Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Путь к идеалу
Толстой – образец всеобъемлющего гения. Писатель и гуманист, философ и социолог, моралист и проповедник добра, теоретик искусства и искатель духовных основ жизни – учитель жизни…
Но вот уже восемь десятков лет нет Толстого…. Похож ли мир на тот, который хотел и пророчил Толстой? Похоже ли общество и человек на его идеалы общества и человека? Где в жизни, на практике его философия, его нравственное ученье?..
Но, думается, сколько бы еще ни прошло десятилетий, наверно, и веков, во-первых, все таким же живым и насущным будет для нас Толстой-гуманист, Толстой-художник! Во-вторых, всегда нам будет необходим и весь его духовный поиск, со всеми его озарениями и ошибками, необходим пусть хотя бы как великий пример неостановной мысли и труда гения, как само представление о гении, чтоб было чем удивляться, восхищаться, отдавать дань признательности!..
Ведь без духовного чувства в минувшем до нас – жизнь в вечно «правильном» настоящем никогда не сможет по-настоящему двигаться вперед, к идеалу в будущем… Одна лишь черта Толстого!..
Литература и лета
Сложны пути прихода писателей в литературу, но еще более сложны они в приходе к читателю. Литература, читатель, время – как свое, так и будущее – все это предстает в коллизиях перед писателем и его словом. Одни писатели, войдя в литературу, остаются в наше время как бы незамеченными читателями. Выходят книги, а в литературе этих имен как бы и нет, читателю они словно неинтересны. Такие писатели – вечные Золушки, любовь читателя-принца не ждет их и в перспективе. Официально обласканные в жизни, они тонут в Лете…
Другие писатели, наоборот, сразу обретают известность, подчас даже шумную, но точно прискучив вдруг читателю, они быстро теряют свою популярность, как и быстро обрели ее. «Была без радости любовь, разлука будет без печали», – кажется, слышат они от удаляющегося от них читателя. Понадеясь всех обмануть, обманули себя.
Третьи – это писатели, которые – быстро ли, медленно ли, при жизни, или посмертно, но надолго, а то и навечно, достигают читательской души! Жизнь духа, горение мысли, момент вечности, главное исповедальность огромной личности и искреннее слово правды – все это остается нам на страницах их книг. Страда творчества тут подчас складывает страдальческую человеческую судьбу – залог окончательного доверия к истинной ценности писательского слова…
Как видим, писательские судьбы складываются в творчестве подобно человеческим судьбам в творчестве любви-счастья. Слова Толстого о том, что все счастливые семьи похожи друг на друга, а все несчастливые несчастливы по-своему, имеют в виду и схожесть всех случаев внешнего, беспечного, бездуховного счастья, по сути временного и зыбкого, равно как имеют в виду и несхожесть всех случаев трудного, в бореньях и испытаниях, творчески складывающегося (если ему только дано сложиться), счастья.
Но, думается, для самого общего, хотя в принципиального, различения писательских судеб, их отношений с читателем, литературой, памятью и временем, еще более убедительный аналог – поле боя… Лишь самозабвение бойцовского подвига, духовное творчество этого подвига из триединства долга, самоотверженности, мужества – достойны нашей признательной памяти и вечной славы! И что перед этим подвигом – командирские благодарности или взыскания, награды или наказания из «послужного списка»… Явив раз и навсегда всю относительность писарских строк, подвиг, точно звезда, светит из вечности!..
Нечто похуже «шкуры»…
«Искусство – это сражение; в искусстве надо жертвовать своей шкурой». Это слова Жана-Франсуа Милле. В сущности – речь об идеальном положении в искусстве (в данном случае оно означает литературу)! Если бы вся трагичность писателя была в том, что ему надлежит «расстаться» со своей шкурой! На деле же, в современных формах «демократии», все обстоит куда как хуже. Писателя лишают «шкуры», книгу его к читателям не пускают, а все эти «шкуросниматели» (ЦРУ, ФБР и т.п.) за это получают хорошие государственные оклады!.. Такое положение – и «сражением» не назовешь… Государственность как бандитизм. Убьет, кошелек возьмет, следы заметет…
Все это называется «идеологией» и «свободным миром», «демократией» и «открытым обществом», «антисоветизмом» и даже «борьбой с империей зла» – то есть, с родиной Пушкина и Гоголя, Достоевского и Толстого!.. Но народ-художник научился защищать себя!
Безукоризненность стиля
У Федина в записных книжках есть хорошее место «О стилистике». Как лучше написать? «Блок всегда был предельно честен с самим собою»? (Газета!) Цитирую ее точно. Или: «Блок всегда был честен с самим собою». Или: «Блок был честен»? Что означает слово «предельно»? О каком пределе честности Блока идет речь? Само понятие предельности есть ограниченность. И значит… честность Блока была ограничена? Откуда известно автору, что Блок был честен – всегда? Не берет ли автор на себя чересчур много? Наконец, только ли «с самим собой» был честен Блок? Не со всеми ли? Автор хочет сказать как можно сильнее… Но сильнее всего звучит краткое утверждение, что Блок был честен. Так и надо сказать. Фраза из этих трех слов – «сильнейшая по безупречности стиля».
Думается, уже этот непроизвольный водопад недоумевающих вопросов, сама возможность их, равно как их безответность – лучшее доказательство непродуманности фразы, нецельности, незаконности мысли, ее приблизительности, поспешившей облечься в стереотипную форму, обрести – подобие мысли. И Федин, конечно прав, что «не поняв», разоблачил несостоятельность фразы (стиля) этим водопадом вопросов…
Хороший стиль «не задает», а «отвечает» на вопросы! Хороший стиль не тот, который охорашивается, закругляется, озирается – чтоб не дать повода к вопросам, он не страшится их, не прибегает к нарочитой недомолвленности из опасения непосредственности, он просто углублен над мыслью, сосредоточен над точностью – истинностью – формы ее выражения, чем исключает «автоматизм вопросов», заставляет хорошо подумать, прежде чем спросить. Легковесность мысли, банальность формы ее выражения – с той же легковесностью рождает и банальные вопросы! Духовность общения обращена в игру…
В приведенной у Федина строке о Блоке – скорей всего речь о записных книжках и дневниках поэта (речь о его честности «с самим собой»). Думается, если б критикуемый Фединым автор привел бы хоть один пример из записей Блока – у Федина не было б вопросов! Даже непонятное здесь заставляет скорей думать, чем вопрошать. Да и есть некая обывательская унылая досужесть в «постановке вопроса» и доказательствах честности великого поэта!
Что же касается предложенного «спрессованного варианта» фразы – «Блок был честен» – фразы «сильнейшей по безупречности стиля», то здесь не тот случай, когда «краткость – сестра таланта». Скорей тут – «с водой выплеснули ребенка». В такой краткости становится особо очевидно, что весь разговор зря затеян! Великий поэт, по пушкинскому статусу – поэт-пророк – вдруг подвергается «ревизии на честность»! И даже утверждая о его честности – мы как бы сами себя ставим в неловкое положение. Поэт хвалу и клевету приемлет равнодушно!..
В отношении же заключения Федина – общего размышления о стиле, и оно вызывает возражение. «Стиль – это автор. Стиль безукоризнен, если безукоризнен автор. Строгость автора к себе – вот в чем его безукоризненность»… Итак, говоря о безукоризненном стиле – Федин сам здесь размашист, вместо одной емкой фразы (мысли о стиле), пишет целых три, очень похожих по информации, по форме! Причем, «Стиль – это автор» та же формула Бюффона – «Стиль – это человек»! Из трижды повторенного слова «безукоризненность», из слова «строгость» так и не понять: когда же «стиль безукоризнен». А, наверно, всего-то и следовало сказать, что хороший стиль – при ясной мысли! Запальчиво критикуя неизвестного газетного автора, Федин сам «теряет власть над собой», теряет чувство стиля…
Зеркало потока
Каждая мысль рождается незащищенной перед умалением и измельчанием, опошлением и «субъективистским самоубийством»… Особенно нужно быть бдительным перед этими опасностями для мысли, когда она переносится на бумагу, то есть обретает словесную форму.
Так и вода живет в такой двойственности – то ли свернуться «блюдцем», «лужицей», обособиться, уйти в песок и пропасть, то ли одолеть неровности земли, рельеф, найти поток, дойти до моря, до мирового океана!
Таким образом, работа над формой мысли – есть и работа над ее содержанием, над его истинностью!.. И если у повара, готовящего блюдо, вся его «истинность» – вкус, а для этого под рукой и разнообразные продукты и специи, у художника – разнообразные краски и мазки, у писателя – слова его; стилистику, весь текст и построение его даже нельзя уподобить «продуктам-специям», «краскам-мазкам». Форма истинности мысли тут создается все же – лишь самой мыслью! От стилистики здесь требуется – самозабвение!
Да и мысль, если она не устремлена к красоте, добру – к истинности – разве это писательская мысль?..
Стало быть, форма, стилистика – это не комбинации выстраиваемых, так или эдак, слов, что возможно лишь при заданности формалиста. Эта работа над тем же содержанием!.. Лишь неискушенные или наивные читатели могут думать, что писатель (прозаик ли, поэт ли) отдельно работает над содержанием, отдельно над формой. Все есть единый труд художника слова. Все, что делает писатель, работая над рукописью, – есть единосущная работа над содержанием и формой. Аристотелевские «содержание» и «форма» все те же умозрительности… О них «вспоминают потом» теоретики, литературоведы, критики!..
Если же художественность формы (например, заданную стилистику) можно «выделить» из написанного – перед нами не жизненность (истина), а литературность, а то и заведомый формализм. Это стоячая вода, которая кончится тиной, болотом. Художественное слово же – истинность – нескончаемое течение жизненности… Так, например, Толстой не думал даже о том, что он хоть в малой мере занят показом зреющей революции – на деле, как великий художник, отражая ее в творчестве, до подробностей: как в зеркале!.. И знаменитый – самозабвенный! – толстовский стиль служил этому же!.. Так великий художественный субъективизм – превзошел и научный объективизм!
«Кому повем свою тоску?..»
Многотиражка небольшого, с трехтысячным рабочим классом, завода. Попросили «написать что-то к юбилею Пушкина». Какое здесь может быть «что-то»? Пушкин – заветная лира народа! Преддверье мировой славы. Пока не понят народ – не может быть (тем более) понят его поэт. Двойная притяжательность. Пушкин – вдохновение народа! Какое может быть – «что-то»?
Сел за машинку – написал пять страниц. Дал себе слово: не буду заглядывать в «источники», в «материалы». Чего не помню, что надо проверять – то и не надо. Хорошо работалось. Даже думал: что ж, Литгазета не ко мне обратится с таким заказом, а вот я его для многотиражки сделаю – как будто для Литгазеты!
Перечитал. От души, искренне, «мой Пушкин» – но начисто без капризно-субъективного я. Эссе? Слово? Бог с ним с жанром…
И что же? Вышла газета, начинаю читать. Двойная «притяжательность» стала «двойной притягательностью», и дальше, что ни абзац – мое слово подправлен редактрисой (кончила университет. Все, нет-нет, вставляет в разговор, что «кончила МГУ с Красным дипломом». Поэзию «не любит принципиально», при этом – притязания на знатока литературы, все у нее точно расценено, разложено по полочкам в большом порядке, на каждого классика или современного писателя считает себя вправе навешивать какой-то свой ярлык – точно в магазине, в «уцененных товарах»). Знал бы – ни за что не писал бы.
И вот, наконец, на задворках, чуть ли ни петитом – едва нашел свою фамилию! – «справка» о «материале». Вот она, дословно… «Поэт и прозаик, член Союза писателей (следует мое имя, отчество и фамилия) хорошо известен рабочим нашего завода. В его книжке (?) «Стремнина» рассказывается (?) о Герое Социалистического Труда Б.В. Жарове и многих людях нашего завода. Годы (?) провел (?) писатель над (?) изучением (?) – (профессор я, что ли? – А. Л.) – творчества великого русского поэта. Сегодня мы публикуем его очерк (? – «наконец-то имя найдено!» А я-то и не знал, что написал: «очерк»! – А. Л.) и стихи, навеянные (вольно же иным редактрисам так легко представлять «государственный труд над строкой»! – А. Л.) судьбой (?) А.С. Пушкина».
В стихотворении же – «переприсяга» (с Константина – Николаю, в 1825, в момент выступления декабристов) стала «перед присягой», ни в чем неповинная строка «Булатов – полком своим – крепость возьмет» после «казни» редактрисой обрела вид: «Булатом (?!) – полком своим – крепость возьмет» – и т.д., и т.д.
Может, рабочие и не заметят всех редакторских перлов, но мой лично праздник был испорчен. И ныне еще чувствую как жар прибывает к лицу, когда случайно наткнусь на свой «очерк»…
«Рассядутся своей малограмотностью», – сказал когда-то Маяковский. Но малограмотность еще бывает терпимой как-то, если это сознает, если в состоянии в ком-то почувствовать больше грамотности. А здесь – амбициозная малограмотность, здесь непрошибаемая уверенность в грамотности самой высокой пробы!.. А сколько таких редактрис (и даже без «красных», с обычными дипломами) в издательствах! И там уже подвержены «казни» не «очерк» – книги!
Неужели так понимать должно «эмансипацию», «демократизацию», «равноправие»? Ведь Зал Чайковского мы предоставляем не всем артистам, а лишь высокоодаренным. Почему же мы позволяем так равнодушно и жестоко дергать самые чуткие струны жизни – писательское образное слово? Ведь литература – дух жизни! Почему художественное произведение, на создание которого требуются дарование и горение, одержимый труд и сердечный риск, мы отдаем в руки редакторов (редактрис), от которых не требуется никаких качеств (ни дарования, ни творчества!) кроме умения вычеркивать все-все, что только напоминает мысль, жизнь, истину? И до чего можно так «дочеркаться»? Целый корпус редакторов разных рангов, конвейер «исправлений», «черканий» – «как бы чего-то ни вышло!» – где нужен один редактор-помощник, редактор-единомышленник! Кому повем свою печаль?..
Зачем краски?
Судя по тому – как мало по существу человек знает о себе, его возраст на земле все еще младенческий. Между тем человечество успело себя опутать столькими предрассудками и страстями (расовыми, национальными, религиозными, идеологическими, классовыми, политическими), что уже восстало против самой природы, с одной стороны, а чрезвычайное зло, возможность ядерного уничтожения жизни на планете, с другой стороны, уже кажется, готово его ввергнуть в фатально-пассивное ожидание конца…
Выйдя из рук природы, человек не успевает остаться один на один с природой, с собой, осознать себя частью природы, продолжить ее естественной жизнью своей, он тут же оказывается в цепких руках общества, вынужден забыть и себя, и природу, ринуться во все ожесточающуюся борьбу за существование, исполненную небывалой порочности, алчности, насилия и лжи…
Между тем – природа, создав на земле «черных», «желтых», «белых», главным законом жизни поставив любовь, конечно же имела в виду дальнейшее совершенствование – по законам любви и красоты, нравственности и духовности – человека! Но роковым образом, из-за общественных форм бытия (государства, нации, религии, идеологии – и т.п.), из-за массовых форм борьбы за существование, то же самое этнографическое многообразие, которое по мысли природы и должно было б улучшить род человеческий, придать ему физическую и эстетическую универсальность в многообразных формах, повысить творческую одаренность, вооружить против разнообразных стихий и т.д. Эта же заданность природы ныне причина разнообразнейшей вражды, антагонизма, войн. Это похоже своей нелепостью на то – если бы краски на палитре художника, призванные создавать гармонию живописи, творить красоту, взаимодействуя и разнообразя цвета и нюансы, все вдруг переругались, завраждовали, предались взаимной ненависти… Так общественные формы жизни пошли войной против природы!.. И все из-за того, что общество, увлеченное самоцельными задачами, из страха, из суеверия, из искаженных защитных инстинктов, не дает человеку осознать себя – жить по законам природы – превращает его в злую силу. Против всех, и, стало быть, и против себя…
Эхо
Она: Ты меня любишь?
Он: А то ты не знаешь? Какая женщина не знает – любят ее или нет! Конечно, люблю. Очень люблю…
Она: Почему же ты не хочешь, чтоб мы были вместе?
Он: Именно поэтому, что очень люблю… Мне кажется, я только и буду ходить за тобой по квартире, буду тебя вытаскивать из ванны, из кухни – и все от жадности… Ну, ты знаешь… Боюсь, жизнь моя станет – одной любовью, нет, этой жадностью к тебе, ее мультипликационностью… Буду несчастлив от счастья…
Она: Ха-ха-ха! Прости, но ты меня насмешил. Чего боится! Дурачок ты… Ох, и дурачок…
Он: Всегда, когда женщине нечего сказать, она делает глубокомысленный вид и снисходительно цедит это – «ду-ра-чок»… А то просто – «дурак». Как что не по вас – «дурак»… И даже ничего не объясните! Пифии! Монополия истины! Венец мудрости!
Она: Что ж тут объяснять?.. Но вот я подумала о другом. Впрочем, – не о другом – все о том же…
Он: Неужели ты, женщина, родила мысль? Это противоестественно! Вам дано родить мысль лишь вместе с мужчиной! Никак не иначе! «В таком разрезе», как говорят лекторы общества «Знание»… Лекторы из директоров школ и политработников на пенсии, которые искренне думают – и так еще с политграмотного ликбеза двадцатых! – что превыше всех знаний это газетные столбцы «за рубежом». Значит, в таком разрезе! Давай свою мысль, пока не подгорела, или не сбежала, как молоко…
Она: Мысль простая… Вдруг пришла в голову… Почувствовала ее… Знаешь, мне уже тоже не хочется вместе… Понимаешь, изживает современная женщина это чувство… Ведь она свободна, обеспечена, независима… Она ищет теперь не мужа, не кормильца деткам, а – мужчину… Любовника… Ну, друга, как ныне стали это называть попристойней. Природа, сделав ее когда-то слабой, незащищенной, льнущей под крылышко мужчины, в результате чего и получались дети и семья, ну и это, как его, частная собственность и государство… она, природа, потеряла с крючка наживку… Все! Рыбка не ловится: голый крючок! Ведь это общество стащило наживку! Тем, что женщину «подняло с порабощения», эмансипировало, даровало свободу, блага, защищающие ее законы, сделала сильной – даже сильней мужчины…
Он: Чем же сильней? Умом? Талантом? Творчеством-созиданием?.. Что-то я такого не замечаю?.. Дальше лаборантки-помощницы не поднимаетесь все равно! Хоть сколько не наваливай на вас докторских званий! Приспособитесь, будете изображать. Артистки!..
Она: Я не о том! Пороха не откроем. Не хотим! Не наше дело…
Он: А почему бы не о том? Только честно, самокритичней?.. Ведь, знать, все тоже дано лишь: вместе с мужчиной родить – философа, открывателя, творца… Только так… Ваше творчество!
Она: Дай сказать… Общество, преследуя свои самоцельные задачи, выступает против природы, рубит сук под собой… Став сильнее мужчин – ведь мы адаптированней, хитрее, выносливей и терпеливей, консервативней и показушней, мы лучше берем формой – а в век коллективизма вообще все больше берут формой…
Он: И формами… Ведь ты, женщина, и это имеешь в виду?
Она: Пусть и так… В общем – мы оттираем мужчин… Общество феминизируется… Все становится вторичностью, показухой…
Он: Слушай! Ведь это я тебе все такое подобное говорил! Вот ты и запомнила и меня же потчуешь – моим, выдавая за свое!
Она: Пожалуй, что так… Да, да – мы в субботу гуляли в парке… А то я смотрю – откуда это все у меня так ладно и складно… Ну, все одно – мое-твое… Главное, подумала, верно это…
Он: Вот-вот! И в обществе вы так ловко устроились. И твое – мое, и мое – мое.. Если бы хоть детей рожали! А то собак и котов заводите! Уклоняетесь от главного природного назначения!
Она: Но ты ведь не хочешь быть вместе…
Он: На гвозде мочало – начинай сначала!.. А то, что я тебе поведал в субботу, что ты запомнила как отличница, из тех, из которых выходят самые ограниченные и безнадежные дуры, что мне сейчас преподала как собственные откровения, я уже во многом уточнил… Так сказать, обработал, отшлифовал…
Она: Интересно, интересно! Выкладывай – что отшлифовал до блеска!
Он: Нет уж!.. На другой раз оставим… Чтоб вообще продлить твой интерес к моей особе. Поэкономлю ресурс. Не выложусь…
Она: Все у женщины – наоборот как раз!.. Яви полноту щедрости!
Он: Да! Но и это я тебе говорил! Все-все – отраженное, эхо!
Она: И это правда… Значит, все-все во мне – твое! И нечего злиться. Значит все хорошо… Тебе интересно делиться, мне – слушать… Значит, все хорошо. В таком разрезе. Дурачок!
