Александр Карпович Ливанов
Мой конь розовый
«…Нырнет под событья»
Главное «противоречие» между мужичиной и женщиной (столь драматизированное и молвой, и литературой!) – в том, что для мужчины женщина желанна прежде всего в «телесной субстанции», в то время, как ей самой здесь хочется предстать и быть оцененной им со стороны души, с человеческой – духовной – стороны. То есть, «противоречия» здесь нет. У природы достало ума сделать это «противоречие» диалектическим – единством противоположностей, многомерной единосущностью… Беда в социальном незнании этой диалектики!
В том, что так наказуемо покусительство на природно-суверенную суть женщины, что так осуждаемо молвой и законом насилие, что и «последняя», «продажная» женщина – все же! – не потерпит в «сближении» ни ёрны и цинизма, ни скабрезности и грубости, во всем этом свидетельство об изначальном доверии природы к духовному чувству людей! И если род человеческий все же – несмотря на это кажущееся «противоречие»! – продолжается, дело, разумеется, не во взаимных «уступках» сторон, а в догадках и прозрениях любви, не в слепоте инстинкта, а в чувстве духовного таинства природы, неосознанном подчинении ему! И пусть невежды и пошляки это называют как угодно, на своем языке, – «подходом к женщине», «умением расположить женщину» – она и природа, оба они женского рода, и они «знают что делают»!.. Духовность любви и жизни – вершинная мысль природы!
Общество несет непоправимый урон, передергивая женщину от ее задач в природе к задачам общественным! Мы понимаем столько, сколько понимаем природу посредством женщины. Обезличить и уравнять эти две струны на инструменте природы во имя риторичного равенства – значит вместо музыкальной гармоничности пожинать диссонанс и хаос! Знания «вообще», без этого сокровенного знания, есть незнание. Здесь одинаково убыточно – как вульгарно-социологическая, нахрапистая «беззастенчивость» и замена сложнейшей науки любви (добра!) кафедрально-бестрепетной сексологией «без черемух», так и инфантильное, романтично-поэтическое «уходы» и «неведенья» и прятки в тенистых кущах той же, общелитературной, «черемухи»…
Подобно самой женщине – жизнь (природа) мстит нам жестоко как за грубое невежество эмансипации, так и за ханжески-школьную «рассеянность» из мнимой педагогичности!
…Это хитрая тема!
Нырнет под события,
В тайниках инстинктов готовясь к прыжку,
И как будто ярясь –
Посмели забыть ее! –
Затрясет;
Посыпятся души из шкур.
Разумеется – Маяковский. Разумеется – «Про это»…
Дух жизни и закон
Вершина нашего дореволюционного правосознания – суд присяжных, а самая доблестная страница в деятельности этого суда – оправдание Веры Засулич, народоволки, в 1878 году стрелявшей в петербургского градоначальника Трепова…
На какой-то момент показалось, что «совершенными законами» можно достичь и «совершенного общества». Но этот же суд присяжных через девять лет вынужден был вынести смертный приговор Александру Ульянову и его товарищам за подготовку и покушение на царя Александра III.
Сколько бы правосудие не говорило о своей независимости – они в конечном итоге защищают власть, устанавливающую тот или другой правопорядок…
Стало быть, никакими «совершенными законами» не добиться «совершенного общества». Законы могут улучшаться или ухудшаться, быть более или менее терпимыми и либеральными, или наоборот. Более того, они вообще не причина, а следствие общественного климата, который – равнодействующая официальной власти и ее институтов, и общественной мысли, прежде всего художественной литературы!
Знаменитая наша судебная реформа 1864 года (независимость судей, гласность, устность и состязательность сторон, присяжные заседатели, отмена сословного суда, адвокатура и мировой суд и т.п.), последовавшая тремя годами после отмены крепостного права, явилась следствием по существу тех же причин. И здесь нельзя не видеть результат труда нашей литературной классики, целого периода творчества от Гоголя и Некрасова, Белинского и Герцена – до Чернышевского и Добролюбова, Достоевского и Толстого. Пафос защиты человека и поиска правды всегда был главным в страдательном слове нашей классики, ее последовательного гуманизма! Дух жизни отражен в законах, но создается он не отвлеченным правосознанием, а конкретным общественным бытием, и, стало быть, и трудом художественной и философской мысли своего времени.
Нитка, провод, артерия
Испокон веков, говоря о письменном, затем и печатном, тексте, мы произносим слово – «строчка». Мы при этом не думаем о том, что родилось слово это еще задолго до изобретения швейной машины! Что означает оно не только единицу объема текста, а и способ «соединения» смысла слов – в смысл строки, наконец, строк в смысл текста, общего смысла и сознания. Слог – строг, строка – строга!..
Но помимо этого – зримого – соединения есть еще и как бы незримое, хотя и вполне ощутимое, соединение всех этих элементов через слог! И это уж не общий, наоборот, очень личный прием!..
И вот здесь-то мне представляется по меньшей мере три вида «незримой строки», соединения, от почерка до сознания! Во-первых, та бисерная, ровная, ни на что не претендующая машинная строчка. Во-вторых, та «строчка» из проводов и спаек-контактов, которыми полон, скажем, наш телевизор. В-третьих, например, кровеносная ткань нашего живого тела!.. Судите сами, какая «строчка» лучше…
Вперед, назад – и вперед!..
Всякий жизненный процесс не просто – поступателен, он диалектически-поступателен. То есть, включает и более или менее значительные возвращения. Насколько люди управляют (насколько дано им управлять) таким процессом, они здесь предстают во всей своей неоспоримой внутренней сущности. Явленные ум и добро, бескорыстие и творчество – двигают явления вперед (развитие, прогресс). И, наоборот явленные здесь глупость и зло, эгоизм и бездарность – возвращают явление, ход его, назад…
Не просто «перетягивание каната», не просто двухполюсность нравственности. Главное – чтоб люди ясно осознавали, что такое добро, и всегда стремились к нему! А примеры «перетягивания нравственного каната» всюду вокруг нас. Скажем, вот это перо, которым пишу. (Мелкие суждения? Да, есть люди, для которых вообще все, кроме продуктов, вещей и денег: «мелкое». Расскажи Менделеев – первозданно – о законе периодичности элементов просвещенному обывателю, «обывателю в квадрате», тот бы поспешил отделаться от ученого, счел бы его «занудой», «свихнувшимся»! Нет, не денежной стоимостью меряется мысль!..). Итак – о пере, вот этом, которым пишем. Когда-то писали гусиным пером. Его срезали наискось, разрезали острый конец пера вдоль (перочинным ножом). Этот разрез был поистине великой мудрости догадкой! Во-первых, разрезанное острие сходилось лепестками, оставляя лишь капиллярную щель. Лишь по такой щели могут – по закону поверхностного натяжения жидкости – «стекать» на бумагу чернила. Стало быть, лишь гусиное перо обладало способностью упругости. Упругость нужна была, чтоб лепестки смыкались в капиллярную щель при невольном естественном и незаметном нажиме. Затем, был нажим и нарочитый, из «каллиграфической принципиальности», от школы до канцелярии! Без «нажима», «волосных завитушек», «утолщений-утончений» – вспомним культ письма хотя бы по искусству Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели»! – не писали уважающие себя грамотные люди! Благодаря упругости перу из птичьего крыла суждено было стать движителем другого полета – мысли и культуры! Послужить уже не птицам – человечеству. Итак, упругость, капиллярность, поверхностное натяжение. Между чернилами и пером – и чернилами и бумагой. Некое и здесь «перетягивание каната»: победило перо – чернила не совлекаются, перо не пишет, победа бумаги – кляксы! Стальное перо – не изобретение, а совершенствование. И все же – шаг вперед в добре мысли. Но и на гусином, и на стальном – поверхностное натяжение чернил на пере – держало их, на бумаге – ровно совлекало их в строку! Право же, перо почти столь же остроумное изобретение, как динамо-машина!..
А вот у меня перо – из последних. Демократическое, школьное. (Цена сорок пять копеек. Авторучка перьевая чернильная. Артикул. И прочее…). И что же, кто-то перо «усовершенствовал»! Сталь заменена некалёным железом. Перо то и дело перекашивает лепестки жала, они царапают, рвут бумагу – они не упруги, не возвращаются «на место»… Кто-то лукавый и корыстный (даже не задав себе труда подумать – почему собственно перо – пишет, а, скажем, игла, или лезвие – не пишут!), ничтоже сумнящеся, ради своей премии (а то еще, что вероятней, «групповой», «коллективной») – предложил сталь заменить железом! «Удешевление», «технико-экономический эффект», «годовая экономия» – и все-все подсчитано, кроме убытка для нервов, кроме ученической (да только ли ученической!) пытки, кроме нравственной убыли… Процесс – иными словами – злом, глупостью, бездарностью, наконец, мещанским лукавством отброшен назад…
А теперь – о другом уже. Разве перо, перипетии его, не модель общего хода прогресса?.. Техника? Производство? Но разве они не влияют на нравственные ценности жизни? Говорят, – даже в первую голову!
Стало быть, во всем – от крохотного и копеечного пера авторучки до проектов поворота рек на миллиарды рублей – нам надо научиться смотреть в корень. Корысть демагогична и дьявольски хитра. И в этом, и во всем – будем бдительны!..
И здесь – езда в незнаемое
Смотрю на портреты Пушкина, где он в рост. На рисунок-автопортрет, где Пушкин рядом с Онегиным на набережной Невы. На групповой портер работы Чернецова, где Пушкин рядом с Жуковским, Крыловым, Гнедичем. На портрет работы Ге, где Пушкин, няня и Пущин. Еще одна работа Чернецова – «Пушкин и Жуковский»: это рисунок-эскиз с точным указанием роста Пушкина: «2 аршина 5 вершков с половиной». То есть – рост равен 1 метр 66 сантиметрам. А вот Пушкин на картине Айвазовского и Репина «Прощай, свободная стихия». Вот он на современной карикатуре: «Пушкин и Хвостов». Наконец, на картине Репина «Пушкин на берегу Невы». К этой картине мы еще вернемся.
Что любопытно, нигде на этих изображениях не чувствуешь его малорослым! Особенно не чувствуешь этого, где видим лицо поэта, которое всегда – значительное! Наверно, в этом все заключается: при значительном лице – мы не чувствуем малорослость. Это так же верно, как то, что не чувствуем высокорослость при незначительном лице! Как, например, это происходит по поводу портрета Николая I кисти Брюллова!
Потом проверил это впечатление и по портретам – в рост – Есенина. То же самое – нигде поэт не казался мне малорослым. Особенно, опять же, где видел его лицо…
Может, тут не только нет «упущения природы», а, наоборот, некая ее принципиальная обдумчивость… Как бы мы иначе заметили заурядного человека с заурядным лицом, как не по росту?
Интересен нам Пушкин с карикатуры неизвестного автора – «Пушкин и Хвостов». Поэт здесь не только не «парадный», ему не только не «польщено» – он подчеркнуто «бытовой»! Шляпа, короткая, «в талию» шуба, резко расходящаяся книзу, верхняя пола спереди – задралась в стремительном движении… В руках Пушкина – увесистая палка! Лицо вырисовано любовно – в глазах живой огонь ума и приязни, смотрит вперед, что-то приковало внимание…
Парадность во всем – состояние вдохновения? Позирует? – на картине Репина «Пушкин на набережной Невы». Трость в правой – строго вертикально упирается в гранит набережной, левая – откинута с шляпой. Подчеркнутые белые обшлага – выглядывающие из рукавов пальто, края белого воротника. Помнится, даже перстень не забыт на пальце правой руки, держащей трость! Но вот главное – лицо поэта! Здесь художник не хотел «парадности», наоборот, избегает даже традиционного, «польщенного» изображения. Кажется, в изображении лица здесь художник творчески следует прижизненному портрету Пушкина, кисти Лунева (1836 г.). Художник на этом портрете, кажется, хочет показать контраст между вынужденной, может даже эпатажной парадностью «внешнего Пушкина» и лицом его, самоуглубленным, страдальческим взглядом…
Трудно, видать, приходится художникам с портретами гения! Субъективизму дано здесь уловить одно состояние, одну частность, одну-две черты – не более… И всеми вместе портретами не уловить, видать, сложный внутренний мир, душевное богатство каждого гения! Нечто подобное видим на множестве портретов Пушкина. И побуждаемые общей неудовлетворенностью, художники продолжают свой трудный поиск. Нечто подобное чувствуем и по поводу портретов Ленина! Причем, как прижизненных, так и посмертных. «Портретов Ленина не видно: похожих не было и нет», – писал Николай Полетаев. Слова вполне относимы к портретам Пушкина! И в этом – «езда в незнаемое», бесконечное и безостановочное творческое подвижничество!
Дух жизни
Сельская околица. Голые тополя по сторонам дороги. Колокольчик вдалеке заливается. По голому весеннему, уже почти подсохшему полю, в лаптях, ходит согнувшийся мужичок. На боку холщовая сумка, куда он кладет подобранный, редкий, прошлогодний, черный после зимы, колосок…
Из-за взгорки показалась бричка. Барин, возвращаясь из Европы, в умиленном настроении. Все ему по душе, и молчаливый извозчик, и говорливый колоколец под дугой, и этот, бредущий по весеннему полю, такой легкий, точно грач, мужичок. Покликал мужичка. Тот и прибежал. Скинул шапку, низко поклонился.
Барин смотрит весело на мужичка. «Свой. Родной!.. Разве на Западе с такой самозабвенностью срывают шапку с головы? Разве так радушно, так низко кланяются!..»
– Ну, как дух жизни, братец?
– Что ж, барин, – пошморгал носом мужик. – Духу у нас много! Хлебца-то – нетути…
Барин помолчал. Веселого настроения как не бывало. «Причем – хлеб? Мужик… Вечно об одном и том же… Дурак, видать… А немки все же слишком толсты…»
Холщовую сумку мужика, торчащие из нее черные колоски барин и заметил и вроде как не заметил. Не понял – что это такое… «Пошел!» – сказал он вознице.
И опять залился колоколец. Опять побежали назад тополя вдоль обочин дороги.
«Та-ак… Черт дернул – с мужиком заговорить… Сплошь Гегели и Спинозы мерещатся!.. Ха! Монтэ-Карло… А француженки все же лучше немок… «Хлебца-то – нетути»… Рабский язык! Загадочная славянская душа!.. Даже расстроил. Ч-чер-р-т – пшел скорей!..»
Игра
В прежние времена (они еще на памяти старшего поколения) каждый человек имел довольно ясное представление о нравственной стороне жизни, всех деяниях и поступках – как своих, так и ближних… На всем был незримый, но сознаваемый «штемпель»: что есть добро и зло, что добродетель и порок, благородство и подлость, совесть и бессовестность… Веками опыт жизни строил шкалу ценностей.
Время многое «пересмотрело» в этих оценках-«штемпелях». Ведь жизнь не стоит на месте! «Штемпели» смещались, мешались, замещали друг друга, все обросло ложью и ханжеством. И сами церковные заповеди, которые в меру сил своих потрудились «штемпелями», стали такими же, обросли ложью и ханжеством. Так постепенно утратила значение вся эта «расценочность», вся «нравственная прейскурантность жизни»… Уже это само по себе требовало революционного обновления.
Нравственно-моральные кодексы современности, в отличие от прежних, видевших конкретного, «грешного» человека, все больше устремлены к «человеку будущего», как бы через голову конкретного человека, не желая замечать растущий подчас контраст между желаемым и действительным. Человек упущен словами «класс», «общество», «человечество».
Вот почему человек как бы – с одной стороны – весь в чувстве социален, с другой – как бы весь представлен себе. Во второй ипостаси он особенно растерян. Как часто он здесь взывает к личности, которая одна могла бы ему ответить на вечные вопросы – «Что такое хорошо и что такое плохо»… Но мир все трудней для личности!
Затем – общая демократизация века вселила в каждого азарт самоутверждения. Все как бы против всех! Некий общественно-личный эгоизм! Во чтобы то ни стало надо одержать победу! Отметку, диплом, выгодную работу, степень, звание, должность… Разве можно здесь быть снисходительным, терпимым, великодушным, альтруистичным? Все – как в спорте: надо одержать победу и взойти на пьедестал! Всеми владеет этот спортивный азарт во имя – пусть условный, игровой – победы! И всюду переход этого – игрового, уже в жизни – азарта в неумение, нежелание понять «противника». Весь мир – «противник»! Нет терпимости, снисхождения, компромисса. Ставка на массовость личности (возможна ли такая массовость?) приводит к массовости обезличенного эгоизма… Жизнь обретает спортивный азарт игры! Мир как огромный стадион, где все участники азартной игры, нет зрителей. Спохватясь о духовных целях жизни – их ищут в той же игре, наспех создавая здесь эфемерные мифы и фантомы…
Не отсюда ли ожесточенность сердец? Максимализм и несговорчивость? Зрелищная показушность и все внешнее?.. Президенты тщеславно ведут переговоры по телевидению – точно боксеры свои кулачные раунды от гонга до гонга… Дипломаты самодовольно усмехаются своей неуступчивости. Генералы демонстрируют свою лихость и решимость – истребить целые народы… Политиканы цинично улыбаются – точно показывают простым людям всю наивность и относительность их убеждений, манипулируя фразами, продаваясь и ускользая…
Весь мир – играет! Все в азарте! Играющие ныне – зрителями завтра. Знать, не зря спорт – излюбленное зрелище политиканов, администраторов, военных!.. Все играют – кто-то выигрывает, кто-то проигрывает… Мир – выставлен, публичен, зрелищен… Игра – все, цель – ничто. Мир азартно играет. Как бы не доигрался…
Социализму надо быть мудрым, бдительным и деятельным!
Обозначение чувств
Рецензент приносит в издательство рукопись. Не важно – стихи ли, проза ли. Он добросовестно потрудился. Все внимательно прочитал, подчеркнул, снабдил замечаниями – почему и что хорошо или плохо, что автору надлежит сделать, чтоб рукопись «доработать», «дотянуть», «поднять художественный уровень»… Обо всем этом же – написал в своей рецензии. Вот она, поверх рукописи. Три экземпляра. Автору, редакции, бухгалтерии. Последняя рецензии не читает – но она платит! Стало быть, и ей нужно показать работу, «показать товар лицом». А значит это, – не поскупиться, пять – восемь – десять страниц не полениться настукать на машинке. Это всегда можно сделать. Хотя бы за счет цитат из рукописи! Для этого всего лишь требуется ладить с машинкой. Пусть не «слепым методом», пусть не «десять пальцев» (в который раз посетуешь на то, что в Литинституте учат бог весть чему, но не учат тому, что нужно, чему единственно там могли научить!) – а все же: надо покорпеть, посидеть… Не за спасибо ведь, за деньги потрудился…
Редактор принимает работу. Растасовал рецензии – первую при рукописи, вторую, копию, в «дело», третью, копию же, «на скрепку» – на оплату. Прошуршал в пальцах страницы рецензии…
– Пять страниц?.. Маловато… Рукопись за триста страниц. Приличней было б рецензию на восемь-десять страниц. Что вы, не знаете, бухгалтеров? «Сумма прописью». Деньги ведь!
– Ах, причем эти деньги, – вежливо и задумчиво – все еще в мыслях по поводу рукописи, автора, своей рецензии, рецензент трогает мизинцем бровь… – Причем страницы, деньги?
– Как – причем? Работа, стало быть, оплата… Бухгалтерия не вникает в тонкость ваших формул и доказательств, в логику доказательности, в красоты слога – работа сделана, стало быть – платить надо. Мы – качество, она – количество. Двойное ОТК, что ли…
– Ну, да, ну, да… Я о другом… Я подумал, – за что вы мне платите?.. Главное усилие – не чтение, не машинка. Некая здесь работа души. По главному усилию ее… Главное, по-моему, за что платят рецензенту, что он преодолевает зависть к автору, когда рукопись хороша, не сдерживает себя из той же зависти, не сквалыжничает… Или, наоборот, что чаще, за то, что сумел одолеть отвращение, когда рукопись бездарна, графомания, поборол раздражение, не свысокомерничал как профессионал, не добавил зоильства в оценке и без того безнадежной… Одним словом за то, что как бы сам забыл себя, все свои человеческие слабости, или даже достоинства, сработал как идеальный компьютер, который, думаю, никогда, впрочем, здесь не заменит рецензента!.. Вот за эти «волевые преображения» – мы упрощенно это зовем «объективностью» (причем здесь – «объективность-субъективность»!) – и платят рецензенту. Ведь это мука, испытание читать – то, что тебе не дано, или то, что в сравнение с тобой, автору не дано… Плата – вот за эту… амортизацию души… Ни Моцарт, ни Сальери – но будь на высоте!..
– И почему бы вам самому не объяснить бухгалтерии?
– Напрасно иронизируете… И объясню… Как-нибудь при случае… А что? Поймут! Люди все понимают… Все чувствуют! Писатель – это просто тот, который умеет поточнее найти слова, чтоб обозначить, назвать эти чувства… Разве не так? Ведь и читают – и понимают! «Бухгалтерия»… Все читатели, все всё понимают!..
