Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Помолчав, Андрей добавил:
– Шлейф мистики потянулся за Распутиным едва ли не сразу после его смерти. О Распутине, как ни о ком другом, столько мнений, суждений, прямо противоположных друг другу. Думаю, время все прояснит. Но на нашем ли веку откроются тайны?
Перед глазами и сейчас тот поздний зимний вечер, неугомонные бабочки-снежинки, летящие на смерть на свет фонарей, и родной голос Андрея, рассказывающего о великой истории великого города.
Уже сейчас, когда нет Андрея, я часто один хожу по Гороховой.
Эта улица истинно петербуржская. Здесь до сих пор витают тени литературных героев, здесь жили писатели, давшие им литературную жизнь, здесь, в нагромождении доходных домов и трактиров, была скрыта истинная душа города, названного Достоевским «умышленным».
Перейдя Садовую, я всегда останавливаюсь на четной стороне и вспоминаю строчки из романа Достоевского «Идиот», той его части, где князь Мышкин направляется к дому Парфена Рогожина…
«…Дом этот был большой, мрачный, в три этажа, без всякой архитектуры, цвета грязнозеленого. Некоторые, очень, впрочем, немногие дома в этом роде, выстроенные в конце прошлого столетия, уцелели именно в этих улицах Петербурга (в которых все так скоро меняется) почти без перемены. Строены они прочно, с толстыми стенами и с чрезвычайно редкими окнами, в этих домах проживают исключительно одни торговые. Подойдя к воротам и взглянув на надпись, князь прочел: “Дом потомственного почетного гражданина Рогожина”».
Но где же дом Рогожина сейчас? Может быть, дом номер 38? С виду невзрачный, трехэтажный, на ровном пустом фасаде три ряда окон, посредине дома – подворотня. Князь Мышкин отмечал, что рогожинский дом очень похож на семейство Парфена, такой же основательный и прочный. Внутри дома мрачно и уныло, длинные темные коридоры, в комнатах почти нет мебели. Холодом веет от этого дома-склепа…
На Гороховой жил Илья Ильич Обломов, но Гончаров не оставил никаких примет, по которым можно было бы опознать его жилище. На соседних улицах жили Гоголь, Достоевский, Вяземский. Список известных имен можно продолжить, он такой же славный и длинный, как наша российская история.
На улице Гороховой нет зданий – памятников архитектуры, за исключением дома на углу с Адмиралтейским проспектом, построенного великим Кваренги. Сама улица является памятником, ее не коснулась безжалостная рука современного перестройщика, нет пока ни стеклянных, ни бетонных коробок, правда, многие дома просят (требуют!) ремонта. Ах, как бы сделать так, чтобы время было не властно над великими городами и великими людьми, их создавшими, любившими, прославившими, такими, как добрый мой друг, знаменитый артист Андрей Толубеев?!
Глава шестая. О Боге, о жизни, о сцене
Нам порой не хватало времени наговориться, слишком уж коротким был совместный путь. Чтобы продлить общение, иногда после спектакля мы заходили в небольшой ресторанчик, расположенный в цоколе дома, где жил Андрей. В такое позднее время посетителей почти не было, и мы могли говорить, не опасаясь, что кто-то помешает. Говорили обо всем: о жизни, об актерском мастерстве, о Боге.
Помню, как однажды печально сказал Андрей:
– Да, вот и я дожил до того времени, когда никому ничего не нужно доказывать. А когда-то доказывал, старался сыграть так, чтобы стать вровень со старшими коллегами, ловил взгляды режиссера, таял от одобрительных его слов. Теперь доказывать некому. Молюсь перед каждым выходом на сцену, прошу Бога дать мне сил и разума. Молитвы нестандартные, я их придумал сам. Но какая разница? Если бы спросили, кому именно я молюсь, ответил бы: какой-то не очень понятной мне самому Высшей силе, которая ведет меня по жизни, не дает оступиться. То, что такая сила есть – доказано наукой. И моей жизнью…
В последний год жизни Андрей часто заговаривал о смысле жизни, о Боге, Которого он осторожно именовал «Высшей силой» – он говорил все это абсолютно искренне, ему невозможно было не верить. Этот вопрос много занимал воображение выдающегося артиста: он читал соответствующую литературу, мучительно, как и его сценические герои, размышлял над «трудными» вопросами бытия.
– Андрей, ты говоришь, наукой доказано, что Бог есть… Если бы это было так, жизнь на земле пошла бы совсем по-другому…
– Я сказал: Высшая сила. Многие великие ученые верили в эту силу, это общеизвестно. Казалось, уж они-то знают все тайны Вселенной, что откуда берется и куда исчезает. Однако, чем больше они раскрывают этих тайн, тем больше верят в то, что только Высшая сила или Величайший разум мог создать наш мир…
Подобные разговоры у нас бывали нечасто, мы оба понимали их наивность и какую-то юношескую незрелость. Что делать – мы не были философами. Однако нам хотелось говорить друг с другом, и даже на такие глубокие философские темы, куда забираются, как говорил Булгаков, «…не рискуя свернуть себе шею, только очень образованные люди…». Возможно, нам не хватало подготовки, но помогал жизненный опыт и то, что мы были похожи. Что называется – родственные души. Когда Андрею удавалось прочесть что-то такое, что его по-настоящему волновало, он обязательно делился со мной своими соображениями, искренне огорчался, если я не разделял его выводов. Но я почти всегда разделял…
Помню, прочитав статью известного ученого Моррисона, бывшего президента Американской академии наук, Андрей убедил меня, чтобы я посмотрел эту статью как можно скорее. Она называлась «Семь причин, объясняющих, почему я верую в Бога». Эта статья, а главное, выводы, которые в ней содержались, привели Андрея не то чтобы в экстаз, скорее, в детский восторг.
– Представляешь – я тоже об этом думал! Конечно, не так глубоко, не так аргументировано, но ведь думал! Эта статья мне вроде бы глаза открыла – сразу стало все так понятно и просто…
Участвуя в этих напряженных разговорах, и я начинал вслух размышлять о своем отношении к религии, что-то вспоминать из детства.
– Я был воспитан в духе атеизма, меня не крестили, в селе не было церкви. Единственное кирпичное здание церкви после революции местные мужики растащили по кирпичику: лишний повод говорить о твердости веры в умах людей. Я, как и все мои ровесники, был принят в пионеры, в ту пору октябрятской ступени не было, потом вступил в комсомол. И все это время огромный объем антирелигиозной пропаганды обрушивался на наши несчастные головы. Этот поток исходил от любимых учителей, которым мы, конечно, безоговорочно верили. Я помню своих учителей – достойные люди: умные, гордые, красивые, и мне казалось – независимые.
В коммунистическую партию я вступил в зрелые годы. Меня не заставляли. Решение принимал я сам. Уверен, что без меня бы обошлись в этой организации. Но партия давала карьерный рост, а я, так уж сложилось, являлся партийным функционером, был избран делегатом Съезда КПСС, правда последнего, и даже рассматривался в качестве кандидата в члены Центрального Комитета. Какой Бог? Какая религия!? – о них у меня и мыслей не было.
Только лишь в последние годы я возвращаюсь к истокам. Не могу сказать, что верю в Бога, мне неловко, когда я вижу на экране знакомые лица, истово накладывающие на себя крест, думаю, что это дань моде. Почему неловко, не знаю, самому мне трудно перекреститься на́ людях. Хотя всегда, когда в жизни случаются трудности, я вспоминаю Бога и обращаюсь к Нему со словами: «Господи, помоги, Господи, не допусти несправедливости, Господи, дай мне силы». С моей израненной душой мне трудно прийти к Нему вслух. Я, как умею, разговариваю с Ним в своем сердце. Но хочу, чтоб дети и внуки в Бога верили. Пусть верят в Бога, Который есть всегда, везде, во всем и во всех.
Я очень хочу, чтобы жизнь моих близких была наполнена смыслом и восхищением перед красотой безграничных просторов вечного мироздания, перед величием Творца и творения. Мне хочется, чтобы мои потомки ощущали присутствие Всевышнего так же, как чувствуют собственное существование…
Мы замолчали, каждый задумался о своем. Вдруг Андрей сказал.
– В театре невозможно не верить, ведь все искусство от Бога. Талант от Бога. Я с молодых лет люблю храмы. Даже когда совершенно о Боге не задумывался, бывало, подожмет на сессии, надо как-то сосредоточиться, забыть о повседневных глупостях – иду в Исаакиевский собор. Когда преподавал, водил своих студентов в церковь Спаса Нерукотворного на Конюшенной, где Пушкина отпевали. Сейчас мне очень нравится церковь Симеона и Анны, что на углу Моховой: она недавно была отреставрирована, меня тянет туда. Во Владимирский собор хожу… И Исаакиевский по-прежнему люблю: народу там обычно немного, никто на меня не обращает внимания, – а мне это важно!.. В церкви ведь не услышишь: «Вон, смотри, смотри – Толубеев!..» Там все равны, все перед лицом Божьим… В Исаакиевском душа у меня окрыляется и воспаряет, очень люблю этот собор…
Есть спектакли, после которых час-полтора прихожу в себя. Такое впечатление, будто все во мне противится этой роли. Такое происходит, когда играю Арбенина, представляя Божье воздаяние и, одновременно, Божью милость к этому человеку. Психологически показать все это очень сложно. Или спектакль «Макбет». Эта трагедия считается дурной, притягивающей зло: там есть чересчур глубокое проникновение в душу злодея. В те дни, когда в БДТ шел этот спектакль, у меня случались всевозможные несчастья. А ведь я играю даже не самого кровопийцу Макбета, а его друга, Банко, которого он же и убивает. Но каждый раз во время спектакля у меня случалось что-то ужасное: мать заболела, в реанимации лежала. Она умерла, когда шел «Макбет». И на девятый день я играл в этом спектакле, и на сороковой, и в первую годовщину смерти.
– Андрей, ну при чем здесь Бог? Это мистика какая-то.
– Не знаю, не знаю, только вот душа не принимала эти роли. А душа все-таки от Бога.
Андрея Господь призвал к себе в праздник Благовещения Пресвятой Богородицы…
Не помню, кто сказал, но слова замечательные: «Когда умирают люди, и земля принимает грешные их тела, остальные продолжают вершить свои будничные дела. Они завтракают, ссорятся, обнимаются, целуются, моются в бане, идут в магазины за покупками. Кажется, мир такой же, как и прежде. Но не так. В короткий миг особой той тишины небо рушится. Земля рушится. Только этого не видно. Вернее, не каждый это видит».
Как-то разговаривая со своим внуком Пашенькой, я сказал ему:
– Вот вырастешь большим, окончишь институт, жаль, меня уже не будет в живых, но все равно я буду видеть и тебя, и все, что ты делаешь.
– Как это? – удивился внук.
– А моя душа улетит на небо, и оттуда я буду наблюдать за тобой, желая тебе только добра, – пояснил я, как мог.
Паша недоверчиво смотрел на меня.
– Правда, правда, – утверждал я…
Я хочу, чтобы душа Андрея была среди нас, родных и друзей.
Пусть читатель простит мне за небольшое отступление. Продолжу воспоминать разговор с Андреем:
– В театре ничего не бывает «накатано», Михаил Константинович. Не верь актерам, которые говорят, что здесь надо играть сосредоточенно, а здесь можно расслабиться. Это слова несостоятельных артистов. В театре все идет по живому. Что-то не получается, но ты сжимаешь зубы и играешь дальше, как Бог ведет. Терпеть не могу режиссеров, которые натаскивают, заставляют играть так, как они видят.
Больно, что антреприза расставляет сети. Уверен: на антрепризу театральный зритель, воспитанный БДТ, не пойдет. Заметь, в антрепризах играют одни и те же актеры. Это каста, которая зарабатывает деньги. Я их не осуждаю. Каждый зарабатывает по-своему. Я, например, веду передачи на канале «Культура». Кто-то снимается в кино, кто-то дублирует. За это нельзя попрекать! Но дело в том, что есть актеры, которые хотят участвовать в антрепризе, не играя в театре. Но числиться в театральной труппе они хотят. Антреприза – заразное дело.
– Ты спрашиваешь, – продолжал Андрей, – что чувствует актер, играя на сцене? Актер находится в особом состоянии: он входит в образ совершенно другого человека, неважно, положительный или отрицательный, он перестает быть самим собой, на какое-то время перерождается. Актеры могут ощущать после спектакля внутреннюю опустошенность.
Тончайший русский мыслитель Федор Степун писал об актерстве не как о специфической профессии, а именно как о мастерстве перевоплощения, жажде «переселения» своей души в другие души. Актер – совершенно особое существо, принципиально полифоническое. «Субъективный смысл его творчества для него потому всегда один и тот же: расширение жизнью на сцене тесной сцены своей жизни, реализация на театрально упроченной территории мечты своего многодушия и исцеления своей души от разрывающих ее противоречий».
Во время этого монолога, где Андрей, в пылу забывшись, представлял себя, наверное, за кафедрой в лекционном зале театрального института, я вспоминал наш разговор на эту тему с Кириллом Лавровым. Мудрый Кирилл Юрьевич по-другому трактовал тайну актерской профессии. Прежнее поколение считало, что актер служит нравственности, что он воспитатель душ. Поэтому артисты классического театра не поддавались полностью мистической воле персонажа, не попадали под его власть, но показывали его поступки в соответствии со своим пониманием добра и зла.
Как-то у Андрея в гостях я залюбовался видом на Исаакиевскую площадь, который открывался из окна его небольшой квартиры, и позавидовал вслух:
– Хорошо у вас тут, Исаакий сияет всяким днем – и солнечным, и пасмурным, бурлит таинственная жизнь Астории, в соседях – бронзовый император!
– Да, замечательно, но этого хотят лишить.
Он поведал о диком, недавно произошедшем с ним случае. В подъезде дома, вечером, их с женой Катей встретили два здоровенных парня бандитского вида и посоветовали поскорее съехать добровольно из этой квартиры, а то плохо будет. При этом пытались и физическую силу применить, Толубеевы едва ноги унесли. Угроза нешуточная. Тоже метод. Такие принуждения срабатывают. В доме все меньше жильцов, но зато на крыше гордо реет вывеска новой конторы. Вот так запросто, по-деловому, вороватая публика, не видящая здесь никаких красот кроме офисов, торговых центров и гостиниц, пытается прибрать к рукам центр города. Но на высоком чиновном уровне разве не та же, в конечном счете, ставится задача? Только, конечно, решать ее предполагается «законными», что называется, способами. Так невесело мы тогда рассуждали. Что ж с тех пор изменилось?
Упрощенный регламент охранных зон принят. Хотя законом определены территории объектов культурного наследия, а также режимы использования земель в границах каждой из охранных зон и градостроительных регламентов. И вроде введены жесткие ограничения – запрещается изменение исторической планировки улиц и кварталов, а из всей территории исторического центра предполагается сохранение исторической застройки, все же допускаются некие отклонения «в пределах десяти процентов от отдельных параметров режимов». Почему десять, а не один, два или ноль. И для кого предназначены эти десять процентов – тайна, покруче государственной.
В центральных районах города благоустраивают дворы. Весной городское правительство приняло специальное постановление, утвердившее перечень памятных исторических мест, которые запрещено закрывать или перепрофилировать. Перечень скромный – всего шестнадцать адресов. Но самое удивительное, что контроль над этой «Красной книгой» возложили не на руководство КГИОП или Комитет по культуре, а на чиновника, отвечающего за строительство. Механизма, с помощью которого арендаторов можно законным образом обязать исполнять требования Смольного, тоже как не было, так и нет.
Комментируя тогда принятое постановление, депутаты ЗакСа сразу пояснили, что в случае приватизации объектов недвижимости сохранить их профиль вообще невозможно. С точки зрения нашего законодательства нельзя диктовать, что должно быть в том или ином здании. Создание «Красной книги» представляется скорее декларацией, чем строгим предписанием. Мест, облик которых должен сохраняться, очень много. Но сохранить их можно, если они будут иметь статус объектов культурного наследия, включенных в государственный список, только так можно соблюсти их интересы и, соответственно, изначальные функции.
Теперь, чтобы перейти, наконец, от декларации к конкретным мерам, парламентарии предлагают внести поправку в проект Правил землепользования и застройки. Она призвана защитить не только отдельные культовые места, но и весь Невский как главную улицу Петербурга.
Поправка предполагает выделить отдельную территориальную зону – «Зону Невского проспекта» (в пределах территории кварталов, примыкающих к Невскому проспекту с обеих сторон, на протяжении от Дворцовой площади до площади Восстания и на глубину не менее одного земельного участка) «с целью создания уникальной среды главной улицы Санкт-Петербурга – культурной столицы России».
Градостроительный регламент данной зоны должен предусматривать не застройки (ибо процесс застройки территории этой зоны следует рассматривать как завершенный), а землепользование. Приоритет отдать организациям культуры и предприятиям обслуживания, обладающим культурно-просветительским уклоном (книжные, антикварные магазины и т. п.).
Правительство города одновременно должно обеспечить конкретные меры, направленные на привлечение в зону Невского проспекта коммерческих организаций соответствующего профиля, и стимулировать имеющихся собственников помещений для перепрофилирования их функций в культурологическую область. И обязательное восстановление в прежнем виде (или в виде, достаточном для обозначения соответствующей мемориальной ценности и преемственности) тех из них, что имеют историческое значение – таких как: кондитерская Вольфа и Беранже, «Лавка художника», магазин «Старая книга» в доме Котомина…
Да, кое-что произошло и происходит. Я всегда буду помнить, что петербургский актер Андрей Толубеев был у истоков движения за спасение города. Его выступления на Общественных слушаньях частично процитировали многие издания, сообщения попали в интернет. И после он не раз публично отстаивал эту свою позицию в защиту старого Петербурга. Правда, атаки строителей-разрушителей на город тоже не прекращаются. Но что делать? Сдавать этим горе-реформаторам от строительства Петербург?
Я примерно знаю, что и как ответил бы на это Андрей, но приводить его возможный ответ не стану.
Но ведь и газпромовскую башню прогнали с Охты в Лахту не без помощи Андрея Толубеева!
Эпилог
Теплый свет окон
Не представляю, что такое Загробный мир. И пока жив, восхищаюсь бытием, радуюсь белому свету. Я благодарю своих родителей за подарок, который называется жизнь. За то, что я могу видеть Солнце, будь оно в вешней радости или осенней печали, облака, укутывающие Землю и спасающие ее от смертельного дыхания Космоса, ветер, подгоняющий птиц, пролетающих под яркой широкой радугой, похожей на сбрую лихой русской тройки. Я часто вспоминаю деревню своего детства, что стояла на берегу обрыва, отражаясь в водах могучей сибирской реки, помню сложный запах вешней земли, разливные раскаты таежного грома, пересекающиеся сполохи молний, озаряющие беспросветные лесные чащи. Вспоминаю Андрея, не веря, что его уже никогда-никогда не будет…
Вдруг слышу его голос. Вздрогнул. Откуда он? Стал искать, оказывается, это по телевизору идет старый фильм с участием Андрея. Обрадовался даже этой мифической встрече!
Конечно, это чудеса современной техники, благодаря которой с некоторых пор мы можем видеться с ушедшим навсегда человеком, как с живым. Конечно, это всего лишь давнее-предавнее кино, где Андрей в гриме и говорит заученный текст. Но, поскольку он, как всегда, вложил в эту роль всего себя, то я воспринимаю его как реального. Кажется, еще мгновение, и он, извинившись перед экранным собеседником, обернется ко мне и скажет, как у нас бывало: «Константиныч, ты погоди маленько, я сейчас…». Что осталось мне от него?.. Память сохранила улыбку, жестикуляцию, рукопожатие… И добрые чувства, которые он пробудил в моей душе, и которые не боятся времени и неподвластны смерти. Потому что эти добрые переживания преобразуются в добрые дела и поступки, имеющие продолжение в других людях.
Восхищаясь, я никогда не удивлялся многогранности таланта Андрея Толубеева. Бог дал ему огромный дар: врач, актер, педагог, писатель. Могу сказать – замечательный писатель!
Несколько вечеров читал последнюю книгу Андрея. Она увлекла меня простотой рассказа и вместе с тем глубиной раскрытия характеров. Только литературно одаренный человек мог написать так.
А название романа каково: «В поисках Стржельчика»! Читаю текст, а слышу родной с хрипотцой незабываемый, насыщенный обертонами баритон друга. В голосе Андрея никогда не звучали пафосные или надменные интонации. И начало романа, кажется, просто: «Почему из всей блестящей плеяды мастеров БДТ я выбрал именно его? Пожалуй, потому, что он наиболее полно и зримо воплощал в себе понятие “артист”. Он был мне дорог и восхищал меня больше, чем другие, не менее талантливые. Когда он умер, трудно было примириться с мыслью, что этот человек, такой роскошный, звучный, осязаемый, превратился в фантом, призрак, миф. Захотелось вернуть ему земное измерение, воскресить хотя бы мысленно, хотя бы словесно, и не роли, им сыгранные – о них уже немало написано, их еще можно увидеть на экране – а именно его самого. Найти того, кто исчез. Ощутить его присутствие. Понять, каким он был. Закрепить его след в пространстве и времени. Я знал его – и не знал. Его жизнь проходила совсем рядом – он был моим старшим коллегой в Большом драматическом, – но мало соприкасалась с моей. Мы редко пересекались на сцене, в кино, на телевидении, в концертах, мы почти не общались вне сцены – я имею в виду общение отдельное, несуетное. По сути, он был для меня Загадкой».
Так в авторском предисловии Андрей представляет задачу своей литературной работы. И справляется с ней блестяще. Для меня Владислав Игнатьевич Стржельчик открылся по-новому. Зная и любя сыгранные им роли, я узнал его как человека открытого, но при этом недосягаемого. Сейчас я написал об Андрее, и мне тоже хочется, чтоб читатель увидел его не на сцене, исполняющим очередную роль, а в жизни.
Мне было всегда с ним интересно, что неудивительно: я же его зритель, слушатель его передач, читатель его талантливых книг. Давно слежу за его актерскими работами в театре, в кино, на телеэкране. А то, что мы подружились, считаю промыслительным. Какую же роль этот блистательный актер избрал для себя в жизни? При первых наших встречах я убедился – никакую. Многие, даже очень далекие от актерской профессии люди, стараются казаться значительнее, добрее, или, наоборот, жестче, злее, умнее, или, на всякий случай, глупее – по обстоятельствам. И это неплохо у некоторых получается. Андрей никогда не играл, говорил, что думал, делал, что считал нужным. И на сцене не притворялся – жил в своей роли. Искренность – тоже дар, тоже талант, этим качеством определяется уровень актерского мастерства. Да и литературного тоже. Книга о Стржельчике удалась еще и потому, что хорошо знавшие честность Андрея коллеги по театру ему доверяли. Уверены были: не подведет, напишет правду, и не уходили от ответов, честно отвечали на дотошные его расспросы не только о Стржельчике, но и о себе, о театре.
Говорят, у этой книги будто бы в черновом варианте был авторский шутливый подзаголовок: «На фоне Владика снимается семейство». А ведь так и было в действительности. Семейство БДТ, включая не только актеров, но и гримеров, осветителей, других помощников артистов, отвечало честно на вопросы Андрея; так сложился портрет главного героя, неизвестный зрителю. А попутно явился портрет редкой по совокупности выдающихся талантов труппы одного из лучших в стране театров со всеми его незаметными зрителю внутренними бедами, взлетами и напряженностями человеческих отношений, которые неотделимы от сценической истории БДТ «эпохи Стржельчика».
Книга меня заворожила. Она стала мне доброй спутницей, советницей, и всегда находится рядом – на рабочем столе. Увлекла новаторская форма изложения. Что такое роман-интервью? Раньше таких жанровых определений я не встречал. Но образец – вот он: неожиданное, казалось бы, недопустимое смешение литературы и журналистики стало по классическому определению – романом, являющимся развернутым повествованием о жизни и «развитии личности главного героя в заданных жизнью своеобразных обстоятельствах». В книге – все правда, все пережито автором. Только знающий человек мог это написать: «Товстоногов всегда просил: “легче”! Ну, Господи, как это тяжко! Только ходивший по сцене человек понимает это. Как легко становилось, когда ты слышал это его четкое “да”. И как невыносимо муторно было его резкое или усталое “нет”, тяжелое “нет”…». «…О Стржельчике. Первое, самое банальное заключалось в том, что ему безумно нравилось быть актером. Я эту радость в жизни не получаю, например, когда узнают. А он был актером во всем…». Где еще прочтешь об этом, соберешь такие подробности! А они в этой книге на каждой странице. Вероятно, симпатизируя Андрею, понимая важность поставленной им литературно-исторической задачи, его коллеги так доверительно могли рассказать о своем ремесле, о личных представлениях, каким был тот или другой мастер на сцене и за ее пределами. Большинство глав этого романа так и называются: «Из беседы с Людмилой Шуваловой» «… с Олегом Басилашвили…», «… с Татьяной Дорониной…», «… с Алисой Фрейндлих…», «… с Михаилом Боярским…». И так двадцать имен. Большинство имен, известных в России. Но есть имена специалистов невидимых в театре специальностей, без которых не было бы современного театра.
Один из них – Владимир Куварин, заведующий постановочной частью театра. Я хорошо знал этого неутомимого человека, мы с ним быстро нашли общий язык, от него многое зависело при строительстве студийного корпуса во дворе театра, стоило ему пожаловаться Лаврову, с которым у него были прекрасные отношения, неприятностей не миновать. Помню, когда строительный процесс затруднял, а то и перекрывал дорогу на склад с декорациями, он звонил мне и вежливо просил: разреши проехать, Михаил Константиныч.
Многое, важное, чего я не знал о нем, открылось в беседе Андрея.
«… – А какое самое тяжелое воспоминание вашей жизни?
– Ох… С 45-го года я работаю в театре. И я рад, что работаю в театре. Конечно, бывало разное. Бывали сложные времена, бывали легкие за эти полстолетия. Но сказать о том, что было что-то очень тяжелое… Мне было тяжело, когда я перешел на должность завпоста из макетчиков. Совсем другая должность. В макетчиках я был сам себе хозяин: когда хочу, тогда и работаю – хоть ночью, хоть днем. А здесь совсем другое дело. Было тяжело, но физически скорее. Самая большая тяжесть – смерть родителей, это было самое тяжелое в жизни. А трудности и сложности в работе – так ведь без них не проживешь, верно?
– Даже ранение не вспоминается, как тяжелый случай?
– А что ранение? Пришлепнуло – больно не было. Страшно тоже не было. Повалялся в госпитале.
– Вообще, похоже, для вашего поколения слово “надо” – оно решающее. Так?
– Обстоятельства были такие, обстоятельства. Ведь война. Ну, надо! Другого не возникало. Не могу сказать, чтобы во время войны и после мучился чем-то, какими-то проблемами, чтобы приходилось что-то решать, жизненный выбор делать.
– Вы никогда не оказывались в ситуации выбора?
– Какой выбор? Один раз выбрал в сорок пятом году, пришел в театр работать – вот и весь выбор. Чего еще выбирать?»
Наверное, магнитофонная запись как-то редактировалась. Но живая бытовая речь с профессиональными словечками и оборотами осталась. Вообще, эта книга не только читается, как увлекательный роман, но еще и «смотрится», легко представляется, как спектакль, в котором автор одновременно режиссер и комментатор главной темы своего творения: кто такие эти люди, творящие чудо театра. О себе – актере, при этом, Андрей почти не упоминает. Но в книге он явно присутствует как второй главный герой – как ее автор.
Еще не зная, что писатель – это его последняя роль, он заканчивает авторское вступление печальным воспоминанием: «29 апреля 2007-го мы прощались с Кириллом Юрьевичем Лавровым… Он пришел в БДТ намного позже Стржельчика, но прожил в нем почти столько же…» А через год – в апреле 2008-го театр провожал Андрея Толубеева. Как-то слишком быстро – вмиг все произошло. Мне показалось, что вместе с ним ушла часть меня. Да, так оно и случилось на самом деле. Мир каждого из нас – это наши родные, близкие, друзья – все те люди, которые, как нам кажется, неотделимы от нашей жизни, и они остаются в ней навсегда. И в тоже время, когда они неожиданно уходят, престают быть в своем материальном облике, этот «наш мир» уменьшается, сжимается, как прорубь в затягивающейся льдом реке.
Я помню, в детстве никогда не думал, что моя мама вдруг умрет. В голову такое не могло прийти. Но это случилось. Такого горя я не переживал больше никогда. Маминой доброты, в которой вырос, хватило на всю жизнь. Что-то со временем, конечно, забывается, но ничто не исчезает. Это хорошо чувствовал Андрей. Потому не случайно у всех своих собеседников в книжке о Стржельчике он спрашивает о первых ярких впечатлениях детства. Как психолог и как преподаватель он знал, что именно эти впечатления влияют на характер человека, ими определяется профессиональное развитие и бытовое поведение. Поэтому Андрей искренне тревожился о воспитании молодежи, которое не видел в отрыве от воспитания любви к большой и малой родине. Любви к Санкт-Петербургу.
В последние годы жизни Андрея особенно тревожила историческая судьба Санкт-Петербурга. Как он говорил: старый Петербург – это часть нашей общей души, о которой, как о Боге, забывать нельзя. И боролся всеми ему доступными средствами за сохранение этой души.
Сегодня, приходя на заседания Общественного совета города, я невольно ищу глазами Андрея. Он никогда не стоял один, его окружали люди. В его советах, добрых и умных, нуждались многие. Думаю, это закон: чаще всего воплощаются в жизнь советы человека, которому веришь и которого любишь. Андрей был именно таким.
Мне, как в детстве, хочется чуда. Увидеть Андрея живого и веселого, улыбающегося своей неповторимой, незабываемой улыбкой. Хочется услышать его оптимистичный ответ на мой тревожный вопрос:
– Андрей, где ты был так долго?
– Чуть-чуть приболел, Константиныч.
Возвращаясь с работы, я иногда прохожу вдоль Мойки, чтобы взглянуть на дом моего доброго друга. Вот и сегодня я иду «нашей дорогой». Лед с реки сошел, и вода, как будто возмущенная непреложными законами своего ограниченного бытия, отчаянно бьет волной как кулаком в гранитные берега. Я останавливаюсь у Синего моста, на том самом месте, где заканчивались наши совместные с Андреем прогулки. По-моему, ничего не изменилось. Только, кажется, что Мариинский дворец стал еще величественнее, еще раскидистее в своем ответственном государственном бытии. Но все так же стремителен в своей безучастности к происходящему бронзовый Николай I. Все так же ликует «Астория», подавляемая нравственно и архитектурно неоглядной махиной Исаакия. Все те же шум машин и черные силуэты спешащих, горбящихся от холода петербуржцев. Я долго смотрю на окна квартиры Андрея. Все тот же теплый, родной свет струится из них.
