – вовсе заклюют!
– Не то… Не то… У человека должна быть профессия. Не то!
– А что же – «то»? Или и ты сомневаешься, что я честно работаю? Моя работа – не гайки нарезать. Ни плана, ни нормы – но честно!
– Можно по-всякому «честно работать»… С собой мы ладим…
– Что-то я тебя не пойму… Или начальство защищаешь? Или не знаешь – что это за люди? И словечка наперекор нельзя. Во какие!..
– Полагаю – люди, как всякие… Но, ведь, и мы хороши… Значит, не так уж нужна твоя «честная работа». Не им – делу…
– У философа – «мыслю – существую», у них – «мыслишь – не существуешь»! А я критикнул! И сразу строгача! Законно это?
– Может, и незаконно… Этого я не знаю… Другое знаю… У меня не было ни строгачей, ни страха увольнения… Не только я не зависел от начальства – оно зависело и от меня!.. Нуждались в моей работе… Это можешь понять? Работал так, что едва скажу – «ухожу!» – начальство на задних лапках. «Чем ты обижен? Или что-то мешает – так создадим условия!..». И всякое такое… Не я был хорош – моя работа. Без нее начальство не мыслило и свое существование… То есть – от меня зависело! Вот как работать надо! Тогда ты – свободен! Тогда никаких страхов перед начальством… А так – не знаю что тебе посоветовать? Конфликтные комиссии? Профсоюз? Народный суд? Ничего я этого никогда не знал!
– Значит, ничего конкретно не посоветуешь?
– Значит, ничего. Конкретного. Нет, не посоветую…
