Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
«Наверное, упора нет, – решил Степан. – Сейчас, обопрусь обо что-нибудь, только перезаряжу».
Но патронов уже не было.
Зверюга, словно чуя, что Степан расстрелял боезапас, вдруг резко развернулся и широкими прыжками понесся, заходя сбоку, на безоружного охотника. Медведь шел напролом, сухие ветки на его пути с треском разлетались по сторонам. Иногда его притормаживал глубокий наст, то передней, то задней лапой он проваливался в снег.
Степан понимал, что неминуемо станет добычей. Стрелять ему было нечем, ребята еще спали в зимовье, да если бы даже они и выскочили на улицу, помочь бы не смогли. Бить дробью, даже крупной, по медведю – последнее дело. Похоже, охотник не на шутку разозлил шатуна, и тот ни перед чем не остановится. Почти четыре года на фронте, он, будучи солдатом, не раз смотрел смерти в глаза, но погибнуть сейчас, в когтях зверя, – нелепо и страшно. А как же Нюра, его девочки, и тот, еще не родившийся сынок?
Медведь стремительно приближался, его смрадное дыхание уже было слышно Степану. Никогда в жизни он не видел так близко зверя, желающего его растерзать. Почти инстинктивно охотник выставил перед собой руку с длинноствольной фузеей, пытаясь прикрыться ей от удара косолапого.
Медведь прыгнул. Однако его сокрушительный удар, ломающий хребет любому зверю и домашней скотине, прошел мимо. Когтистая лапа пролетела рядом с лицом, сорвав кожу на лбу и щеке, но не задела глаза.
Степан упал на спину. В ту же секунду на него насела лохматая громадина.
Никогда в жизни силачу Степану не доводилось быть в такой ситуации. Даже в деревенских драках он не принимал участия, предпочитал мирить забияк. Он был слишком силен, чтобы применять свою силу не по назначению. И вот теперь пришло время этой силой воспользоваться.
Желание жить было настолько нестерпимым, что бывший солдат Великой Отечественной, практически не имея шансов на спасение, не раздумывая, кинулся в рукопашный с рассвирепевшим медведем. В жилы человека влилось что-то звериное. Какие-то неведомые для него самого силы помогли ему на равных участвовать в этой, казалось, абсолютно неравной битве.
Медведь рвал когтями руки и плечи Степана, пытался схватить его клыками за шею и сломать основание черепа. Богатырь уклонялся, как мог, прятал голову на груди зверя и пытался высвободить большой охотничий нож, пристегнутый к поясу. Наконец, ему это удалось.
Фронтовик уже не чувствовал боли от разорванных когтями зверя предплечий и груди и думал об одном: надо убить медведя. Силы оставляли его, кровь заливала глаза. Солдат пытался ударить медведя ножом в грудь, но замаха не было, и удар не получался. Вдруг Степан почувствовал, что зверь чуть ослабил свой напор. То ли решил отдохнуть, то ли сменить позу, и подставил под удар мохнатый бок.
Все свои силы Степан вложил в этот смертельный удар. Утробный крик боли и ярости раздался над тайгой. Зверь метко ударил лапой по руке с ножом, и нож вылетел. Степан судорожно нащупал его, подтащил за рукоятку, но сил на второй удар уже не было. И вдруг он почувствовал, как зверь слабеет. Рывки его стали не такими резкими, схватить зубами человека он уже не мог. В один из таких моментов Степану удалось присесть и вновь ударить медведя под лопатку. Зверь выпрямился, встал в полный рост, развел лапы, словно, прощаясь с жизнью, хотел обхватить весь свой родной лес, и, рыкнув, бездыханно рухнул на Степана. Выставленный навстречу нож вонзился прямо в медвежье сердце.
Охотник пытался столкнуть с себя тяжелую мохнатую тушу, но не мог. Силы покинули его. Кровь заливала лицо, тошнотворная слабость тяжело разлилась по телу. Он, задыхаясь, потерял сознание.
Очнулся уже в зимовье. Над ним склонились ребячьи лица.
– Дядя Степан! – закричал Гошка. – Ты живой?
Степан разжал слипшиеся от крови губы и прошептал:
– Посмотрите, что у меня. Мишка, проверь руки-ноги…
– А как проверить-то?
– По левой – можешь постучать топором, – уже внятнее сказал Степан, но пацаны шутку поняли и сдержанно захихикали. Пока они везли в зимовье израненного Степана, он был без сознания. Мальчишки изорвали свое нижнее белье и туго перебинтовали наставника, чтобы не истек кровью. Он и так ее много потерял…
День прошел быстро, сено мальчишки погрузили на сани, под словесным руководством Степана освежевали медведя, разрубили тушу на части. Степан чувствовал слабость, раны от укусов сильно болели, постоянно тошнило, но сила воли не покидала богатыря, он понимал, что надо терпеть, что ребятам будет трудно без его советов и опыта. Мальчишки стали непривычно тихими, предупредительными, поглядывая на раненого учителя с восторгом и обожанием, собрались в обратный путь.
И только одно было мучительнее ран. Степан страдал от мысли, как он в таком виде предстанет перед женой? Ведь ей нельзя волноваться. Нельзя ее огорчать. Но другая, несомненная и радостная мысль, скрашивала, просвечивала как утренний свет эти переживания. Степан был уверен, что все произошедшее с ним символично и промыслительно. Теперь он не сомневался, что у него родится сын. Обязательно сын! Ведь должна же богатырская сила передаваться от рода к роду. Иначе кто будет заламывать медведей и бить врагов Руси, которым век от века нет переводу.
Делянка рыжиков
После июльских дождей, пронизанных солнечными лучами, наполненных теплом, пошли грибы… Они друг за другом повылезали из своих моховых норок, как будто услышали зов небес, сообщавших, что пришла грибная пора, что самое время явить людям чудеса земли. Да и как ей не похвастаться, как не полюбоваться своим детищем: нелегкий для природы труд вынянчить, вырастить, сберечь от непогод такое чудо, как гриб. Поныне идут споры о таинственной сущности этих удивительных то ли растений, то ли существ. Лес, обнимавший мягкими лапами деревьев деревню, притаившуюся на опушке, превратился прямо-таки в «золотую» кладовую.
Мишка каждое утро уходил за грибами, словно на работу. С вечера заготавливает закусочку – складывает рядком: хлеб, огурец, яйцо, лук, маленькую солонку, бережно насыпает в нее щепотку соли. Утром наливает в бутылку, не проливая ни капельки, молоко из холодного погреба и с первыми солнечными лучами отправляется в лес. Около просеки его уже ждут друзья-приятели, закинув турсуки за спину, мальчишки, поеживаясь от утреннего холодка, как в воды степенной реки входят в лес. Лес чистенький, нет ни завалов, ни корневищ, весь валежник убран и свезен на дрова.
Птицы гулко распевают свои еще по-летнему оптимистичные песни, как будто радуются, что утренний дождик их умыл, и они прочистили свои горлышки.
В первые дни ребята собирали все: в турсуках теснились маслята, волнушки, подберезовики. Но это грибы для жарехи. В начале августа стали встречаться величавые белые, пугливые грузди, облепленные для маскировки палыми листами, акварельные рыжики. Грибам этим цены не было, в каждом деревенском доме их запасали на зиму – на праздник и на «черный» день.
– Рыжики и грузди, соленые огурчики и квашеная капуста, да если урожай на картошку получится, значит, доживем до весны, – сладко, с радостной улыбкой говорила мама.
Мишка за грибами ходил с палочкой. Он выбирал ее в лесу, ошкуривал острым ножом-складнем. Это была не подпорка, а народный грибоискатель, дополнительный глаз, третья рука. Пред каждой кучкой выпуклого мха не надо было нагибаться. Увидел под кустиком кочку, разрыл ее палочкой, вот и гриб открылся. Тогда уж и на колени встать не зазорно, срезать бережно, с любовью положить в турсук. А грузди хитрые грибы, растут семьями, нашел одного, ищи – вокруг, всегда найдешь еще с десяток спрятавшихся: здесь палочка незаменимая помощница.
Когда грузди и рыжики укоренились, когда разрослись их дружные семьи, в лес на заготовки пошли взрослые сельчане. Некоторые всем домом отправлялись на грибную охоту. Турсуки за спинами, ведра в руках. Пустела «золотая» кладовая после таких походов, затихал лес, глядя на вывороченный мох, на грибные очистки, оставленные ловкими грибниками. Обиженно меркла красота.
В такое время Мишка, исхаживавший километры, возвращался домой уставший, а грибов – только дно турсука едва закрыто.
В один из вечеров он горько жаловался матери.
– Как Мамай по лесу прошел, все вытоптали и выломали вместе с грибницами. Кажется, все грибы закончились, а у нас в кадушке чуть-чуть засолено.
– Ох, ты мой помощничек, – мать ласково пригладила вихри на Мишкиной голове.
Он вывернул голову из маминых ласк и, насупив брови, по-взрослому сказал:
– Мама, какие уж тут нежности, заготовка идет на зиму, а у меня ничего не получается, вот у Анисимовых уже десятиведерная кадушка засолена.
Мать рассмеялась, он с удивлением посмотрел на нее, не понимая причину радости.
– Ты уж прости меня, Мишенька, это я радуюсь, что ты у меня такой хозяйственный, ответственный. Не забывай, что у Анисимовых семья двенадцать человек, потому и заготовлять надо больше.
– Да они, мама, всей семьей ходят. Идут по лесу цепью, ни одного гриба не пропускают.
– Им семьей ходить можно, есть время. Отец милиционером работает, мать по дому с детьми, колхозными делами не заморачивается, да и ртов полон дом, такую ораву прокормить много чего надо.
– Не только они ходят, уже в лесу до кулиги и малой речки все чисто.
Мать с сыном замолчали, оценивая каждый по-своему сложившуюся ситуацию.
– Знаешь, Миша, я постараюсь договориться, чтобы меня Марья подстраховала с вечерней дойкой, и пойдем в воскресенье мы с тобой за грибами, – вдруг решительно сказала мать.
– Правда, что ли, мама? – воскликнул обрадованный Мишка.
– Правда, правда. И пойдем мы далеко, за Малую речку, к Рассохе.
– Вот здорово! – у Мишки даже слезы радости брызнули из глаз.
– Здорово, конечно, и мне хочется по лесу побродить.
После утренней дойки, в воскресенье, Мишка с матерью пошли за грибами. Турсуки за спинами, позвякивает походный котелок, привязанный к Мишкиным вещам, это для того чтобы чайку вскипятить. Еда тоже обычная, походная. До Кулиги в лес не заходили, шли по дороге, вдоль поля. День обещал быть солнечным, погода обнадеживала. Дорога была податливой, мечты – легкими, как облака, заботливо сопровождавшие путников в далекие края. Мишка заметил, как много стало желтых листочков на березах, но от этого наблюдения грустно ему не сделалось. Шли долго, молча, вкушая как дивный напиток сложный, насыщенный, как чай, аромат еще благоухающих трав.
У Кулиги передохнули, место для отдыха было приготовлено заботливыми первопроходцами давно: напиленные чурбаки, сколоченный стол, кострище.
Вокруг, защищая это место от ветра, столпились могучие, закаленные в невзгодах, самоотверженные ели. Под ними притаились ольховые кусты, обступая и оберегая еще не созревший брусничник. Наливающиеся соком цвета зари ягодки, как малыши, нежились на подушечках их изумрудного мха. Как, откуда они набирают ту жизненную силу, которую потом жертвенно отдадут людям?
Справа угрожающе выступили на опушку особо высокие сосны, как будто предупреждали людей: мы даруем вам свои богатства, и вы будьте милостивы к природе. И, казалось, вторило им огромное вспаханное поле, показывающее изнанку великой картины природы, непостижимую в своей щедрости плоть земли. Поле обрывалось крутым угором, и уже у другого берега виднелась светлая гладь реки.
А за полем, за рекой, сказочной горой высилась Качинская сопка с примыкающим к ней волшебным Шальновским хребтом. Они были, казалось, театральным занавесом солнечной сказки, за который в конце дня уходит уставшее солнце. И они же, вернее их совокупная тень, становилась тем таинственным серо-синим покровом, который летней ночью укрывал все окрест на недолгие часы отдохновенья.
Мишка, мечтательно глядя на сопку, спросил:
– Мама, а ты была на вершине?
– На какой вершине?
– На Качинской сопке.
– Чего я там забыла-то, – безразлично ответила мать.
– Как чего, оттуда все видно.
– Она высокая, конечно, все видно.
– Вот перейду в седьмой класс, пойду в поход на вершину.
– А что, раньше не берут?
– Не берут.
– Ну тогда вставай, нам немного осталось идти, с километр, пожалуй.
Мишка вскочил, неловко забрасывая турсук за спину.
– Сынок, ты не гонись, все надо делать без спеха, – поправляя лямки на спине сына, напутствовала мать.
– Мама, как же без спеха, уже солнце поднялось эвон куда.
Они вышли на неширокую дорогу, утоптанную скотом, ведущую вдоль изгороди, отделявшей сосновый бор от колхозных полей.
За Кулигой, ближе к болоту, колючей стеной стоял ельник. Однако мать не пошла к нему.
– Пойдем, Миша, дальше, перейдем Малую речку, а там моя делянка есть.
– Какая делянка, мама?
– Самая настоящая.
– Ты что, там грибы садила?
– Грибы не садила, но каждый раз, когда я бываю там, всегда набираю и грибов, и ягод.
– А я почему ее не знаю?
– Давненько не была там. Последний раз лет пять назад сюда заходила.
– Да, тогда я еще в детсад ходил.
– Да, да, под стол помещался во весь рост, – светло усмехнулась мать.
– Мама, а кто про эту делянку знает?
– Кто. Отец знал, твои сестрички знали, бегали сюда, пока замуж не вышли и не уехали.
– А деревенские?
– Ну откуда мне знать. Да и таблички на том месте нет, что она наша и другим вход запрещен. Кто наткнется, тот и соберет урожай.
– Да, может, кто-то уже побывал, – печально произнес Мишка.
– Не горюй, сынок, всем хватит, место хорошее, урожайное.
Мать с сыном аккуратно прошли по деревянному мосточку через речку, что бурлила полноводным потоком, неся свою темную, будто газированную водицу к большой реке.
– Эка как от дождей Малую разнесло, на лодке можно плыть, – с интонацией бывалого моряка сказал Мишка. – В июне сюда коров с Женькой-кондитером гоняли, перепрыгнуть можно было.
– В воде таится сила огромная, любую гору свернет, даже свет из нее можно высечь, – восторженно произнесла мать, явно любуясь рекой. – Посмотри, Миш, вода-то какая черная, видимо, болото переполнилось.
– Наверное, мама.
Они прошли еще немного, и мать резко, словно что-то вспомнив, остановилась у поваленного дерева. Ветер вывернул его с корнями давно, кора его уже покрылось слоем мха. Вблизи корневища тонкой ладонью мать бережно расчистила от мха небольшую поверхность, и Мишка увидел буквы «А + К».
– О, здорово, какая древность! – воскликнул он. – А кто эти «А» и «К»?
– Догадайся.
– Мама, это ты, ведь. «А» – это Анна. А «К», неужели, отец?
– Видишь, как быстро догадался. Да, это отец вырезал, тебя еще на белом свете не было. Действительно, древность, – то ли с сожалением, то ли с обидой на жизнь дрогнувшим голосом согласилась Анна.
Наступила звенящая тишина, Мишка даже оглянулся. В упор на него смотрели молодые березки, тоненькие, с маленькими листочками на редких ветвях. И островерхие темно-зеленые ели, и лиственницы с яркой хвоей фисташкового цвета – все, казалось Мишке, смотрели на него, словно ждали от него трудового подвига. Будто лес хотел расстаться со своими богатствами, но отдать решил их душе юной, неалчной, осененной материнской и отцовской любовью.
– Ну-ка, подожди немного, Миша, – нарушила тишину мама, – попробую найти палки, у корневища во мху в последний раз оставляла. Вот же они, здесь. Никто не тронул, – по-детски обрадовалась Анна.
Она бережно вытащила палку, поросшую мхом.
– Сгнила, наверное, мама?
– Сейчас узнаем, – бодро ответила Анна, ударив палкой о ствол высокого дерева. Палка переломилась.
– Сгнила, еще бы не сгнить, время-то сколько прошло. Найди две палочки, посуше, полегче чтобы были.
Мишка хотел выполнить задание наилучшим образом. Поэтому он стал искать не у тропы, а зашел в березняк, дошел до ельника. Плотные ветки взъерошенных, неопрятных елей не пропускали солнечные лучи, и у земли было прохладно и сумрачно.
Срезав верхушки у двух засохших елочек, он вернулся к матери. Очищая палки от сучков и мшистой коры, спросил:
– А где мы заходить будем и куда пойдем?
– Здесь и зайдем, в этом еловом лесу ходить будем, и обратно домой отсюда пойдем.
– Собирать все грибы будем или только рыжики и грузди?
– Вот зайдем в ельник, там должны нас ждать рыжики, но уж если их не встретим, тогда всё подметать станем. Так как ходить будем поблизости, давай котелочек свой, я туда еду положу, припрячу вот здесь у нашего дерева. Чтобы тяжесть не изнуряла.
– Нет, мама, давай я все-таки котелок с едой с собой возьму. А то ведь собака может пробежать, а то и лиса, съедят наши припасы и нам ничего не оставят.
– Как хочешь, Миша. Бери, носи, я ведь не против, устанешь, помогу.
– А я его на поясок к себе приспособлю. И плеч не потянет, и не тяжело будет.
Мишка стал привязывать котелок, привязав, подергал, проверяя прочность.
– Ой, мама, – вдруг закричал он.
– Что такое сынок? – испугалась Анна.
– Авария! У меня резинка у трусов лопнула.
– Шнур у меня есть, сейчас поправлю твою аварию, скидывай свои трусы, – заулыбавшись, ободрила сына мать.
Она выдернула порванную резинку, потянула ее, она опять оборвалась.
– Да, отжила свое резиночка, ну ничего, я сейчас шнурочек туда вдену.
– Вот теперь нормально, – она еще раз проверила выполненную работу. – До дома доживешь, а там новую резинку вденем. Смотри, если туговато, ослабь, все равно штанами все прикрыто.
– Нормально, мама, пошли в лес, а то день закончится.
– Хорошо, сынок, пойдем.
Анна блаженно вздохнула, огляделась кругом, запрокинув голову, залюбовалась родными местами. Подергала за лапку ель, как старую знакомую. Обняла тоненькую березку, прижалась щекой к ее шелковой кожице. Постояла, словно в забытьи.
Мишка первым пошагал в лес. Анна его догоняла.
В цепкий ельник они вошли вместе. Ковер мха пружинил под ногами, идти было трудно. Даже в середине лета почва в этом полусонном царстве прогревалась по-разному. И поэтому воздух слоился: в одном месте был теплым, а два-три шага в сторону – становился холодным.
– Это твоя делянка? – неодобрительно спросил Мишка, показывая матери на связанные густой паутиной ели.
– Потерпи, сынок, сейчас она откроется. Ведь рыжик тепло любит, хорошо растет в молодом соснячке, да мох ему подавай.
Грибники прошли словно через плотный заплот, состоящий из ельника, и перед ними открылась поляна, заросшая невысокими задорно кучерявыми сосенками. Анна подошла к одной из сосенок, обняла ее и поцеловала золотистый, смолянистый ствол.
– Ну, милая, выросла-то как! Уж меня выше стала. Здравствуй, родная, вот и встретились. Я не одна, с сыном к тебе пришла в гости.
– Мама, ты чего это, уж и с соснами разговариваешь? – удивленно и сочувственно спросил Мишка.
– Да, родной, она все слышит и понимает.
– Мама, – неодобрительно вздохнул Мишка. – Ну как сосна может понимать? – уже с иронией парировал он.
– Так же как и ты, родной мой, – невозмутимо ответила Анна и замолчала. Только рукой взмахнула.
Семейки рыжиков, которых было здесь, как в сказке, видимо-невидимо, расположились в подножиях сосен, разместились на моховых подушечках, приютились на маленьких освещенных лужайках. В солнечных лучах они, влажные, радужно искрились, не скрывая своей красоты, нежились в объятиях теплого дня.
Мишка не показал своего восхищения, как маленький мужичок он деловито поставил турсук на землю, вытащил из него складешок и наклонился к первому грибу, ярко оранжевому с пятнистой шляпкой.
– Миша, я прошу тебя, большие рыжики не срезай, выбирай молодые грибочки. Большие – старые и обычно червивые, а молодые солятся хорошо. Они очень вкусные, – облизнув губы, проговорила мать. – Да с волнушками не перепутай.
– Мама, я что, впервые грибы ломаю, – важно ответил сын и нетерпеливо набросился на добычу. У него дух захватывало от радости, что здесь, на маминой делянке, столько золотых рыжиков. Как будто чья-то неведомая рука насыпала их здесь для них двоих, для матери и сына, беззащитных, заброшенных судьбой в таежные края двух бедных, но несказанно богатых любовью к миру и природе людей.
Мишкины глаза уже мастерски высматривали белесый мох, находили едва заметный бугорок. Палочкой расширял он прикрытие, аккуратно помогал пальцами, и вот дар – семейка маленьких рыжиков.
Но волнушки отвлекали его взгляд, уж больно были хороши: лилейно-розовые, с загнутой к низу кисейной бахромой. Настоящие лесные балеринки. Они являли свою красоту миру, они требовали восхищения и не прятались, как рыжики.
– Миша, не бегай по делянке, а то, неровен час, потопчешь грибы. Ходить надо аккуратно, они тут на каждом шагу.
– Хорошо, мама, хорошо, я и так уже боюсь наступать, рыжиков тут меряно-немерено. Вот смотрю, только они какие-то разные встречаются.
– Как так, разные?
– Вот на, посмотри.
Мать остановилась, подошла к сыну, заглянула в его корзинку.
– Да, вижу. Это рыжик еловый, поэтому покрывается зелеными пятнами. Место среза тоже быстро становится зеленым.
– Зелень на грибе, это плохо, мама?
– Плохо, но только не у рыжика. Твой отец говорил, что это сок, в котором медь содержится, поэтому он зеленеет на воздухе.
– Медь? Откуда она там?
– Я не знаю, Миша, – ответила Анна таким тоном, как будто знала и об этом, и обо всем том, о чем и говорить нельзя.
Не успело солнце подняться над горизонтом, а оба турсука уже были полнешеньки отборных рыжиков. День расщедрился на тепло, и Мишка в утепленной куртке разжарился и вспотел.
– Мама, я сниму куртку?
– Да, действительно, жарко стало. Сними сынок, подойди ко мне, я заправлю рубашку в штаны.
– Мама, а давай наберем рыжиков в котелок и в куртку?
Мать рассмеялась.
– Хозяин ты мой родной, не надо жадничать. Это бы добро донести. Ведь у меня турсук трехведерный, а у тебя два ведра за плечами будет. Даст Бог, еще придем сюда.
– А вдруг, другие все соберут до того, как вернемся еще раз.
– Не жалей и не жадничай, роднулька. Каждому человеку свое отмерено: ни больше и ни меньше урвать ему не удастся. Как будто Кто-то нам всем отмеряет по нашим добродетелям. Ты у меня добрый мальчик, вот тебе и достался сегодня завидный дар. Радуйся, благодари природу. Пойдем лучше к реке, отдохнем, чай вскипятим, поедим и поторопимся домой.
С тяжелой, но не тянущей поклажей мать и сын пошли к реке.
Река открылась им так же неожиданно, как недавно раздолье рыжиков. Широкий и вольный поток плавно нес громаду воды. Берег круто обрывался, и они не сразу нашли спуск. Расположились на небольшой песчаной отмели. Это отмель мыском входила в реку. Оказавшись в окружении густого ивняка и прибрежной осоки, путники следили за тем, чтобы не зацепиться и не уколоться.
На их счастье, на отмели остались следы от костра с куском сухой березовой коры, а главное, таганок стоял в целости и сохранности.
– Видишь, как удачно. Да что нам с тобой еще надо для полного счастья, сынок?
– Костер развести и чайник вскипятить, – взволнованный радостью удачной грибной охоты, закричал Мишка.
– Ну-ка поищи сухих хворостин, пару штук хватит, мы ведь не целый котелок кипятить будем.
Сухие сучья загорелись сразу. Мать набрала в котелок воды, нацепила его на закопченную березовую рогульку. Не торопясь, нарезала хлеб, достала припасы, разложила их на белоснежном вафельном полотенце, которое каким-то чудом оказалось у нее. В это время вода в котелке закипела, Анна заправила ее смородиновыми листьями, которые сорвала по дороге, и прикрыла Мишкиной курткой.
Сын восхищенно смотрел на свою мать, как на волшебницу.
– Что, есть захотел? – заметив его взгляд, с улыбкой спросила она. – Сейчас, сынок, все будет готово, а ты яйца начинай чистить, да посолить не забудь, соль не экономь, мы сегодня заслужили вкусный обед.
Еда закончилась быстро. Остался только чай. Мать медленно, явно наслаждаясь, маленькими глоточками пила этот мало похожий на настоящий чай напиток, но пила его с таким удовольствием, с такой изысканной грацией, что казалось, это был заморский сказочный шербет. Мишке пить чай впустую не хотелось. Полюбовавшись матерью, он встал, сняв ичиги, подошел к воде. Вода лизала песчаный берег и его усталые ноги, она была на диво теплой, даже не верилось, что это вода той самой реки, необузданной мощью которой они недавно восхищались.
– Мама, можно я искупаюсь?
– Да берег уж больно не ласков, да и река в этом месте незнакомая.
– Чего ее знать, река это ведь вода. А вода – это жизнь, – важно пофилософствовал подросток.
– Не скажи, Миша. Река – это и путь, и труд, и даже смерть, – поправила его мать.
– Я ведь плавать не буду, здесь окунусь и все.
– Здесь, на моих глазах, можно, Миша. Только не дальше.
– Я же не маленький, с ребятами эту же реку у нашей деревни переплывали.
– Это с ребятами. Будь осторожен.
Мишка, кивнув, побрел, выискивая место поглубже. Песок под ногами был зыбучий, поставишь ногу, а подводный песчаный вихрь осаживает ее, засыпает и приподнять для следующего шага уже тяжело.
Мишка опрокинулся на спинку, подгребая руками и чуть отталкиваясь ногами. Небеса поглотили его взгляд, заворожили медленно плывущие облака, убаюкали птицы, щебечущие в прибрежном ивняке, укачала теплое течение. Время остановилось. Вдруг Мишка очнулся от осознания того, что мыска, где осталась мать, не видно. Он попытался плыть к берегу, течение не позволяет – сносит на глубину, Мишка понял, что оно сильнее его. Попытался встать на ноги, а дна – не достать.
Страшно не было, просто не верилось, что в это прекрасный день может случиться что-нибудь плохое. Больше всего Мишку беспокоила мысль, что будет ругаться мама. Мысль о матери наполнила глаза слезами.
Мальчик вновь попытался достать до дна, надеясь, оттолкнувшись, получить импульс, но не получилось. К его ужасу он зацепился за что-то шнурком, заменившим в трусах порванную резинку. Мишка попытался оторваться, стал дергаться во все стороны, но, кроме потери сил, ни к чему это не привело. Он пытался освободиться от зацепа, шаря за спиной руками, но при этом сразу уходил под воду. Паника охватила его, к нему пришла мысль, что он сейчас утонет. Ничего не соображая, Мишка наглотался воды и уже смирился с неизбежным. Он пытался кричать, но взахлеб, и крика не получилось. Что-то тянуло его вниз, оно двигалось вместе с Мишкой, но отцепиться от него не хотело.
При очередном выныривании мальчик с криком выдохнул остаток воздуха, жалобный крик пронесся над водой.
– Мама-а-а-а!!! – и вновь ушел под воду, глотая ее в немереных количествах.
Мать, обеспокоенная длительным отсутствием сына, подошла к воде, чтобы посмотреть, где он находится. В это время она не то чтобы услышала, скорее, уловила, почувствовала сердцем вялый крик, похожий на стон.
Она бросилась в воду мгновенно. Наткнувшись подошвой на острый камень, распорола ногу. Не обращая внимания на боль, пронзившую все ее тело, с криком, в несколько гребков, Анна оказалась рядом с сыном, терявшим последние силы. Вода стала заполнять его легкие, и он медленно и безвольно погружался на дно.
Мать нырнула, не столько разглядела, сколько нащупала Мишкино тело, крепко схватив его за волосы, потащила наверх. Однако сил вытащить на поверхность у нее не хватило. Обхватив одной рукой за плечи, она изо всех сил рванулась наверх вместе с ним, тут же почувствовала, что какая-то сила удерживает сына и не дает им подняться наверх. Еще раз нырнув, Анна с ужасом увидела корявую озлившуюся ветку дерева, зацепившуюся как крючком за шнурок трусов сына. Топляк – промелькнула в голове матери. Собрав последние силы, почувствовав внутри себя великую яростную силу, она, поднырнув под сына так, что он оказался у нее на плечах, делая неимоверные усилия руками и ногами, потащила его вместе с тяжелым прицепом на себе. Ноги ее путались в ветках топляка, исцарапавших их до крови. На ее счастье, омут был небольшой, и через минуту она оперлась ногами о твердое дно.
Отцепив сына от зловещего дерева, с трудом дотащив мальчика до берега, Анна стала делать то, что когда-то видела делают с утопленниками. Видеть – одно, сделать самой труднее. Она согнула тело сына, околотив его по спине, потом, повернув его себе, стала нажимать на грудную клетку. Скоро с радостью увидела, как изо рта у того пошла вода. Мокрым подолом платья оттерла лицо сына от тины. Мишка зашевелился, у него появилось дыхание, приоткрылись веки.
Но Анну силы покидали, ноги не держали, она упала на колени, но нашла в себе волю подняться, когда заметила, что у сына появились рвотные спазмы и кашель. Бледная, изможденная, с окровавленными ногами, в мокром дешевом ситцевом платье, мать, когда сын посмотрел осмысленным взглядом вокруг себя, упала на траву и завыла.
Завыла громко, прикусив треснувшие губы. Завыла то ли от боли, то ли от горькой мысли, что еще минуту назад могла потерять своего единственного сыночка.
Этот вой был похож на звериный, он, прорезая солнечно-воздушный сгусток августовского дня, пронесся над ивняком и осокой и слился с водами реки.
Мишка не понимал, что случилось, у него текли слезы и сопли, он еще плохо видел и слабо соображал. Встав на колени перед матерью, всем телом он прижался к ней, вдыхал ее родной запах и шептал.
– Мама, мама, мама, мамочка… Прости меня, я не хотел.
И снова плакал.
С крутого берега бесстрастные сосны и березы с высоты своего положения безучастно наблюдали человеческую трагедию. И только юные березки, под ветром склоняясь друг к другу, перешептывались, дивясь увиденному.
А свидетели – облака поспешно покидали это место, улетали, подгоняемые небесными потоками. Да и чем они могли бы помочь? Только человек сильнее смерти. Только материнская любовь может поспорить и с мощью непререкаемой реки, и с бесовской силой коряги-топляка, и с неотвратимостью судьбы.
