Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
– Маша, я не знаю, как буду жить без тебя дальше. А ведь наше расставание неизбежно, я понимаю. Понимаю и то, что я тебя люблю. И буду любить всю свою жизнь, как бы она ни сложилась.
Девушка высвободилась из объятий друга, улыбнулась то ли ему, то ли своим мыслям и с горечью произнесла:
– Степа, дорогой, давай спускаться вниз.
Какое-то время путники шли молча. Потом молодой человек услышал голос подруги:
– Степа! Степа! – повторила, как выдохнула, девушка. – И ты мне нравишься. Очень. И я не знаю, что будет дальше. Но каждого из нас есть икона. Положимся на Божий промысел.
– Маша! Маша! – не дав ей договорить, задыхаясь от радости, закричал Степан. – Ма-шень-ка, – с нежностью выговорил он по слогам, чтобы растянуть удовольствие произнесения имени любимой женщины, – как же хорошо, что мы встретились, вернее, свели нас пути неисповедимые.
Степан даже запнулся, произнеся последнее слово, которого никогда не было в его лексиконе. Откуда вдруг оно появилось? Наверное, из тех времен, к которым ему посчастливилось прикоснуться.
– Мне так радостно быть с тобой рядом, родная моя.
– И мне тоже, любимый.
Двое счастливых молодых людей, весело переговариваясь, шепча друг другу нежности и признания, возвращались с Качинской сопки в привычный, суровый, непредсказуемый мир, в котором надо крепко стоять и за свою любовь, и за жизнь, и за Родину. Но Степану и Марии в этом стоянии помогали предки, у влюбленных были небесные заступники и эти две, намоленные не одним поколением, иконы – святое наследство любви и веры.
Кровные братья
Повесть
Глава I
– Иван, я есть хочу.
– Ешь ягоды.
– Не могу. Я их уже столько слопал, весь рот болит.
– Потерпи немного, Петька, скоро домой придем. Там и поешь.
– Мамка кормить меня не будет.
– С чего взял?
– Не будет, и всё.
– Хватит придумывать! Я у своей даже не спрашиваю, что найду на кухне, то и съем.
– У нас съешь, сразу по голове получишь.
– Сразу по голове?
– А то не знаешь? Что в руках, тем и хлобыстнут.
Мальчики шли по лесной дороге с бидончиками, доверху наполненными спелой брусникой. Дорога то увиливала в лес, то выбегала на опушку, и тогда открывалась незабываемая картина. Справа над рекой нависал высокий, почти отвесный берег. За темно-красный цвет все в деревне называли его Красным Яром. Он был словно маяк в тайге, не заблудишься. Конечно, если не уходить к Рассохе или на дальнюю Тушаму. Родители отпускали детей в лес спокойно, не тревожась за них. Волками и медведями не пугали, эти звери водились только в глубине тайги и людям показывались крайне редко. В такую пору медведь сыт, зачем ему с человеком встречаться, стороной обходит – от греха подальше.
Дорога, выбравшись из леса, окуналась в море света. Хлеба на полях скошены, солома убрана в стога. Стерня и стога в лучах вечернего солнца как будто сами золотисто лучились. Осенняя опушка леса сияла новыми красками, на легком ветру трепетали разноцветные листья деревьев, которые как будто соперничали друг с другом – чья красота выразительнее. Победителей здесь не было – каждое деревце казалось прекрасным в своей щемящей откровенности и предзимней обреченности. Крона осины в желто-розовом и красном кружеве листьев была прозрачнее и легче, чем у других деревьев. Опавшие ее листья окружали гибкий тонкий ствол дерева толстым слоем и умиротворяюще шуршали под легким ветром. Рябина не отстает от соседки, соперничает с ней по насыщенности цвета листвы. Желтый наряд березы трепетными листочками-бабочками слетает с высоты на землю. Свое обнажающееся прекрасное белоснежное тело береза, будто стыдясь, прикрывает никнущими долу ветвями. Какой она только ни бывает в природе: рослой и заматерелой, стройной и кудрявой, тонкой и душистой. Целый год служит она людям: весною ее сок оздоравливает, зимой веники в банях сил прибавляют. А сколько в деревне посуды из бересты делают! Осина, рябина, ольха, береза – все они хороши в любое время года, но такой праздник цветов и оттенков, как теперь, в лесу бывает только осенней порой. Каждый листик восхитителен в своей неповторимости. Иван и Петька шагали среди этой привычной их глазу красоты, не замечая ее. Они сами были частицами изменчивой природы, похожими на трепещущие, незащищенные от невзгод и холодов листики берез, осин…
Иван и Петька – ровесники, им по десять. Внешне они разные. Иван – крепенький, кряжистый, такой маленький мужичок; все в деревне, даже учительница в школе, звали его полным именем, то есть – Иваном. Это древнее русское символичное имя как нельзя лучше подходило ему. Петька худенький, хилый мальчишка, тихий и забитый. Они дружили, хотя взрослым было непонятно, на чем эта дружба основывается.
Иван и Петька жили в одном доме. Дом большой, срубленный из бревен лиственницы, разделенный пополам капитальной стеной. Такие дома в деревне называли пятистенками. Поставлен он на высокое подклетье, поэтому окна на улицу и во двор подняты высоко над землей, заглянуть в них прохожему невозможно. При надобности вызвать хозяев, не входя в дом, стучали палочкой в красивую резную ставню.
Из окон хорошо видна река. Широко разливаясь после крутого поворота, она, словно остепенялась, замедляла свой бег между деревней и селом, стоящим напротив, ударялась грудью о крутой берег Красного Яра и вновь, делая резкий поворот, начинала легкомысленно петлять…
Иван любил смотреть на деревню и на реку с крыши дома. Долго мог наблюдать окрестную жизнь, и это никогда ему не надоедало. Из разговоров взрослых он знал, что их нынешний дом когда-то принадлежал местному богатею. Учителя в школе называли таких кулаками и мироедами, врагами советской власти, угнетавшими бедных крестьян. Иван верил учителям, и только однажды его вера в это утверждение поколебалась. Год назад к ним в дом зашла незнакомая женщина, еще не старая, но уже седая.
Мама шепнула Ивану, что это дочь бывшего хозяина. Она молча ходила по дому, побывала в хлеву, бане и амбаре, украдкой утирая слезы.
Гостье предложили чаю. И тут Иван узнал, что хозяин дома не был никаким кулаком. Всю жизнь старался, неустанно работал сам, трудилась вся семья, никого не привлекая в помощь, никого не «эксплуатируя». Не захотел вступить в колхоз – это правда, но ведь власть утверждала, что колхоз – дело добровольное.
Забрали главу семейства по доносу. Из разговора Иван понял, что доносчиком был дед Сашки Трутня, который, заняв зерна, не спешил его отдавать; ну, а чтобы вообще замять должок, сообщил куда следует об «эксплуататоре, сосущем с бедняков кровь». После быстрого разбирательства семью сослали в Якутию. Со смертью Сталина всем разрешили ехать, кто куда пожелает. А куда поедешь? Корни все там, на новой родине, и могилы родителей – тоже. Всю жизнь хотелось взглянуть на родимый дом. Увидела.
Иван был поражен такой несправедливостью. Надо же было написать Сталину! Сказал об этом красивой гостье. Она улыбнулась, погладила его по голове и, ничего не ответив, горестно покачала головой.
После отъезда хозяев этот дом стал «гостевым». Колхоз не продавал его: если в деревне появлялась новая семья, селили ее именно туда, и жили люди до тех пор, пока им не строили дом или они сами не покупали жилье. Семья Ивана располагалась в этом доме уже два года, и он точно знал, что никто не собирается помогать им строить дом. Помогали обычно тем, в чьей семье были мужики, а у них одни девки, какой с них толк. Выскочат замуж, а за этим, по обычаю, следует переезд в другую деревню.
Вот и еще опушка… Кто-то из деревенских смастерил здесь для отдыха лавку и небольшой столик.
Отсюда хорошо был виден возвышающийся Красный Яр – местный маяк.
– Вот громадина! – восхищенно сказал Иван. – Мы весной там поле распахивали с Витькой Солодом. Оттуда все видно, и наша деревня, и село. Каждый дом, каждый двор…
– Слушай, Иван, а на скотный двор должны были турнепс привезти…
– Тебе-то зачем турнепс?
– Давай зайдем, хоть турнепсу похряпаем… Он сладкий. Так есть хочется…
– Нашел еду.
– Мать меня наказала, теперь целый день кормить не будет.
– Давай тогда к нам. Моя мать найдет чем покормить.
– Увидят, что я к вам зашел, еще больше схлопочу от своих.
– Ладно, зайдем на скотный двор, только я этот турнепс есть не собираюсь. Его же для скота выращивают.
– Все-таки еда, а то у меня даже живот разболелся.
– Там скотники, Петька, и доярки не пустят. Лучше я тебе кусок хлеба из дома вынесу.
– Если не пустят – уйдем.
Петькина семья перебралась в деревню недавно. Откуда, Иван не запомнил, но то, что издалека – точно. Дядя Вася, кузнец, к которому они часто забегали, узнав, откуда Петька, подивился: в войну их полк проходил через этот город. Значит, дело было не в Сибири, значит, переселилась Петькина семья точно издалека…
Мама объяснила, что семью Петьки отправили сюда в ссылку, так как отец его был «власовец». Кто такие «власовцы», Иван не знал, но по разговорам взрослых слышал, что воевали они на стороне фашистов. Многих из них после войны отправили в лагеря, в ссылку, а кое-кого и расстреляли. «Наша деревня такая замечательная, почему она может быть ссылкой?», – огорченно думал Иван.
– Петь, а ты не боишься? К скотному двору дорога идет мимо Черепановки.
– Боюсь, Иван, я кладбище не люблю…
– Но так короче, а по лесу долго еще будем мыкаться.
– А можно я буду держать твою руку?
– Можно. – Друг протянул Петьке ладонь.
Рядом с низкорослым Петькой Иван казался старшим, выглядел уже не мальчишкой, а подростком. Мать толковала, что Иван весь в отцову породу, а от нее, от матери, только голубые глаза да покладистый характер. Что связало таких, не похожих друг на друга ребят, один Господь знает. Петька дорожил этой дружбой, гордился. Он привязался к Ивану, как собачонка, беспрекословно слушался, всегда был готов выполнить любое его поручение или просьбу.
Учеба давалась Петьке трудно. Отвечая на вопросы, даже самые простые, он сжимался, съеживался, теребя низ старенького свитера, говорил тихо, не поднимая глаз. Его мучили страхи: боялся он грозы, темноты, высоты, одиночества. Боялся оставаться дома один. Иногда приключалась такая трясучка, что полночи не мог заснуть, без конца бегая в туалет. Дома его били постоянно, особенно мать. За все. И за свою, как считала, неудавшуюся жизнь, и за маленький рост сына, и за то, что родился нежеланным, и за то, что надо и ему выделять кусок хлеба, которого всегда не хватало. Все это происходило на глазах Ивана, и он поневоле сравнивал свою жизнь и горемычное существование Петьки. Его-то мать любила и даже при своих скудных заработках умудрялась сделать жизнь своей семьи вполне сносной. Рядом с мамой Иван всегда находил покой и утешение от своих детских обид и невзгод. Ее внимание и забота были так ему нужны! Вечерами, хлопоча по дому, мать рассказывала Ивану о том, что произошло за день в деревне, и он рано начал понимать жизнь такой, как она есть – с заботами, нуждами и редкими радостями. Жизнь его сверстников во многом была не похожа на его собственную, и это удивляло мальчика. Он видел жестокое обращение родителей с детьми, равнодушие к ним, несправедливость. Все это существовало рядом, за стенкой. Конечно, он жалел Петьку, играл с ним, как со своим младшим братом. Они часто оставались у Ивана дома, и Петька всегда голодными глазами смотрел на хлеб и молоко. Иван давал другу поесть, тот заглатывал, не разжевывая, запивал молоком жадно и торопливо, будто боялся, что отберут. Он был вечно голодный, с тонкими синеватыми губами, землистым цветом лица, синяки не сходили с его тщедушного тела. Словно тюремная татуировка, они всегда были на нем. Один «пятак» поблекнет, тут же появлялся другой. Иван сторонился злющей Петькиной матери. Многим деревенским ребятам доставалось от своих родителей, их стегали, обычно, ремнем, за какую-нибудь подлую проделку. А вот так как Петьку, то пинком, то кулаком, а иной раз и палкой, в деревне своих детей никто не «воспитывал». Все кругом выказывали молчаливое неодобрение, но не вмешивались: так было заведено испокон веку. Между собой осуждали, а в глаза – никогда…
Черепановку миновали бего́м. Правда, это им казалось, что они бегут. На самом деле от усталости ребята едва ковыляли мимо крестов и пирамидок со звездами. Сколько раз Иван слышал, что мертвых не надо бояться.
– Бойся живых, – наставляла мама. Но, как только Иван оказывался возле кладбища, сердце начинало колотиться, мышцы напрягались, и хотелось пройти это место поскорее. Так было и в этот раз. Запыхавшись, ступили в огражденный забором скотный двор. Благо, ворота были открыты.
Возле больших ларей валялась куча турнепса. Коров еще не пригнали с пастбища, и вокруг ни души.
– Ну вот твой турнепс.
– А ножик?
– Держи.
Петька быстрыми движениями, как пацаны заостряют палки, стал чистить турнепс.
Иван открыл ларь.
– О, тут и картошка.
Петька заканючил:
– Иван, картошки бы пожарить. Давай, а! Это тебе не турнепс.
Ивану тоже захотелось запеченной в золе картошки.
– Ну давай, сварганим сейчас костерок.
Быстро развели огонь, дрова в поленнице рядом, у молоканки. Огонь резво сожрал сухие полешки, на их месте задышали жаром тлеющие головешки. Выбрав картошку, не крупную, но и не мелочь, Иван закопал ее в золу.
Стемнело. Друзьям давно не перепадало такого лакомства. Перекидывая с ладони на ладонь горячие, пачкающие сажей клубни, усердно дуя то на картофелину, то на пальцы, ребята вгрызались в ароматную мякоть, не обращая внимания, что горячая кожура обжигает руки и губы.
Тепло от костра, горячая картошка, тихий теплый вечер располагали к беседе.
– Иван, говорят: «счастливый – несчастный». А что такое счастье?
– Это когда все получается. В школе – одни пятерки, дома все хорошо, мать не болеет…
– А у меня счастливый день – это когда меня не бьют.
– А за что тебя бьют?
– Я и сам не знаю. За все. Чаще мать кидается.
– А отец?
– Он не отец. Мать родила меня, когда он на войне был. Иногда бьют за двойки. Вчера пару по арифметике принес, а решил пример, казалось, правильно. Училка по русскому вызвала к доске – стихотворение от страха вылетело из головы. Вторая двойка. Дома, конечно… Спина так болит. И жрать не дают второй день. Наверное, я совсем тупой, раз ничего не понимаю.
– Да брось ты, Петька, нет таких, чтобы совсем ничего не знали. Он думает о себе, что глупый, значит, он может рассуждать. Человек, даже очень ученый, не может знать все. Как это – все знать!
– Ты бы это моей матери рассказал.
– Она меня не послушает. Моя мама говорит, что дети не глупые, просто многого не знают. А когда растешь, учишься – ум развивается. Вот когда я вырасту, обязательно летчиком стану. В прошлом году нас за хорошую учебу прокатили на самолете. Мы поднялись высоко, наверное, около километра. Дома сверху такие маленькие, как игрушки, а до Качинской сопки – рукой подать. Хотя по земле сорок километров. Коровы – как букашки, а вверх посмотришь – жуть!. Не знаю, как, но я обязательно летчиком буду.
– А я хочу поваром…
– С тобой все ясно, – сочувственно вздохнул Иван.
Усталость, еда и тихая беседа сделали свое дело; друзья заснули, даже не подстелив охапку сена.
Разбудили их крики и яркий свет. Горела стена скотного двора. Толстые бревна полыхали, словно дрова в разгоревшейся печке.
Иван схватил Петьку, прижал к себе, не понимая, что случилось, зачем они здесь, и почему хлев объят огнем. Из деревни бежали с баграми и ведрами люди. Страх придавил ребят к земле, они не могли двинуться с места. Пылали бревна, трещал огонь, огромные его космы поднимались в небо. Ни дыма, ни копоти, только пламя. Огонь ужасал и завораживал. Казалось, что сам воздух воспламенился, далеко освещая окрестности. Потом пламя понемногу успокоилось, бревна уже не полыхали, а жарко тлели, перемигиваясь розовыми и оранжево-красными огоньками. Спрятавшийся в ворохе обгорелых головешек огонь доедало то, что еще осталось от скотного двора.
– Сынок! – услышал Иван голос матери. – Что ты тут делаешь?
– Мама! – закричал он от радости и тихо добавил: – мы жарили здесь картошку…
– Картошку? – в отчаянье, всплеснув руками, стянула с головы платок женщина.
– Картошку, мама.
Сашка Трутень, так все в деревне его звали, оказался рядом, он слышал разговор матери с Иваном и заорал во всю мочь:
– Вот они, поджигатели, вот они!
Многие повернулись на крик. Мать замахала на Трутня руками, но было уже поздно. Трутень орал, как резаный:
– Они костер развели, картошку пекли!
Подскочил бригадир, дядя Гриша, высокий крепкий мужик, всегда «под градусом». Свое это пристрастие он объяснял «собачьей работой» – куда ни пойдешь, везде наливают…
– Иван, ты костер развел?
– Я развел, дядя Гриша, но я ничего не поджигал.
– Анна, уведи их отсюда! – крикнул бригадир матери.
Мать взяла Ивана и Петьку за руки и повела в деревню.
– Господи, какая беда на нашу голову свалилась, – она тихо заплакала. Русые длинные волосы ее разметались, мать старалась привести их в порядок, но дрожащие руки не слушались. Накинула платок, повязав концы сзади.
– Господи, за что ты меня наказываешь? В чем моя вина?
– Мама, ты чего? – Иван тоже плакал, но беззвучно. Он уже понимал, что произошло, ему было страшно и так жалко мать…
– Ваня, ну как вы могли? – Анна остановилась, присела на траву и закрыла лицо руками. Она плакала как-то по-детски, совсем как Иван, когда его обижали.
Пожар затих, мужики баграми растаскивали бревна; появились две водовозки, головешки поливали водой. Иван прижал голову матери к своей груди, гладил ее маленькими, в саже и копоти от печеной картошки ладошками.
– Мама, не плачь, не надо, – успокаивал он неумело.
Анна поднялась, взяла детей за руки и повела домой.
Возле картофельного поля их встретила Петькина мать. Она встала рядом с Иваном, тяжело дыша, чувствовалось, как вокруг разливается острый запах самогонки. Сын никогда не видел, чтобы его мать улыбалась. Очень редко, если рассказывали анекдот, улыбка мелькала на ее лице, и даже не улыбка, а кривой оскал под злыми, холодными глазами.
Пила она постоянно – черные мешки под глазами, нездоровая одутловатость, трясущиеся руки… Глаза ее поблекли, выцвели и ничего не выражали, кроме одного – постоянной жажды алкоголя.
– Что случилось, Анна?
– Скотный двор сгорел, Лида.
– Кто же это постарался?
Мать глазами показала на ребят.
– Я так и знала, что этот гаденыш в могилу меня загонит…
Она изо всей силы ударила Петьку по затылку. Он отскочил в сторону и побежал в деревню.
– Перестань, Лида, – испуганно-униженно попросила мать. – Ребенок еще, не понимает…
– Беги, беги, вечером с тобой разберемся! – закричала Петькина мать вдогонку. И добавила уже потише: – Хватит с ними цацкаться… И ты! – зыркнула злым взглядом на Ивана. – Была б моя воля, повесила бы вас всех за ноги или выдернула руки, – и, шатаясь, побрела на пожарище.
Иван с матерью до дома не проронили ни слова. Во дворе крикнул:
– Петька, ты где?
– Здесь я! – Маленькая голова показалась из оконца сеновала.
– Может, к нам пойдешь? А то мать убьет.
– Да нет, здесь не найдет.
– Ну, смотри.
Мать затолкала Ивана на русскую печку, задернула занавеску и велела спать.
– Об одном тебя прошу, Ваня, не показывайся, когда будут приходить люди. Не все нам хотят добра, каждое твое слово могут переиначить так, как им нужно. В правление я сама тебя отведу…
Сначала Иван прислушивался к голосам на улице, но потом все-таки сон одолел его. Среди ночи он встрепенулся, услышав крики. Спустившись с печки и выйдя во двор, Иван увидел, как в соседней половине двора Петькина мать била сына скалкой. Петька сначала орал, потом крик его перешел в хрип, а вскоре он и вовсе затих. Пнув его напоследок, мать стала забираться на высокое крыльцо, тяжело хватаясь за перильца, бормоча матерщину.
Иван понял, что она в стельку пьяная. На крыльце показался отчим.
– Где этот щенок?
– Во дворе, может, подохнет, – ответила мать, добавив ругательства.
Глава II
Иван перелез через заплот. Это была вторая половина когда-то общего большого двора, а сейчас поделенного пополам, и огород тоже разделили. Не только двор дома, но и вся деревня была поделена на квадраты и прямоугольники. Дом, огород, хлев, баня у реки – вот и все хозяйство. Ни клуба, ни школы, ни больницы. Это там, в районном селе, на другом берегу реки, было все: сельсовет, клуб, больница, школа, милиция и другие необходимые учреждения. А здесь – только колхозные постройки.
Иван склонился над другом. При свете луны увидел залитое кровью лицо. Петька дышал отрывисто, как всхлипывал.
– Петь, – позвал Иван. Нет ответа.
Стал расталкивать, но услышал только стоны. Иван постучал в дверь соседей.
– Чего тебе? – услышал голос отчима.
– Петька умирает! – закричал Иван.
Отчим вышел на крыльцо, глянул на лежащего Петьку и больно схватил Ивана за ухо.
– Придуривается твой Петька. С крыльца свалился! Если орать будешь, и тебе достанется…
Иван разбудил мать.
– Что такое? – спросонья всполошилась мать. – Почему не спишь?
– Петька во дворе умирает! – в отчаянии закричал Иван.
– Как умирает? – впопыхах накидывая халат на ночную рубашку, мать выскочила во двор.
Петька дышал все так же тяжело, с хрипами. Иван с матерью подняли худенькое тело, внесли в дом. Зажгли керосиновую лампу, мать осмотрела мальчишку:
– Вот изверги-то, вот изверги… Ваня, беги за фельдшером. Дело плохо.
Дом фельдшера – в середине деревни. Иван долго стучал по ставням, пока в окно не выглянул сам Василий Петрович. Мужчина лет пятидесяти, невысокий, коренастый, с ухоженной клиновидной бородкой. Жена его, тетя Маша, ревновала супруга ко всем женщинам, видя в каждой соперницу. Ревновала и к молодым, и к пожилым. В послевоенных деревнях женщин много, а мужчин… Понятно, сколько.
– Чего тебе?
– Василий Петрович, там родители Петьку убили.
– Как убили?
– Не знаю, он без сознания, хрипит.
– Сейчас иду, – и быстро захлопнул створки окна.
Вышел из дома сразу, со своим чемоданчиком.
У Петькиной матери было испуганное лицо, мокрой тряпкой она стирала с лица сына кровавые подтеки.
– Ну как ты не уберегся, сынок, это надо же так упасть с крыльца!
Фельдшер осмотрел Петьку и сказал, что дело дрянь. Похоже, сломана нога, разбит череп, нужно везти в районную больницу. И, с трудом сдерживаясь, добавил:
– Что же ты за мать такая, Лидия? Даже животные своих детенышей не убивают…
Петькина мать упала на пол и забилась в рыданиях, лживо оправдываясь сквозь слезы.
– Вы плывите через реку на лодке, а я позвоню, чтобы прислали лошадь с телегой. Лидия, мужа зови.
– Василий Петрович, – подала голос мать Ивана, – я эту кое-как подняла, а тот лежит в стельку пьяный.
– Хорошо, подплывайте к моему дому, я с вами тоже сейчас…
Пока переплывали через реку, пока добирались к нужному месту, подошла «скорая». Петька стонал. Иван шагал рядом с телегой и впервые в жизни неумело, но страстно начал молиться Богу о том, чтобы Петька не умер.
В больнице их уже ждали. Дежурный врач, как показалось Ивану, слишком долго записывал что-то в журнал, излишне подробно расспрашивал о больном. Потом Петьку увезли в палату. Все время, пока он находился в приемном покое, Лидия навязывала врачу, медсестрам свою версию, что Петька сам упал с крыльца и сам покалечился. Эта пьяная ложь стала надоедать – все уже знали, в чем дело.
– Лида, пожалуйста, не срамись, – тихо сказала мама Ивана. После этих слов нетрезвая соседка нарочно громко заголосила, хватаясь за голову и раскачиваясь всем телом.
Мать взяла Ивана за руку.
– Пошли, сынок, завтра рано вставать.
– Не завтра, а сегодня, – посмотрев на часы, поправил Василий Петрович.
Через два дня из областного центра прилетел хирург, чтобы сделать Петьке операцию. Иван уговорил мать сходить вместе в больницу, проведать друга. Они терпеливо ждали в коридоре, пока шла операция. Иван не понимал, что такое «трепанация черепа», но сами слова были настолько страшными, что сразу становилось ясно – операция очень сложная. Медицинская сестра пояснила матери:
– Последствия могут быть разные, вплоть до летального исхода.
Иван про летальный исход не понял и, когда отошла сестра, спросил:
– Что за летальный исход такой? Куда он улетит?
– Далеко, Ваня, – рассеянно ответила мать. Но тут же испуганно замахала руками: – Господь не даст умереть.
Про Господа Иван промолчал, не желая ввязываться в спор.
Петька очнулся после операции только на третью неделю. Ивана пустили к другу в палату, но он ничего не увидел: лицо, руки, ноги забинтованы. Только открыты знакомые Петькины глаза. Голос тихий, слабый.
– Здравствуй, Ваня…
– Здравствуй, Петька. – Больше не говорили ни о чем, так и молчали.
Два месяца болел друг, и почти каждый день Иван приходил к нему. Петькина мать всем твердила, что сын оступился, упал с крыльца. В деревне никто не верил в эту чушь, но в спор с пьянчужкой не ввязывался. Даже Ивану мама запретила рассказывать о том, что он видел в тот вечер. О пожаре не говорили тем более – заплачено за него было дорогой ценой.
Петька окреп, бинты с него сняли, и он уже шастал по палатам, с удовольствием слушая больничные истории.
В очередной приход Ивана он молча поманил друга в коридор.
– Что случилось? – спросил Иван, удивленный необычной серьезностью Петьки.
– Ты знаешь, Иван, я уже не вернусь домой.
– А куда ты денешься? – Последние дни Ивана тоже мучила мысль: как же Петька вернется к этим извергам? Уже два раза во сне он видел картину избиения друга, более страшную, чем наяву.
– Меня заберет к себе бабушка.
– У тебя есть бабушка?
– Есть. Только я ее никогда не видел.
Он помолчал, вздохнул и простодушно признался:
– Иван, я бы в больнице остался, здесь хорошо. Кормят, лечат.
– Это для больных, Петька.
– Знаешь, что я придумал?
– Что?
Петька вытащил из кармана больничных штанов лезвие от безопасной бритвы и быстро чикнул по своему пальцу. Кровь!
– Дай свой палец, быстро… – неожиданно твердо скомандовал Петька. Иван ощутил мгновенную боль – тут же она исчезла. Петька приставил свой палец в крови к пальцу Ивана.
– Все, Иван, – торжественно заявил он, – теперь мы – кровные братья!
– Хорошо, Петька, – улыбнулся Иван, – будем братьями…
– Нет, правда, Иван, твоя кровь попала в мою, и мы стали братьями.
Мальчики пристроились на больничном диванчике, Петька прижал ватку к ранке на пальце Ивана. Тот обнял друга за плечи.
Потом оба подошли к окну. На зимний больничный двор шагом въехала «скорая». Это была все та же белогривая лошадка, что осенью доставила сюда Петьку, только вместо телеги была запряжена она теперь в сани. На гладко укатанной дороге порхали стайки воробьев, выискивая крошки на пропитание. Вдали виднелась школа, над трубой вился дымок.
– Школа, – с нежностью прошептал Петька. – Я, считай, две четверти уже проболел.
– Захочешь – догонишь, – бодро успокоил его Иван.
– Знаешь, я школу стал во сне видеть…
– Значит, соскучился.
– Такой, интересный был сон. Перед уроком Валентина Ивановна каждому давала по конфетине…
– Держи карман шире, – засмеялся Иван.
– А еще сон: в буфете большая доска, на ней меню на неделю вперед. Выбирай, что хочешь: суп, каша, макароны… Котлеты!
– Что ты о жратве все думаешь? Как будто ничего нет другого, интереснее. Каждый день у нас шесть уроков, кружки. Я дома перекусил быстро и на конюшню. Мы в колхозе взяли шефство над жеребятами, а с ними так «наиграешься», что вечером ног не чувствуешь… За ними же убирать нужно, чтобы чисто было. Каждый день устилаем пол сухой соломой, чистим им шерсть, надеваем узду, ходим с ними, бегаем. Дядя Гриша объяснил: главное для лошади – смолоду приучить подчиняться человеку, закрепить у нее полезные рефлексы.
– Да… А я здесь лежу, – огорчился Петька.
– Ничего, скоро выпишут…
Ребята замолчали, каждый думал о своем.
Перед самым Новым годом Петька собрался в далекий город, куда-то под Кемерово. Приехала бабушка, худощавая пожилая женщина с грустным лицом, как и у Петьки, и с большими ясными глазами. За те несколько дней, прожитые у дочери, никто из деревенских не слышал от нее ни слова. Вид у приезжей был печальный, казалось, ее постоянно точит какое-то беспокойство. Иван с любопытством наблюдал за ней. Петькина бабушка не была похожа на деревенских: ни одеждой, ни походкой, ни обращением. Со всеми здоровалась первой, но в разговор не вступала, что было непривычно для болтливых деревенских баб.
Свою бабушку Иван видел только один раз, когда они приезжали с дедом в районное село по каким-то делам и гостили полдня. К вечеру лодка тронулась в обратный путь. Бабушек своих деревенских приятелей Иван знал всех. Были они главами семей, как правило, без мужей – война подлая… Деловитые, умудренные жизнью: вели домашнее хозяйство, воспитывали внуков. Родители днями вкалывали в колхозе, а детского сада в деревне испокон не было. Бабушки твердо знали, как надо поступать в том или ином случае, и советов ни у кого не спрашивали. Своих внуков они называли «сынками» или «дочками» – казалось, для них они были роднее собственных детей.
За день до отъезда Петька забежал к Ивану домой. За окном белела река, укрытая ледяным панцирем; сверху снег расчерчен дорожками, протоптанными от деревни к селу. На отвесной стене Красного Яра снег не задерживался: сваливается сам, сдувается ветром.
– Собрался в дорогу?
– Собрался.
– Завидую тебе. В городе на трамвае будешь кататься, тротуары, асфальт, вечером электричество, а не керосиновая лампа.
– Не знаю, Иван, что там будет? Ты меня не забывай, хоть иногда письмишко кинь.
– Напишу обязательно. Ты, Петька, не переживай, там у тебя тоже друзья появятся.
– Таких, как ты, не будет…
На другой день, ранним зимним морозным утром Петька, его бабушка и мать вышли из дома. Иван, увидев их в окно, набросил на себя фуфайку, прыгнул в валенки и выскочил во двор. Петькина мать зло посмотрела на Ивана:
– С нами не ходи, без тебя обойдемся.
Иван удивленно смотрел на нее, но все равно крикнул:
– До свидания, Петька!
– До свидания, – в ответ Петька помахал другу рукой.
Иван замер на угоре, долго смотрел вслед бредущим по белому покрову. Бабушка с хозяйственной сумкой в руке, Петька с рюкзаком и его мать с небольшим деревянным чемоданчиком. Петька несколько раз оглядывался, украдкой, быстро, чтобы не раздражать мать, махал рукой. Вот они поднялись на противоположный берег и скрылись среди домов районного центра.
Мороз прихватил щеки и забрался под фуфайку. Иван побежал в свой дом: там тепло, уютно, безопасно… И всегда рядом добрая мама…
