Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Глава V
Но вот закатилось лето, и осень возвестила о себе ночными заморозками. Днем еще тепло, но неизъяснимая печаль щемит сердце. Появились новые запахи: прелой листвы, влажной хвои, несобранных прогорклых грибов. Деревья принарядились в наряды простой ситцевой расцветки. Последняя летняя жара обожгла листья, от жгучих прямых лучей солнца стволы потемнели, но все-таки деревья выстояли, не засохли. Сейчас готовятся к отдыху.
У птиц свои заботы: какие-то тренируют птенцов, собираясь в дальние края, какие-то, отъевшись за лето, готовятся зимовать дома, а подросшие птенчики озорничают, веселятся, порхают с ветки на ветку, дерутся. Они еще не знают, что такое зима, и верят в неиссякаемость радостей жизни. Еще встречаются пчелы, утомленный полет их тяжел, низкое гудение слышно издалека, но все реже и реже. Небо – чистое, солнечное, но холодное. Ночью подмораживает.
Грустна пора исчезновений – пора расставания с теплом, с солнцем, с летом. По утрам туман все гуще, лед на лужах все толще, глядишь, как падают с небес на землю звезды, и представляешь, что скоро посыплются и звездочки-снежинки, и ветки тальника опушит иней.
В один из таких дней поздней осени Иван ехал в Междуреченск, чтобы сняться с военного учета. Оставалось несколько дней до конца практики. Мысли его были далеко, в родном городе. Колеса стучали на стыках, словно выбивали слова: до-мой, до-мой, до-мой. Все, что молодые люди увидели здесь, чему научились – скоро останется в воспоминаниях, войдет в историю их судеб. Они узнали жизнь с другой стороны. С Иваном ночевал в одном купе механик. Именно ночевал, появлялся только на ночь, а с раннего утра исчезал. И даже в выходной день где-то пропадал.
– Такие места, как у нас, есть вокруг многих больших городов, – любил повторять механик, – я называю их «планетами сто один». Живут там люди, которым запрещено селиться ближе ста километров к городу, – и добавлял: – в нашей стране все люди делятся на три группы: первая сидит в тюрьмах и лагерях, вторая готовится к посадке, а третья вышла на время передохнуть.
Иван не соглашался с механиком, хотя и не возражал. У бывших зеков много обид, и в этих словах сквозила обида.
Иван не причислял себя ни к одной из таких групп. Механик улыбался:
– А это не тебе решать. Господь Бог определяет и назначает. У тебя еще вся жизнь впереди…
Иван не хотел думать об этом, но мысли не давали покоя. Трудно было согласиться с соседом. Да, вся жизнь впереди. А разве у механика было иначе? Разве у этого сорокалетнего, прежде здорового мужика не было своих радостей и желания жить по-людски? Разве он еще во младенчестве стал готовить себя к преступлениям?.
В военкомате было много парней, оканчивалась призывная пора. Кое-как Иван пробился к своему окошечку, подал документы. Ждал долго. Вдруг услышал:
– Карнаухов!
Стал озираться на крик, и тут кто-то крикнул еще громче:
– Иван Карнаухов!
Иван крикнул в ответ:
– Я здесь!
Перед ним расступились, и он оказался перед пожилым майором.
– Сколько можно кричать? – незлобиво, устало сказал майор, – зайди.
Иван зашел в комнату, ему показали графу в толстом журнале, где расписаться, и отдали военный билет.
– Я свободен? – спросил он.
– Свободен, – махнул рукой майор.
Снова пробился через толпу призывников в коридоре и вышел на крыльцо, постоял, с удовольствием вдыхая осеннюю прохладу. Посмотрел на часы, прикидывая, сколько времени до поезда, и хватит ли его, чтоб заскочить в магазин и купить заказанные гостинцы. Спрятав документы во внутренний карман, отправился в путь.
– Иван! – вдруг услышал он. Повернувшись, с удивлением посмотрел на незнакомого паренька, который его окликнул.
Стриженный, совсем мальчишка: лопоухий, маленький, худой, круглолицый, нос и щеки густо усеяны веснушками. Ясные, слегка прищуренные глаза, не голубые, не серые, скорее светло-зеленые, кошачьи.
– Не узнаешь меня?
Иван пытался припомнить – что-то давнее знакомое…
– Да Комаров я!
И снова до Ивана не дошло. Может, из городских, иркутских?
Незнакомец вдруг ткнул чуть ли не в нос Ивану указательный палец:
– Я же твой кровный брат! Забыл?
И здесь Ивана пробило.
– Господи, Петька! Откуда ты? – Они обнялись. Не верилось, что это тот самый Петька Комаров, которого он спас много лет назад. Паренек ничем не напоминал забитого, болезненного ребенка, которого родители чуть не отправили на тот свет.
– Что делаешь здесь?
– Забирают. Долг Родине…
– Живешь в Междуреченске?
– Да, работаю слесарем на шахте. А ты?
– Живу-то я в Иркутске, а сейчас на производственной практике. Снимался здесь с учета.
Разговор старых друзей явно не клеился.
– Петя, а разве тебе можно в армию? – Иван пальцем показал на голову.
– «Можно», «нельзя» – разве нас спрашивают? А главное – я сам хочу в армию.
Недалеко от военкомата, в сквере, выбрали пустую лавку. Поначалу даже не знали, о чем говорить. И только когда вспомнили родную деревню, заговорили взахлеб, перебивая друг друга, стараясь рассказать как можно больше и подробнее.
– Иван, ты давно из деревни?
– Уже шестой год. Уехал я перед смертью мамы.
– Тетя Аня умерла?
– Умерла, Петя… Сам-то как оказался здесь?
– Когда бабушка умерла, попал в детдом. После детдома – профтехучилище, получил корочки слесаря и уехал, куда подальше. Ты знаешь, Иван, я так мечтал о нашей встрече. Поначалу у бабки мне плохо было. Ложусь вечером, закрываю глаза, и вижу наш дом, сеновал, где мы ночевали с тобой. Свежее сено, запах обалденный, старая шуба, которой мы укрывались, а ты все старался на себя ее перетащить… Помнишь лавочку у дома? А Гошку Погодаева помнишь? Интересно, он так же на гармошке наяривает?
– Я тоже многое помню, Петя. Все время мать вспоминаю, и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Створки окна открыли. На печке жарко, тихо. Слышу, как в сенях скулит Жучка, ждет, когда я вынесу ей что-нибудь поесть. Встаю, выхожу во двор, а там – солнце!
– А помнишь, как мы с тобой по вечерам залезали на крышу? Смотрели на звезды, высматривали луну и рассуждали: какой мир огромный, сколько в нем людей, и все видят эту же луну. Мне всегда казалось, что, когда я смотрю на Луну, то мой взгляд как бы пересекается со взглядами других людей, из разных уголков мира. И они все не чужие для меня становятся…
– У тебя на какое число повестка?
– Через три дня.
– А живешь с кем? Не женат?
– Какой женат… В общаге. В детдоме дружил с одной девчонкой.
Иван чувствовал – нельзя им расставаться сейчас, ведь столько раз вспоминал зимнюю реку, где видел друга последний раз…
– Петя, меня на разъезде ждет девушка. Мы давно уже вместе, надеюсь, к Новому году поженимся. Поехали со мной, погостишь у нас пару дней, а потом дуй в свою армию…
– Да я не против. Только бы перекусить где-нибудь.
– Десять лет!.. А ты все такой же голодный?
– Извини, друг, ничего не могу с собой поделать.
– Пошли, может на вокзале что найдем.
Забежав в промтоварный за покупками и простояв в очереди за билетами, они с трудом успели на поезд, поэтому перекусить друзьям так и не пришлось. Немного отдышавшись, пошли в вагон-ресторан. Заказали себе «царский» ужин и бутылку вина. Ели обстоятельно, не торопясь. Чуть выпив, Петя снова возвращался к удивительному совпадению:
– Слышу, кричат – Карнаухов! В голове как молния – неужели ты? Смотрю – похож, только возмужал, конечно. Прямо мужик настоящий – плечи, грудь…
Друзья смотрели друг на друга, узнавая и не узнавая. Они еще не умели по-настоящему, по-взрослому выражать свои чувства, не могли подобрать нужных слов. Их судьбы давно разошлись. Но сейчас обоим очень хотелось, чтобы нити, соединявшие их в детстве, окрепли, не порвались совсем, оставив лишь воспоминания… Разговор сводился к тому, что сохранила детская память: деревня, школа, учителя, лес, река, грибы и ягоды… И ни слова о родителях, искалечивших когда-то Петьку. Иван только спросил, словно невзначай: как голова? Болит? Друг ничего не ответил, только подтвердил кивком.
И опять за окном вагона-ресторана мелькали деревья, одиночные домишки, почерневшие от времени и непогоды. Рассчитавшись с официантом, они направились к выходу. В это время дверь ресторана с шумом распахнулась, и Иван лицом к лицу столкнулся с блатным парнем, с которым не так давно разбиралась баба-Тоня. Он был навеселе, его компания тоже. Увидев Ивана, он загородил проход и стал кривляться:
– О, какие люди! И без охраны. Ну, куда путь держим?
Иван не отвечал, прикидывая, как миновать неожиданное препятствие. Петька непонимающе спросил:
– Иван, это кто?
– Дед Пихто, – ответил за Ивана парень и щелкнул Петьку по носу.
Петька побледнел и хотел схватить парня за руку, но тот наотмашь ударил его по голове. Обхватив голову руками, Петька застонал.
Иван быстро и сильно ударил блатного в лицо и, судя по всему, сломал ему нос – кровь хлынула верзиле на пиджак и светлую рубашку. От неожиданности он зарычал:
– Ну, падла, попомнишь! – схватив со стола бутылку, нанес удар.
Если бы Иван не увернулся, удар бы пришелся по голове, а так лишь скользнул по плечу. Словно электрический ток прошил руку, она сразу повисла и онемела.
«Только бы не перелом, – мелькнула мысль. – В конце практики-то…»
Проход между столиками был узкий, не развернуться для драки. Иван с Петькой попятились назад, ко второму выходу, не выпуская из виду нападающих. Вывалились в тамбур, молниеносно захлопнув дверь, и вовремя. Страшный удар бутылкой обрушился на стекло двери, оно сумело выдержать, только покрылось паутиной трещин. У Ивана всегда был при себе служебный ключ. Щелчок – и дверь между вагоном и тамбуром перекрыта.
Минутная передышка. Они видели, какой злобой искажены рожи этих бандитов, и знали – просто так, само собой, драка не прекратится.
– Что за люди? – допытывался Петька.
– Да я и сам не знаю. С восстановительного поезда. Ломились к нашим девчонкам. Пьяные в дым. Этот бугай и там был первым. Наши бабы им вломили – дрались не хуже мужиков. Этого, с бутылкой, в челюсть…
– С такими гориллами?
– С такими! Надо, братишка, когти рвать.
– Не прыгать же с поезда!
– Надо будет – прыгнем.
В это время в ресторане вновь вспыхнула драка, на этот раз с посетителями, среди которых были крепкие мужики. Не рассмотреть, что там происходит. Женский визг, грохот стульев, потом пошла в ход посуда.
Стекло вагонной двери все-таки вышибли.
– Петька, бежим! – Они кинулись по ходу поезда, однако вагонов было всего три. Впереди – электровоз, но до него не добраться из-за сцепки. Снова рядом крики догоняющих, и тут, на счастье ребят, поезд затормозил на безымянном разъезде. Минутной остановки хватило. Выскочив на платформу, бросились в обратную сторону. Вдогонку летели угрозы, мат. Блатной обещал вслед:
– Попадетесь – живыми не уйдете!
Поезд тронулся. Друзья тяжело дышали, провожая взглядом состав, набирающий ход. В хвосте – вагоны восстановительного поезда. Краем глаза Иван заметил, что стрела крана, похоже, не застопорена, находится в свободном положении. Что-то необычное и странное. Движение стрелы из стороны в сторону, даже при медленном ходе поезда, выдавало какую-то неисправность. А может, так всегда?
Иван смотрел вслед поезду, прикидывая, что может произойти, если стрела все-таки не застопорена?
– Иван, что с тобой? – дернул его за руку Петька.
– Да все нормально. Видел, болтается…
– Ну и что?
– Думаю, не полагается так.
– Да у нас много чего не полагается. Вот у нас с тобой дело плохо. Когда следующий поезд?
– Утром. Попросим дежурного, может, на какой товарняк пристроит. А покупки-то мои – тю-тю! Уехали… Девчонки кое-что заказали, и Маша просила купить подарки родным.
Дежурный выслушал их, поулыбался, «утешил» тем, что до утра никакой попутки не предвидится.
Иван посмотрел на кислую физиономию Петьки и тоже рассмеялся.
– Ну что, кровный брат, давай думать, где ночевать будем. Костерок можно развести, только вот ночь без сна… Мы же с тобой не сибирские охотники, спать в лесу на морозе не приучены.
Петька хмыкнул:
– Мы тоже много чего умеем. В десять лет колхозный скотный двор спалили. Такой пожар полыхал… Как хочешь, а я здесь, недалеко от дежурного, посижу, вон лавка.
– Пойдем к реке, Петя, пока светло. Посидим у костра на камешках. Валуны не загорятся. Ты что, с тех пор никогда костров не разводишь?
– Если честно – сам не развожу и другим не советую. Страшно мне, Иван, такой страх, что иногда и спички взять в руки боюсь.
…Они уже открыли к дежурному дверь, когда услышали его встревоженный голос. Он кричал в микрофон:
– Авария? Где? С пассажирским?
Иван подбежал, что-то спросил дежурного, но тот только досадливо махнул рукой.
– Авария с пассажирским! На сто десятом километре! Машинист с помощником живы! – быстро кинул дежурный.
– Это с каким пассажирским? – спросил Петька. – На котором мы ехали?
– Тут пассажирских – кот наплакал.
Иван вспомнил железнодорожный кран с болтающейся стрелой и свободно висящими стропами…
– А вы что, с него сошли? Может, какую неисправность видели? – спросил дежурный.
Иван промолчал. Только начни рассказывать, замучают расспросами, а потом допросами.
– Нас мужики пьяные вышибли из вагона, еле оторвались, – объяснил Петька.
– Иван, что с тобой? – услышал он голос друга.
– Так, Петя, задумался… О себе, о тебе. Всё складывалось против нас. В вагоне могли убить, покалечить или погибнуть при аварии. А вот целы, невредимы… Кто хранил нас?
– Любишь ты, брат мой, умные разговоры…
Они впервые за этот вечер улыбнулись друг другу. Плечо у Ивана распухло и сильно болело. Петька ощупал руку:
– Вроде, кость целая. Ушиб…
Через час они уехали вместе с электромонтерами – на мотовозе к месту аварии.
Катастрофа произошла в лесу. Глушь, никаких троп-дорог в дремучей чаще. Солнце зашло, глубокие сумерки вот-вот сменит полная темень. К небу поднимались клубы черного дыма. Невозможно понять, что горит, Иван с Петькой наткнулись на первый вагон, поваленный на бок. Вокруг никого.
– Где же люди? – встревожил Петька.
– Откуда мне знать.
Иван забрался через выбитое окно внутрь вагона, крикнул:
– Эй, есть живые? Отзовитесь!
В потемках – слабый стон. Иван протиснулся в сплюснутый коридор – здесь можно было передвигаться ползком – помог мужчине выбраться наружу. Откликнулся еще один человек, проводник. Он выполз из этого же прохода и сказал, что живых больше нет. Кто раздавлен железными частями вагона, кто погребен щебнем, которым отсыпано дорожное полотно. Как щебень попал внутрь вагона? У второго вагона, отброшенного к берегу реки, копошились люди, выносили пострадавших. Кто-то призывал разжечь костры, все же посветлее. Иван и Петька кинулись искать хворост. Ломали ветки сосны, ели, пробираясь с ними к берегу, боялись наступить в темноте на погибших и раненых. Иногда, натыкаясь на тела, Иван вскрикивал. Темная осенняя ночь, луна не взошла или спряталась за тучами, чтобы не смотреть на эту ужасную картину.
Мрак, гарь, стоны раненых. Петька дотронулся до руки Ивана, показывая надпись – «Вагон-ресторан». Он пострадал больше других. Позже выяснилось, что погибли все, кто находился в нем в момент крушения. При свете факелов, которые из пакли и мазута соорудили прибывающие железнодорожники, Иван увидел лежащего на траве. Это был тот самый «горилла», что гонялся за ними по вагонам, грозя расправой, тот самый, что получил сокрушительный нокаут от женщины-спортсменки в летний вечер… На лице ни единой ссадины, но затылочную часть срезала какая-то железка; одежда в кровище. Иван наклонился, но кто-то заверил:
– Мертвый. Я проверял.
Тут же девушка в разорванной блузке, закрыв лицо руками, захлебывалась слезами, соплями и кровью; никто ее не утешал. Живая, и слава Богу.
Определить границы аварии можно было только по пикетным столбикам и километровым столбам. Иногда в свете факелов, костров поднимался к небу искривленный рельс с прицепленной к нему шпалой, или, словно космы великана, свисали с неба провода. Где железнодорожная насыпь с рельсами и шпалами – понять невозможно. Ямы, бугры… Стали прибывать аварийные бригады. Звучали команды, спасатели распределялись по вагонам, разбивали стекла, деловито переговаривались и вытаскивали людей. Появилось электрическое освещение, включили прожектора.
Впервые в жизни Иван видел такое… Вместе с Петькой они выбивали стекла, выкидывали сидения и части конструкций вагона, освобождали проходы, выносили пострадавших из-под завалов.
Увечья были тяжелые: рваные раны, открытые и закрытые переломы, ранения от металлических частей вагона, в основном от сидений – острых элементов их креплений.
Остатки крепежа – рваные зубцы металла – резали, как ножом. Вагоны восстановительного состава оказались на боку, а сам кран своими тросами был плотно прижат к светофору. Два вагона, сойдя с рельс, удержались на колесах на встречном пути. Словно вспоротые ножом, лежали, наползая друг на друга, изувеченные вагоны. Едкий дым не давал дышать, хотелось закрыть лицо ладонями.
Многие погибли в этом поезде. Те, что уцелели… Иван знал, что всю жизнь будет помнить их глаза, эту ночь, разбросанные чемоданы, баулы, авоськи, буханку хлеба, расколотый арбуз и дым, удушающий, смрадный, все поедающий дым…
Часа в три ночи прибыли бригады из конторы Ивана. К этому времени обследовали весь состав. Живых отправляли на мотовозах, платформах, дрезинах в окрестные больницы. В стороне собрали погибших. Они лежали в несколько рядов, прикрыть их было нечем. Только теперь, когда бригады стали подтягиваться к кострам, Иван почувствовал, как устал: спину не разогнуть, ныл ушибленная рука. Плечо опухло. Лицо, руки, одежда в грязи и крови.
В движении, толчее, дыме костров Машу не увидел, – но знал: она близко, где-то здесь!
– Маша! – Ему казалось, что крикнул громко, в полную грудь. Как она могла услышать этот тихий зов? Но услышала ведь!
Крик, немой крик был на ее лице. Она вцепилась в любимого до боли в костяшках пальцев, она не могла разжать их, что означало: никогда, никогда не расставаться, не отпускать!
Губы ее шептали только ему, но их слышал весь мир:
– Все будет хорошо! Хорошо…
Она целовала его лоб, руки, его глаза, и, наконец, расплакалась.
Успокоившись, прильнула к нему, обвила руками его шею и опять тихонько заплакала – от радости. Никто не мешал их счастью, среди многолюдья они были одни…
Иван вытирал ее слезы, размазывая по лицу вместе с сажей от факелов, сам-то он выглядел не лучше. Маша взглянула на него и засмеялась сквозь слезы. Это немного сняло напряжение.
– Я знала, знала, что ты живой. У тебя кровь. Пошли к врачу. Дай я посмотрю, где рана…
– Маша, успокойся. Это не моя кровь.
– Пойдем к реке. Умойся, тебе станет легче.
Только теперь влюбленные заметили, что не одни.
– Петя, познакомься, это моя невеста, Маша.
Маша покраснела. Как-то странно, невеста – она!
– Здравствуй, Маша. А я – Петр, Комаров. Можешь звать Петькой. Я кровный брат Ивана.
Маша смотрела на них непонимающе.
– Это долгая история, Маша. Петька – мой друг детства, земляк.
– А как он тут оказался?
– Встретились с ним в военкомате.
К восьми часам утра железнодорожное полотно восстановили, пустили первый грузовой. Потихоньку, без рывков, двигался он по новому участку – скрипели рельсы, прогибаясь и уплотняя щебеночное основание. Задымила полевая кухня.
Солнце выглянуло из-за гор, его лучи осветили место аварии. На всем протяжении, куда только мог дотянуться взор, насыпь осталась лишь под одну колею, вторую нужно было отсыпать заново. Поваленные деревья, глубокие борозды; собранные в кучи покореженные вагоны, годные лишь в залежи ржавого железа, долго будут напоминать о случившемся той ночью.
Осеннее солнце уже не грело. Его краешек выглянул из-за дальней сопки и медленно поплыл вверх. Картина ночной беды пополнялась новыми подробностями. Иван с удивлением заметил, что редкие таежные цветы низко наклонились к земле, словно решили поделиться с ней ужасами пережитой ночи; вода в реке успокоилась от людского нашествия и тихонько журчала на перекатах. Таежная красота подкупала своей детской доверчивостью, понятностью. Трава, оттаивая на нежарком солнышке, покрывалась крупными каплями росы. От берега, густо заросшего травой и кустарником, веяло свежестью, стоило только на полсотни шагов удалиться от реки, нос забивали запахи гари и мазута. Трава еще зеленеет, но уже вышел ее срок, скоро она сникнет, пожелтеет, а потом накроется снежным холстом.
Река, пробуждаясь, вбирает в себя утренний, осенний свет – свет небес, чтобы отдать его в темное время суток. Начинается день.
Иван устал от пережитой ночи, хотелось спать. Но Маша не давала ему прилечь. От гальки тянул ночной холод.
Аварийные бригады собирали инструмент, отправляясь на линию по своим местам. Наступил черед их конторы.
– Ну что, Петя, погостишь день-два?
– Да нет, Иван. Такая встреча никогда не забудется. Ты – мой кровный брат, больницу помнишь?.. Мне пора, нельзя на службу опаздывать…
– Какую службу? – спросила Маша.
– Главную для мужчины. Службу в армии.
Белым крылом вдруг хлестанул заряд мокрого снега. Кутаться в одежду не хотелось, пропахла она гарью и запахом тлена, беды. На откосе насыпи все те же разбитые чемоданы, матрасы, простыни, посуда и много, много бумаг, теперь ненужных. Осиротевшие шляпы и шляпки.
– Прости меня, Петя, за такую встречу.
– Брось, Иван. Хорошо, что встретились. Я столько думал о тебе. Неплохих ребят встречал, товарищей… А друга нет.
– Я все хотел спросить тебя о матери.
– Не виделся с ней столько, сколько с тобой – десять лет. В детдом ни разу не приезжала. Иногда думаю: может, она не мать?
– Прости.
– Детство для меня – это ты. Вспоминаю, как мы идем с тобой из школы и по очереди повторяем стихи Некрасова. Мороз, все завалено снегом, я держусь за твою руку и от счастья ору стихи… Прохожие оглядываются, наверно, думают – вот чудак! Сколько было всего, а я это помню…
Ивану загрустил. Настоящего друга не встретил, вот только Маша и есть…
– Жду письма, Петя.
– А куда?
– Ну, пока на техникум, запомнишь?
– Постараюсь. Да, Иван, знай, у меня в жизни никого, кроме тебя…
Поезд на Междуреченск тронулся, Петька стоял на платформе, широко расставив ноги, чтобы не упасть, и махал рукой. Ивану показался он не парнем, завтрашним солдатом, а одиноким мальчишкой на середине замерзающей реки…
