Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
Белая ворона
Пересекая широкий двор Яузской больницы, я принялся сочинять наиболее подходящую фразу для белохалатниц – неумолимых стражей врачебных режимов. Я пришел в неурочный день, неурочные часы, надеяться было не на что, и в том, допустят или не допустят меня к Валентину Матвеевичу, имело решающее значение, насколько ловко будет придумана и сказана эта единственная (желательно, не слишком длинная), фраза. Может, прикинуться скромным и тихим родственником из провинции («проездом, поезд стоит один час»)? Может, изобразить запыхавшегося доброхота, принесшего Валентину Матвеевичу, то есть моему главному инженеру, одну крайне приятную – производственную – весть («психотерапия! Улучшенное настроение – тоже целитель»!).
И вдруг я его увидел. Один сидел он на решетчатой скамье, вытянув ноги в некогда синих, но посеревших, местами даже белесых от стирки, байковых больничных штанах, в нижней рубашке, голову свесив на сложенные на груди руки. Сперва мне показалось, что он дремлет, пригревшись на мягком, нежарком еще апрельском солнце. Приблизившись, я увидел, что глаза Валентина Матвеевича лишь полуприкрыты, что он пребывает в глубокой задумчивости.
– А-а, это ты, – каким-то образом узнав меня и не меняя позы, вяло проговорил он. – А я еще подумал, что если кто и придет проведать, так это будешь ты… Ну, что скажешь?..
Говорил он со странной хриплостью, и все же я уловил в голосе неодобрение по поводу моего прихода. После того как инициатива была перехвачена у меня, мне как-то неловко было начать обычный, чаще всего пустой, разговор о самочувствии больного, о врачах и их лечении. «Ну, что скажешь» и упреждало подобные расспросы.
Чувство неловкости не проходило, и я молча опустился рядом с ним на скамейку. Мы сидели все так же молча, и я искоса посматривал на него. Он очень изменился – осунулся, почернел, на горле его была грязноватая повязка. Мне подумалось, что я очень плохо сделал, что так долго не навещал своего главного инженера.
С пачкой грязного белья мимо нас прошла шарообразная белохалатница. «Спрошу распорядок, когда можно навещать больных», – пробормотал я и поспешил за женщиной. Мне и в самом деле хотелось точно узнать приемные дни и часы. Два часа в неделю я смогу выкроить из своей работы и вечерней учебы. Даже стыдно, что раньше до этого не додумался.
– А к нему, – головой указала на Валентина Матвеевича женщина, – можете хоть каждый день приходить. У него теперь свой режим, – как-то значительно добавила она. Это, видно, была словоохотливая женщина и меньше всего сторонница той оскорбительной по существу официальной лаконичности медицинского персонала, после которого почему-то всегда чувствуешь себя виноватым. Красноносое лицо ее было все в рыхлых и растянувшихся, точно забившаяся сеть, оспинах. Чем же ей не угодил Валентин Матвеевич?
– Четыре раза уже резали – больше некуда. Плоскоклеточный! Что ж, он глупый человек, чтоб не понять? Вот он и махнул рукой на врачей. А они – на него… Чего уж комедь ломать…
Женщина свернула за угол больничного корпуса и начала спускаться в подвальное помещение с вылинявшей – белым по синему – табличкой: «Бельевая». Продолжить разговор больше не представлялось возможности. Да и говорить было не о чем. Я медленно поплелся обратно к скамейке, чуя как ознобно сжалась во мне душа.
Валентин Матвеевич сидел на том же месте, все в той же позе, полуприкрыв глаза. Он и не шевельнулся, когда я снова сел рядом с ним. И опять мы молчали. Меня удивляло то, как он ухитрялся смотреть, не отворачиваясь, на довольно ярко светившее солнце. О чем он думал? Какие мысли тревожили его? Ветерок шевелил подсохшую и жухлую траву возле его тапочек. Где-то в глубине двора надрывался грузовик: мотор то ревел во всю, то на миг затихал, как бы набираясь сил.
– Слушай-ка, на вот сбегай. Тут без сдачи. А то народ, хуже вчерашнего. Не допросишься…
Я хотел что-то спросить, но Валентин Матвеевич это принял как попытку возразить и строго сдвинул брови: «Ну, ну! Давай, смотайся поскорее!» Из кармана штанов он выковырнул белую эмалированную воронку, с пристуком возложил ее себе на колено и снова замер в неподвижности. «Ну давай, – иди! За углом тут! Скажешь, что без сдачи, так девушка без очереди выдаст тебе».
…И вот я уже смотрю, как большим ороговевшим ногтем сковыривает он пробку, встряхивает бутылку с этикеткой «Московская». (Меня всегда коробило, что словам «Москва», «Столица» торговыми работниками не найдено более достойное применение). Потом он отодвинул повязку на горле, и я увидел зияющее влажно поблескивающее отверстие. «Вставляй туда воронку!» – опять с непонятной грубостью проговорил он.
Я попросту растерялся, не сообразил, что к чему. И опять он это истолковал как неодобрение. Нашарив пальцами обеих рук это страшное черное отверстие, он сунул туда воронку. «Так!», – улыбнулся он мне своей старой знакомой застенчиво-озорной улыбкой ловкого человека, знающего про свою ловкость. Странно и дико забулькала жидкость в воронке, затем внутри – не в горле, а где-то глубже, чуть ли ни в самой груди.
– А теперь ступай, не мешай мне. Вздремну, пожалуй, – не глядя мне в лицо проговорил мой главный инженер, – вернее, бывший главный инженер…
К трамвайной остановке я шел подавленный и рассеянный. На тротуаре я то и дело натыкался на людей, люди натыкались на меня. Я думал о том, что возможно больше не увижу его: та белохалатница, без обиняков человека, привыкшего видеть смерть каждочасно, мне сказала, что «он протянет еще день другой – не больше», и еще поэтому: «пусть пьет – хоть потешится напоследок…»
Трамвай от Яузской больницы тянулся медленно в гору – в сторону Таганки. Отвернувшись в окно, я весь ушел в воспоминания о моем бывшем главном инженере. Ему тогда было лет тридцать пять не больше. В управлении считали, что назначение его главным инженером Подмосковного района газопровода – было ошибкой. Я это тогда сразу понял в отделе кадров, по усмешке старшего инспектора, оформлявшего меня. – Тоже инженер без диплома? С какого курса на войну? С третьего? Вот и хорошо, направляю Вас к Валентину Матвеевичу Костенко. Два сапога пара. Два академика таких будет в районе!..
В конторе главного инженера не было. Мне сказали, что он на трассе и что, если я хочу, могу туда отправиться с машиной аварийной бригады. Я, разумеется, не помедлил с согласием. Тем более, что на трассе сейчас был разгар предпусковых работ. Не то что районное начальство, там сейчас находилась и добрая половина управления.
На пригорке у речного дюкера расположилась пусковая комиссия. Это был некий «военный совет в Филях». Внизу вдоль берега стояла добрая дюжина «Адлеров», «Побед» и даже «ЗИС-110». Последние с особыми проездными номерами, привилегией очень высокого руководства, на что обратил мое внимание шофер нашей крытой грузовой машины. Тут были руководители сварочно-монтажных управлений, директоры строительных трестов, подрядчики и субподрядчики, было руководство будущих эксплуатационных управлений. Поскрипывали кожаные регланы, шевиотовые плащи, мелькали шляпы, сверкали молниями щеголеватые американские кожаные куртки: много инженеров недавно вернулось из Америки, где набирались опыта в новом для нас деле – транспортировке газа посредством трубопроводов…
Я спросил одного-другого, где можно найти Костенко, но от меня рассеянно отмахивались: всем было не до меня и какого-то разыскиваемого инженера Костенко. Наконец кто-то мне показал на человека в телогрейке и в высоких резиновых сапогах, запачканных глиной. В сравнение с щеголеватыми инженерами, одет он был более чем скромно: скорей всего, его можно было принять за землекопа или сварщика. Валентин Матвеевич сидел в сторонке от инженерного синклита и сосредоточенно жевал травинку. По тому как он демонстративно отвернулся от шумно толкующих инженеров, по саркастической улыбке, то и дело кривившей его губы, я понял, что тема разговора для него далеко не безразлична. Я представился, и Валентин Матвеевич протянул мне руку.
– Вот, судачат пятый час… Жарой видно мозги разморило. Понавозили американских счетных линеек и паркеровских ручек – и пишут, и считают!.. То собирались воздухом испытывать трубу – считали несколько часов. А чего считать? Объем цилиндра помножить на давление. Это им из всей Москвы компрессоры привезти да месяца два качать! Наконец, додули, что не пойдет. А ведь небезопасно мешать газ с воздухом – слышал небось о гремучке? Да ты садись, чего стоять, в ногах правды нет. Гремучка самая страшная штука. Малейшая искра, камушек чиркнет в трубе – и рванет так – не то, что шляп, костей не соберем! А теперь за воду ухватились, речка, мол, рядом, качать долго не надо, заполнили, чуть-чуть компрессором нажать – давление пикой. Вода рванет трубу – ничего страшного, вода не упруга. Малейшая трещина – давление тут же на нуле. Все это правильно! Но как они потом воду удалят? Вот в чем вопрос! Эх, запорят газопровод эти… американцы!
– Но вы им высказали свое мнение? – наконец обрел я возможность вставить слово после запальчивой, и полной сарказма речи моего нового начальства. Валентин Матвеевич посмотрел на меня с какой-то грустной пристальностью: стою ли я того, чтоб пускаться со мной в откровенности. Но, видно, не «пускаться» было ему сейчас просто невозможно.
– Говорил! А что толку? Слушают меня на копейку. Я ведь белая ворона. Не-ди-пло-ми-ро-ван-ный инженер… Война не дала доучиться. Вот и склабятся. Вроде как над юнкером в офицерском собрании…
Я возразил Валентину Матвеевичу – сгущает, мол, краски и заметил, что с его позволения – я тоже белая ворона, тоже инженер, недоучившийся из-за войны и данный ему в подчинение. Этот факт почему-то очень позабавил моего Главного.
Он долго и от души хохотал.
– Нет, скажи, всерьез это? Не шутишь?
– Уж какие тут могут быть шутки… Был бы в попах – да весь пропах!
И забыв вдруг про испытание газопровода, про инженерный совет, Главный стал засыпать меня вопросами. И в каком учился до войны, и на каких фронтах воевал, женат ли – и прочее. Я едва успевал отвечать на вопросы, которые меня не только не обижали, а, наоборот, были восприняты мною как знак особого внимания к моей особе. Впоследствии я убедился, что чувство меня не обмануло…
Мало-помалу мы вернулись снова к испытанию газопровода. Гвоздем засело в памяти – «запорят газопровод». Я, разумеется, уже сделал в уме поправку на сарказм моего Главного, на его гиперболизацию, и все же глагол оставался довольно сильным. Я мельком взглянул на «хурал32», восседавший вокруг большого фанерного листа, заваленного рулонами трассировок, папками исполнительной документации, раскрытыми блокнотами, испещренными схемами, цифрами и формулами; в середине листа возвышалась импровизированная пепельница из заглушенного обрезка четырехдюймовой трубы, из которой на газопроводе сооружались продувочные свечи.
Скорей чутье, чем разумение, мне подсказало, что прав Валентин Матвеевич. Сколько раз мне приходилось убедиться, что там, где требуется большое напряженное размышление прежде, чем принять ответственное решение, совещания совершенно неспособны заменить их. Ведь совещание должно скорректировать, подвести итог, поднять на новую ступень каждую индивидуальную мысль, хорошо потрудившуюся перед этим! Если же оно собирается как «галочное мероприятие», если совещания следуют друг за другом и становятся унылой будничностью, каждый присутствует механически, каждый говорит банальные вещи – мысль выключена и не может, значит, явиться тем индивидуальным камнем, который, поворочавшись, занимает свое место в общей кладке решения. Верного коллективного решения. Еще в институте я заметил, что, засев вдвоем или втроем за «задачку с перцем» (по «начерталке» или теоретической механике, скажем), мы словно все глупеем, каждый надеется на другого, что ли. И лишь после того, как расплескаемся по своим комнатам и углам, поточим мозги в одиночку, лишь тогда стоило снова сбегаться. Соединенные «эврики» давали ответ!
«Запорят газопровод»… Я смотрел на смуглое лицо Валентина Матвеевича, на выпуклый тускло поблескивающий высокий лоб, мысиками врезавшийся в гладкие темные волосы, непослушные расческе и то и дело ниспадавшие прядками. Эти прядки выработали у Валентина Матвеевича жест – растопыренными слегка согнутыми в суставах пальцами он все время – от лба до затылка – причесывал свою темную и непокорную растительность.
– И что же, – вы спокойно дадите им… запороть дело?
Валентин Матвеевич угрюмо посмотрел на меня с видом человека, обретшего еще одну, лишнюю, заботу. Он крякнул, в сердцах вытащил из кармана телогрейки замусоленный блокнот. Полистал, ища чистую страничку. Затем – из того же кармана был извлечен карандаш с жестяным допотопным наконечником на острие. Я подумал, что карандаш этот из той породы вечных карандашей, которые неизвестно откуда попадают в руки, никогда не нуждаются в заточке, а, главное, ни при каких обстоятельствах не теряются. Валентин Матвеевич нарисовал две безукоризненно, точно по линейке, параллельные линии, соединил их по краям поперечинами. Слева обозначил стрелку.
– Видишь ли, теория теорией, к тому же нужно еще чувствовать… дух вещей!.. В книгах это названо красиво: «соединение теории с практикой». Так вот эти… чистоплюи с паркеровскими ручками все считают правильно. Считать они умеют, ничего не скажешь! А испытывали ли когда-нибудь газопровод? А я в Андижане испытывал! Намучились!.. В общем вышло гарно33 на бумаге, да забыли про овраги. Смотри сюда, – ткнул своим вечным карандашом в блокнот Валентин Матвеевич, – если б трубопровод был уложен под землей строго горизонтально, по отношению к мировому океану, скажем, хотя бы по столярному уровню, эти курточки с молниями и паркеровские авторучки были бы абсолютно правы! Вода после испытаний пробкой бы выскочила под давлением газа. Как только запустили б заднюю компрессорную станцию! Газ был бы здесь идеальным поршнем! Но все дело в том, что здесь вода не выйдет всем течением! Часть ее размажется – растянется по низу трубы, в низких местах, и никакими щипцами ее не вытащишь! Мы вполовину закупорим газопровод – вода так и будет гулять взад-вперед в зависимости от скорости потока! И это на долгие месяцы… Производительность газопровода падет – раз, гидратные закупорки зимой – два, а самое главное: контроль режима газопровода – он обычно ведется по перепадам давления – станет совершенно невозможным! Доложит обходчик, что на таком-то участке перепад ненормальный, а ты изволь гадать, то ли там труба лопнула и нужно аварийную бригаду высылать, то ли это водичка поддалась вперед или назад… В общем, намучаются люди после такого испытания!..
– Но так же нельзя! – впервые разволновался я. – Ведь они уже помпу устанавливают у речки и четырехдюймовую времянку варят! Вы должны им доказать!..
– Кулаками, что ли?.. Эти – строители, те – управленческие теоретики. Разве они работали на эксплуатации? Разве они свои ручки когда-нибудь пачкали?
– И вы им, конечно, все это говорили?
– А то нет! До хрипоты наорался…
– Вот поэтому и не убедили… Надо было спокойно, не горячиться, стоять на своем! Еще и еще раз повторять то же самое. Как японский дипломат в Лиге Наций! Все ссорятся, дым коромыслом, чуть ли ни в рукопашную вся дипломатия. А японский представитель каждый раз встает и с улыбочкой говорит: «Мнение императора Микадо остается прежним».
– Ну ты философ, как я погляжу, – грустно хмыкнул Валентин Матвеевич. Ветерок, точно котенок, озоровал с листками блокнота, шебуршил их и так, и эдак. Он был исписан формулами и расчетами. То и дело мелькали знаки дифференциалов и интегралов.
– Одно изобретение небольшое. Автоматический регулятор рассчитываю. Это так, между дел, – перехватив мой вопрошающий взгляд, счел нужным объяснить Валентин Матвеевич. В голове у меня мелькнула одна игривая мыслишка и я тут же поведал ее своему главному инженеру. Это было на практике еще до войны. Один студент сконструировал вибрато для бетона. Испробовали, – действует! А начальство почему-то «заартачилось». «Ни к чему нам это!» Нажали на начальство, и у него последний резон: «Нужно техническое обоснование… Расчетами докажите».
– И доказали? – рассмеялся Валентин Матвеевич, уже догадавшийся о существе моей игривой мысли.
– А то нет! Вырвали «подходящие» листы из тетради по сопромату. Где индексов-символов математических, как оспин на рябом – и пошло! Смотрело, смотрело на эти интегралы начальство, повздыхало, да и вынуждено было начертать: «разрешаю». А страницы из тетради подшили в папке: документация!
– Ну давай, валяй – выдам тебя как математика. Тоже тебе скажу наука тонкая! Слепо в нее верить может только дурак. Она инструмент, а ты – мыслящая личность! Вот и работай правильно этим инструментом. Передоверить – беда! Она, мадам математика, что жернова: что засыпал, то и перемелет без разбору… А это ты дело говоришь! Вот уедут курточки с молниями, пойдем к генералу Кочкину с блокнотом. Не удивляйся, у нас и генерал свой есть. А как же! На строительстве работало много военнопленных. Вот к генералу постепенно и перешло все руководство. А генералами, как Ленин сказал, в конечном итоге командуют штатские. Генерал, не из академиков, математику уважает!..
…Едва шлейф пыли скрылся за последней «Победой», мы с Главным забрались в домик генерала Кочкина. Этот домик на колесах, с толевой крышей, пришитой замшелыми планками, напоминал тракторную будку в хорошем колхозе. После того как Главный популярно изложил генералу суть дела, и, наконец, прошуршал листами блокнота перед его носом («А вот здесь – расчеты»), Кочкин расстегнул под подбородком крючок тесного воротника кителя, что на воинском неписанном этикете для подчиненных, вероятно, означало: «Вольно!» Но я, и тем более Главный, и так чувствовали себя «вольно». Главный, войдя в роль, играл теперь воодушевленно, с подъемом, настоящего артиста. Ложь во спасение – было из чего стараться…
– А все это рассчитал – мой новичок! Работает голова по части математики! – подмигнул мне Главный. – Свежие знания!
– Ну и молодцы! – генерал возложил большую свою руку на крохотный столик, какие бывают у окошка железнодорожного купе. – Только как же теперь прикажете мне вести испытания? Люди ведь у меня расставлены, на всех постах у манометров дежурят – всю ночь водичку собирались качать…
– За две ночи накачаете. А потом за полгода не избавитесь… А испытать можно за два с половиной часа работы ближней газокомпрессорной станции! То есть, тем же газом только полуторным давлением по отношению к рабочему. Все согласно техническим условиям. План испытаний могу Вам разработать через час. К вечеру уже сможете доложить по инстанциям, что испытание участка провели досрочно! Людей и технику надо будет убрать с трассы…
Генерал слушал внимательно, только изредка поглаживал ладонью вспотевший голый череп. Главный вслед за этим тут же пускал в ход свою пятипальцевую грабельку. «Молодцы!» – проговорил с удовольствием генерал и повернул под столиком какой-то невидимый ключик, перевесился всем своим грузным корпусом – так, что одним улыбающимся глазом продолжал смотреть на нас. Наконец на столике появилась большая бутылка немецкого трофейного «Рейнвейна». Генерал самолично сдвинул три граненных стакана, и не прерывая струю и почти не пролив вино, ловко наполнил стаканы. У него в этом, чувствовалось, был большой опыт. Зато рыбный консерв он ковырял открывалкой явно не по-студенчески – прямо скажем, бездарно. Я вежливо отвел от жестянки тяжелый генеральский кулак. Моя ловкость в открывании консервов, видимо, окончательно убедила генерала в том, что я и в математике так же ловко делаю открытия. Второй генеральский тост был уже озвучен и вполне без сомнений: «За успех испытаний!»
…Изо дня в день, почти шесть лет, проработал я под началом Валентина Матвеевича. Пожалуй, эти шесть лет работы дали мне знаний и опыта поболее, чем могли бы мне дать неоконченные два курса института. Чувствуя себя белой вороной, «инженером без диплома на посту главного инженера», Валентин Матвеевич, казалось, больше всего боялся быть застигнутым врасплох и чего-то не знать, на что-то не суметь ответить – будь то молодому инженеру или слесарю аварийной бригады. Он вгрызался в формулы и чертежи, в справочники и учебники. С каждым молодым инженером, прибывшим из института, ему не терпелось скорей «сцепиться», померяться силами в каком-нибудь проблематичном инженерном вопросе – то ли по автоматической сварке под слоем флюса, то ли по расчету помпажа газовой турбины. Разумеется, меньше всего это было боязнью «лишиться места»! Просто у человека было настоящее инженерное призвание, призвание изобретательного и предприимчивого человека, как это слово правильно понималось в старину. И чем больше любили его мы, в районе, тем больше иронизировали над ним «академики» и «американцы» из управления. Его рацпредложения долго мариновали без рассмотрения, ответы возвращали с издевкой в заключениях и пометках. А он, нетерпеливый и резковатый, просиживал ночи над сметами и процентовками, чтоб рабочие получили вовремя зарплату, хотя эту работу мог бы сделать наш, ленивый на дело, горлопан-бухгалтер, возился с матерью-одиночкой «Машей-кладовщицей», выпивохой и скандалисткой, пока «Маша-кладовщица» не стала «Машей-газосварщицей». Несмотря на то, что в районе у него было два подчиненных инженера по приборам и автоматике, Валентин Матвеевич изучил приборы и регуляторы так, что молодые инженеры без него не обходились ни в одном сложном отказе или неисправности. Даже секретарь-машинистка Люся то и дело оглашала контору своим визгливым голоском: «Валентин Матвеевич! Опять машинка не печатает!» Он и машинку (этот допотопный немецкий трофей, который не брала в ремонт мастерская) чинил. Из любви ко всякой технике, старания «довести до ума» – из «познания духа механизмов!»…
И все же масштабы района стали его тяготить. Он мечтал о «настоящем инженерном деле». Я знал, что Валентин Матвеевич имел в виду проектный институт. Замминистра Платонов, сам инженер старой популяции, хорошо знавший моего Главного, держал его на примете, пока не спеша пробивал «в верхах» решение об организации этого института. Меня удивляло: замминистра, и тот должен что-то… «пробивать»…
«Пойдешь ко мне туда?» – спросил Валентин Матвеевич, улыбаясь: он знал, что я за ним пошел бы не то, что в проектный институт, а на край света. Я был влюблен в этого человека, знал ему цену и жалел. Кажется, один он не замечал свою неухоженность, равнодушный к быту, удобствам, живя все еще в каком-то своем режиме военного времени, чему способствовал – слышал я краем уха – уход от него жены как от «неудачника». Жил он где-то загородом, бобылем, у тетки, хотя ему в свое время предложена была квартира в городе (на нее, «со всеми удобствами» всегда особенно напирали наши конторские дамы, желая поскорей убедить новичка или какого-нибудь излишне подозрительного ревизора в бескорыстности и доброте нашего Главного).
Он умер тихо и неприметно. Поскольку он просил, чтоб его не навещали, местком не отважился послать своего представителя с полагающейся трешницей на апельсины. Затем болезнь затянулась и о его болезни успели забыть. У каждого хватало своих дел и забот. Перед смертью он так распорядился, чтоб никого не обременять своими похоронами. Из короткого полушутливого – знал, что умирает, а шутил! – прощального письмишка я узнал, что он и смерть свою рассчитал точно. Умер в те же сутки, на которые и ссылался в письме. Другое письмо, дружески-официальное, было адресовано замминистру Платонову. В нем я аттестован был и «ищущим», и «думающим», и «творческим» инженером. Более того, Валентин Матвеевич перечислил добрую дюжину рацпредложений, новшеств и даже изобретений, автором которых я являлся (правды ради следует сказать, что к половине их я был просто лицом причастным, а подлинным автором их являлся, разумеется, сам Валентин Матвеевич). И уже в последних строках письма своего, озабоченный моей будущей судьбой, Главный просил держать меня под личным контролем. Помочь устройством быта, так как я, «подобно всякому творческому человеку, совершенно лишен подобной способности и совершенно уязвим перед орудующими локотками, которых немало развелось и среди инженеров».
Последняя просьба к замминистру и вовсе показалась не ненужной: Валентин Матвеевич просил, ни больше ни меньше, а помочь мне с «формальным окончанием института, чтоб он не был белой вороной, вроде меня».
Судьбе неверной, которой, например, захотелось чтоб Валентин Матвеевич, щедрое сердце и талантливый инженер, тихо закончил свой путь в онкологическом отделении Яузской больницы, был похоронен без родственников и сослуживцев, той же судьбе захотелось отвратить меня от стези проектного института и повести меня по совсем иным, неисповедимым путям своим, всей путанице которых имя: «писатель»…
В письменном столе, в большом конверте «иностранная информация» («информация» ни причем здесь; соблазнила меня добротная лощеная бумага конверта), где хранится моя старая красноармейская книжка, но вполне еще новый красный – солдатский – военный билет, корочки-свидетельства о наградах и прочие документы храню бережно и два листика – предсмертные письма Валентина Матвеевича, моего главного инженера. Одно письмо мне – рядовому «инженеру без диплома» и поэтому как бы стоявшему на самой нижней ступеньке технической иерархии, другое, неотправленное – на самую высокую ступень этой же иерархической лестницы, к замминистру…
Прости меня, Валентин Матвеевич, что я не воспользовался твоей последней добротой и в технике так и остался «белой вороной – инженером без диплома…
