Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Гонец из юности
Вокруг как-то быстро все померкло, погасли последние утренние звезды, небо заволокло тучами, и начался нудный, долгий, моросящий дождь. Дядя Вася, руководивший бригадой косарей, громко ругал погоду, поглядывая на небо, словно ждал оттуда, сверху, каких-то утешительных новостей или распоряжений.
– Обидно, не могло это ненастье подождать хоть чуть-чуть, одна луговина осталась за большой еланью. Сгребли бы сено, в зарод сметали, тогда и лей, хоть залейся, а сейчас жди, когда подсохнет…
– Василий, говорил я тебе, что косить не надо, – встрял в разговор дед Филипп, который обычно метал сено в зароды.
– Когда это ты мне говорил? – набычился дядя Вася. – Чего ты из себя умника строишь, задним-то числом?
– Не заводитесь, мужики, – миролюбиво сказал Мишка Солод, встал из-за стола, вышел на воздух и, задумчиво попыхивая под навесом самокруткой, грустно поглядел в призрачную дождливую морось, похожую на гигантский рой мошкары.
Вслед за Солодом и вся бригада выбралась наружу. Разойтись никто не посмел – не было команды. Все курили и ждали распоряжений дяди Васи. Наконец, бригадир принял решение:
– Одевайтесь, мужики, потеплее, пойдем зароды огораживать.
Никто не спорил, дело это нужное, хотя в дождь любая работа не в радость.
– Дед Филипп, ты останься, чего мокнуть-то, – примирительно пробурчал дядя Вася.
– Да нет уж, Василий, пойду со всеми, вязку делать буду.
– Накинь мою накидку.
– А ты как?
– А я колья забивать буду, все равно вспотею и скину ее…
Постепенно все втянулись в работу. Мужики готовили в лесу жерди и колья, пацаны тащили их к зародам, дядя Вася и Мишка Солод забивали топорами колья, а Иван Петухов подменял попеременно одного из них.
Дед Филипп из гибких ивовых прутьев делал опоры для жердей. Намокшие прутья были податливыми, работа спорилась. От косарей, как от паровых утюгов, валил пар. Пообедали всухомятку, у кого что было. Потом почаевничали, покурили и вновь за работу.
Погода как будто сжалилась над косарями; бурые облака, висевшие над покосным лугом, поредели, разошлись, исчезла морось, и казалось, никаких препятствий работе больше не предвиделось.
Мишка Карнаухов тоже промок до нитки, он занимался тем, что таскал из перелеска жерди и колья. Отяжелевшая от воды одежда затрудняла движения и холодила тело. В очередной раз, подавая жерди бригадиру, мальчик услышал команду:
– Мишка, дуй в зимовье, растопи печь, приготовь чего-нибудь на ужин!
– А чего приготовить, дядя Вася?
– Ты же повар, не я. Приготовь макароны с тушенкой, что ли.
– Будет сделано! – козырнул Мишка.
– Беги, беги.
После ужина, покурив и поругав небесную канцелярию, мужики стали укладываться спать. В зимовье дышать было трудно. Терпкий запах пота, исходивший от разгоряченных мужских тел и подсыхающей одежды, развешенной на просушку по всем возможным зацепам на стенах, вынудил молодых парней устроиться на ночлег под навесом.
Сумерки быстро накрыли зимовье. Они пришли так быстро, что никто и не заметил этого. Казалось, ночь бесшумно рухнула прямо с небес. Пронзительнее зазвенел перекат на речке, громче закуковала кукушка, капризнее заухал филин. И вдруг среди этой полнозвучной лесной тишины залаяли обе собаки, которых Иван Петухов взял с собой. Они, как бывалые охранники, деловито бегали по округе, отпугивая непрошенных лесных гостей, в том числе и косолапых.
– Кто это к нам? Иван, проверь, неужто «хозяин»?
– Да ну тебя, дядя Вася. Похоже, кто-то едет.
– В такую погоду? Нет, Иван, это вряд ли.
Собачий лай усилился, мужики вышли и с любопытством смотрели на дорогу, выходящую из леса. Показался верховой.
– Кто это? – спросил Мишка Солод.
– Похоже, Толька Замаратский.
– А чего приперся? Неужели беда какая?
– Сейчас узнаем.
Толька подъехал к зимовью, соскочил с коня и радостно крикнул:
– Привет, мужики!
Посмотрев на молчаливые лица, спросил с удивлением:
– А чего молчите-то?
– Это ты нам скажи, что тебя по такой погоде принесло?
– Может, под навес хотя бы пустите? Да и коня в изгородь поставить неплохо бы.
– Колька, коня накорми-напои, – скомандовал дядя Вася. – Заходи, Толя, рассказывай.
Гость сел за стол, выпил кружку воды. Мужики молча смотрели на него, ожидая самого худшего. Дед Филипп не выдержал первым.
– Кто-то умер, что ли, или война началась? Чего ты молчишь?
Толька всплеснул руками.
– Да что вы, какая война! И никто не умер.
– А чего приехал?
– Приехать нельзя, что ли?
Все опять замолчали, недоуменно поглядывая друг на друга.
– Ладно, томить не буду, – сказал Толька с хитроватой улыбкой, – приехал я за Мишкой Карнауховым, в лагерь его отправляют.
– Мишку в лагерь? Час от часу не легче… – протянул бригадир. – Чего он натворил такого? Парень, вроде, хороший, толковый…
– Дядя Вася, вы не поняли… – хмыкнул Толька. – Где Мишка?
– Здесь я.
Мишку, не понимавшего, что происходит, подтолкнули к столу. Толька победоносно провозгласил:
– Мишку отправляют в пионерский лагерь!
– Это который за песчаным яром, напротив аэродрома? Стоило коня гнать, мы через неделю, если дождя не будет, в деревню вернемся, – пояснил ситуацию бригадир.
– Нет, лагерь не районный. Мишку отправляют в Крым!
– Куда? Куда? – послышались удивленные голоса. – В какой это еще Крым?
– В Крым, во Всесоюзный пионерский лагерь «Артек».
– Ни хрена себе, – выпалил Иван Петухов. – За что ж ему такая честь?
– Сказано: за учебу.
– За учебу! Мишка, ты что, отличник? – спросил дядя Вася.
– Две четверки за год, – еле слышно ответил ошарашенный Мишка.
– Сколько четверок?
– Две, – уже громче, сухими от волнения губами повторил Мишка.
– А полноценного отличника не нашлось? – нарочито сурово спросил Иван Петухов. – Чтоб все пятерки? А?
– Что вы меня пытаете, дайте лучше поесть! – подвел итог совещания измученный Толька.
Пока гость ел, его расспросили обо всех деревенских новостях, разобрали гостинцы, переданные заботливыми родственниками.
От счастья Мишка не находил себе места, ему хотелось в одиночестве осмыслить это чрезвычайное событие. Он зарылся в копну сена с головой и сделал вид, что уснул. Но в голове его билась одна-единственная мысль: он едет в «Артек»! Неужели именно ему из всей школы так повезло? Он увидит Иркутск, Москву, а самое главное – будет купаться в Черном море. Разве это не чудо? О таком он не мог даже мечтать.
– Мишка, где ты? – глухо донесся голос его одноклассника Вовки Анисимова.
– Да здесь я, что надо?
– Дядя Вася зовет.
Мишка выкарабкался из копны, слегка отряхнулся. Мальчишки робко протиснулись в душное зимовье, где с заинтересованностью казаков, пишущих письмо турецкому султану, косари что-то обдумывали и обсуждали.
– Мишка, – сразу накинулся бригадир, – где «Артек» расположен?
– В Крыму.
– Что в Крыму, я знаю. Но Крым большой. В каком месте?
– Рядом с Ялтой, дядя Вася.
– Точно. Мы освобождали Ялту, я запомнил, у них там есть село, со странным названием – Никита.
– Так людей называют, а у них – село.
– Где-то рядом с этим селом лагерь и расположен.
– Василий, ты хочешь сказать, что в «Артеке» бывал?
– При чем тут лагерь? Мы видели только развалины, обгорелые печные трубы, битые кирпичи и стекла… На набережной – доты, встроенные в углы зданий. Кругом копоть, дым, а деревья в цвету! Природу не обманешь, подошла пора, цвести надо. До того, как город освободили, почти двое суток на себе перетаскивали орудия и пулеметы через горы, скалы, по бездорожью…
– Ну, понеслось, – тихо сказал Вовка, – теперь до полночи вспоминать будет… Пошли под навес…
– Мишка, ты куда собрался? – остановил мальчишку голос бригадира.
– Под навес, дядя Вася.
– Зачем?
– Спать.
– Да ты посиди, послушай, успеешь выспаться, на отдых ведь едешь.
Мишка присел на нары, потом поудобнее привалился к стене и стал слушать дяди Васины воспоминания. Под его рассказ утомленные мужики один за другим начали клевать носами, а вскоре сон сморил и счастливого обладателя путевки в «Артек».
Утро выдалось опять пасмурным. Позавтракав, Толька Замаратский с Мишкой стали собираться в деревню. Подошел дядя Вася.
– На холке, поди, тяжело будет, задницу отобьешь.
Мишка промолчал. Анатолий, посмотрев вокруг и улыбнувшись, ответил за него:
– Дядя Вася, мне не впервой, меняться будем, если совсем невмоготу, спешусь, рядом побегу.
– Может, таратайку запряжешь?
– Так ее ведь возвращать надо.
– И то верно.
Подойдя к изгороди, где паслись лошади, дядя Вася вдруг твердо сказал.
– Давай, Мишаня, седлай Светлого, все равно без тебя на нем копны возить некому будет.
Мишка растерянно смотрел на собравшихся мужиков, которые, как он чувствовал, тайно, в своих сердцах гордились им, младшим односельчанином, и хотели хоть как-то выразить ему свое почтение, свою гордость. И сегодняшний невероятный Мишкин успех, его достижения, которые вышли на такой недосягаемый уровень, казались им частичкой великого счастья, о котором они мечтали в лихие военные годы…
– Седлай! – радостно засмеялся Иван Петухов. – Пока не передумали.
Мишка бережно за узду вывел Светлого, накинул седло, подтянул подпругу и перекинул мешок с вещами у передней луки.
Стали прощаться. Пожимали Мишке руку, хлопали по плечу.
Бригадир подошел последним.
– Мишка, передавай Крыму привет от меня. И морю поклонись – я ведь один-единственный раз в жизни купался в море, никогда этого не забуду…
– Хорошо, дядя Вася.
– Ну, поезжайте. Толя, скажи в правлении, что скоро заканчиваем, вёдро установится, два-три дня, и мы по домам.
Конь легко шел по лесной дороге. Мишка не оглядывался на зимовье, представляя, как уменьшаются за его спиной навес с изгородью для лошадей, старые могучие ели и ветреные березки, вечно бурливый речной перекат и безмолвный, исполненный тайного достоинства непроглядный омут.
Грустно почему-то стало Мишке. Умом он не понял, но сердце его почуяло, что там, у речки Тушама, в этих благословенных местах, которые он уже никогда не увидит, завершилось детство. Что это не односельчанин Толик привез радостную весть, а гонец из юности за ним приезжал. Что по лесной дороге, благоуханной и легкой, этим летним утром он уходил из детства.
Человек родился
Михаил Николаевич Карнаухов, большой начальник, уважаемый в Северной столице человек, академик и лауреат, не мог успокоиться и освободиться от нервного напряжения даже на своем привычном месте в уютном, «родном» представительском Мерседесе. После бурного совещания, ночной к нему подготовки, кулуарных встреч и жестких переговоров в интересах своего знаменитого в Санкт-Петербурге строительного треста, он был в возбуждении, которое необходимо было как-то утихомирить. По опыту должности руководителя Михаил Николаевич знал, что сделать это будет непросто. С возрастом нервы стали непослушными, жесткими, как канаты, до боли опутывающие душевную составляющую его существа. Чтобы отключить память трудного дня, он попросил водителя включить радио. Может, музыка поможет расслабиться. Но и радио не помогло, оно говорило что-то тревожное: о грядущем ухудшении погоды, о жуткой аварии и еще о чем-то неутешительном. Тогда Михаил Николаевич стал смотреть в окно на свою любимую Фонтанку, вдоль которой ехали медленно благодаря пробке. С этой рекой было связано так много хорошего в его жизни. Он хотел вспомнить лучшие прошлые дни: премьеры в БДТ, прогулки вдоль реки со своими друзьями – знаменитыми русскими артистами, свои выдающиеся строительные свершения на ее антикварных берегах. Но эти воспоминания сегодня оказались тяжелыми, серыми, как надгробья. Приходили на ум скорее философские размышления о тщетности и краткости человеческой жизни, о несправедливости смерти, о бессмыслице бытия.
Михаил Николаевич очнулся от невеселых размышлений, когда водитель, усмехнувшись, увеличил громкость приемника. Диктор бесстрастным голосом сообщал, что сегодня в петербургском метро на станции Технологический институт прямо на платформе родился ребенок. Что это первый случай в истории нашего метрополитена. Что роды прошли успешно, роженице помогали работники метро и сочувствующие пассажиры. Родился мальчик, у матери были четвертые роды… Михаил Николаевич сначала удивленно покачал головой, казалось, порицая происшествие, а потом согласно закивал, как будто вспомнил что-то радостное или увидел идущих ему навстречу приятелей. Они спешили к нему из воспоминаний детства, из того дня, когда он, подросток, оказался у ложа роженицы. В тот день тоже родился мальчик, и роды у женщины были шестыми.
Как же это было давно. Как же это было тогда странно и страшно. Только сейчас Михаил Николаевич подумал, что тот день ему выпал для вразумления его сегодняшнего, на старости лет засомневавшегося в смысле и значении человеческой жизни. А тогда он, пытливый мальчишка, точно знал, что жизнь прекрасна и не искал другого смысла, как только быть счастливым, и скоро забыл тот случай. Но, наверное, именно сейчас его необходимо было вспомнить…
* * *
Лизка Перетолчина была очень некрасива. Высокая, с жилистыми худыми ногами, с маленькой грудью, сдавленной широкими сутулыми плечами, остроту которых подчеркивало ее застиранное, постоянно носимое платье-халат. Лицо девушки было совсем непривлекательным: черты крупные, кожа с красными пятнами. Прищуренные глаза делали выражение лица подозрительным, не располагающим к комплиментам.
Волосы, тонкие, неухоженные, всегда были повязаны косынкой, из-под которой выбивались слипшиеся пряди. Уродливой ее, конечно, назвать было нельзя, но природа, создавая эту женщину, точно не очень постаралась. Деревенские парни Лизку как потенциальную невесту не рассматривали, но и не обижали. Казалось, в деревне она была нужна для того, чтобы на ее фоне остальные девушки выглядели красавицами, чтобы скорее выходили замуж, чтобы их любили крепче и вернее. На танцах, что бывали раз в неделю в клубе, она всегда стояла одиноко у окна, и даже белый танец, что объявлялся несколько раз за вечер, ей не доставался.
Видя страдания дочери, в надежде на то, что ее незавидная судьба может измениться, Лизкина мать отправила ее к родственникам в Усть-Кут, городок за триста верст от деревни. И надежды оправдались! Не прошло и полгода, как Лизка вернулась домой, да не одна, а с мужем. Мужичок был старше ее лет на десять, ростом не удался, был Лизке по плечо, выправкой не блистал, одну ногу приволакивал. Зато лицо у него было открытое, радостное, речь плавная, задушевная. Правда, имя у него по деревенским понятиям было странным – Галим, а отчество Галимович, поэтому почти сразу все стали его звать Васькой, а чтобы отличать от других к этому имени добавили – Лизкин Васька. Мужичок не обижался на такое обращение к нему, улыбался и откликался. И Лизка среди деревенских называла его – мой Васька.
Было ли в их семейной жизни счастье, знали только они. Но явно несчастливыми они не были – в деревне это заметили бы сразу и обсудили бы. Работали оба по мере сил и возможностей: Лизка на скотном дворе была дояркой, а Васька – пастухом.
Каждый год, словно по расписанию, Лизка без отрыва от производства рожала. Уже пять девчонок было в доме Перетолчиных. Мать Лизки – тетка Харитина ругалась на свою дочь последними словами после очередных ее родов, приносивших девчонку.
– Господи, за что наказание такое, – причитала она, – опять девка.
Однажды она сходила к гадалке и задала ей вопрос, почему у Лизки рождаются девчонки.
Та недолго думая ответила:
– Подожди, и у вас будут парни. – И добавила, немного помолчав, – а работу вашему Ваське надо бы сменить.
– Он же кроме того, как пасти коров, ничего не умеет, дрова и то Лизка заготавливает, – попыталась поспорить Харитина.
– Вот видишь. Ничего не умеет. А парни родятся у крепких, умеющих любить мужиков. Здесь я вам не помогу.
На том и расстались, гадалка даже плату не взяла, а чего брать, и так все ясно.
– А при чем здесь любовь? – вспоминая разговор с гадалкой, хлопая себя по коленке, недоумевала тетка Харитина. – У меня – вот два сына народилось, а до любви ли мне было. Всю жизнь в поле и на скотном дворе. На сон – два-три часа. Какая тут любовь?!
Но вспомнив дни молодости, пожилая женщина сладко передернула плечами, и какая-то давно забытая истома взволновала ее охладевшее сердце.
Нынешним летом Лизка опять была брюхатой.
Мишка Карнаухов с матерью жили рядом с Перетолчиными. Совсем рядом, даже одно окно Лизкиного дома выходило во двор к Карнауховым. Начиная с весны, окно было открытым, поэтому мальчишка всегда знал, что происходит у соседей. Он привык и к ору ребятишек и грубым голосам Лизки и тетки Харитины. Он не прислушивался, старался быстрее пройти мимо соседского окна, но голоса соседей были полетны, как у оперных певцов, так что проникали даже в соседский дом.
Мишкина мать часто просила соседей уменьшить громкость их дрязг, они на время затихали, но через час из окна опять летели ругательные слова, которые в доме Перетолочиных считались нормой.
К соседям Мишка заходил редко, только по большой необходимости. В их доме всегда стоял тяжелый запах. Невыносим был этот ядовитый букет из ароматов кошачьей мочи, плесени, нараставшей в углах от непрерывной сушки мокрых пеленок, курева, подгоревшей пищи и чего-то еще неидентифицируемого.
Зато в доме у Карнауховых всегда, даже зимой, пахло как на летней солнечной поляне: как дорогие духи разливались запахи душицы, малины и иван-чая. Вязанки этого сухотравья, собранного и высушенного мамиными руками, висели в кути[29] у русской печи. Между ними, для дезинфекции помещения, размещались крутые косы с головками чеснока и лука. А шелковистые мамины ладони всегда пахли земляникой.
Воскресная выпечка наполняла весь дом благодатным запахом свежего хлеба. И не было ничего вкуснее теплой, с кислинкой, краюхи хлеба и прохладного густого молока, которое мать щедро, звонко наливала в большую Мишкину кружку.
Старшая Лизкина дочка, как только Мишка возвращался из школы, выбегала из своего заплесневелого домики – и прямиком к Карнауховым. Погостить – как она говорила, извиняясь. А скорее, понежиться в тишине и чистоте. За это гостевание девочка получала от матери подзатыльники и много бранных слов. Но Галя, видимо, привыкла к такому обращению или настолько было сильно притяжение счастливого соседского уюта, что ничего не пугало беглянку. Она с интересом наблюдала, как Мишка делает уроки, откликалась на его просьбы что-то принести, унести. Возвращаемая истеричным криком своей матери, девочка уходила нехотя, как из светлой сказки. Подростку в такие моменты было очень жалко несчастную маленькую соседку.
Весь огород был на Мишке. Полив и прополка – исключительно его обязанности. Десятилетний паренек успешно справлялся с этой каждодневной работой, и мать, приходя поздно с колхозного скотного двора, где работала дояркой, не могла нахвалиться сыном. Прижимая его голову к себе и целуя мальчика в макушку, она без стеснения восхищалась своим большим помощником. Мишка, как будто нехотя, выбирался из ее рук смущенный, но счастливый от слов одобрения и, понижая для солидности голос, повторял:
– Ну мама, ну мама, что это ты… Не надо… Я же уже большой.
Мать еще сильнее прижимала к себе свое сокровище, гладя его голову и плечи.
В начале июля в деревню пришла жара. С раннего утра огненный шар выкатывался на небо, казалось, только с одной целью – высосать из земли всю влагу. Без дождя земля в огороде потускнела, затвердела и зашершавила. Работать на жаре было трудно. Мишкиных силенок хватало только на помидоры и огурцы.
В один из таких дней мать Мишки пришла пораньше.
– Вырвалась – сказала она, отирая платком пот со лба, – коров угнали на покосы, где до этого скосили траву. Пусть попасутся, там все равно кормов достаточно. На эти поляны ездить для дойки доярки будут по очереди.
Она стала поливать огурцы сама, а Мишка бегал за водой на реку. Тяжело поднимаясь по крутому угору[30], нес на коромысле два ведра с водой. От тяжести сводило плечи, и он время от времени перекладывал коромысло с ведрами с одного плеча на другое.
В очередной раз подойдя с ведрами к калитке, он услышал голос Галки, она быстро бежала за соседом.
– Миша! Миша! Подожди!
– Что? Открой калитку и скажи. Зачем кричать-то.
– Миша! Миша! – продолжала взывать запыхавшаяся Галка.
– Ну что случилось? – недовольно переспросил он девочку.
– А тетя Нюра дома?
– Дома, дома, она в огороде.
Галка обогнала Мишку и помчалась в огород.
– Тетя Нюра, тетя Нюра! – сильнее прежнего закричала девочка.
– Галинка, чего случилось, что ты орешь как оглашенная? – выглянув из-за скрывавшего ее парника, ответила Мишкина мать.
– Тетя Нюра, мама умирает.
– Типун тебе на язык.
– Правда, правда. Она сама кричит, что умирает, и отправила меня за помощью.
– Боже мой! А в доме-то кто-то есть?
– Никого, кроме ребятни.
– Вот тебе и на…
Мишкина мать поспешила во двор, под умывальником промыла руки, в сенях накинула на голову платок. На удивленный Мишкин взгляд сказала:
– Миша, а ты иди вместе со мной, бросай все дела. Будешь помогать.
Войдя в неприглядный соседский дом, Мишка увидел испуганных ребятишек, они заплаканные стояли рядом с орущей Лизкой. Та, скорчившись, произносила непонятные слова.
– Лизавета, – обратилась к ней Мишкина мать, – где твои-то?
Лизка повернула голову, взгляд был мутноватый, потом медленно, словно пьяная, выдавила:
– Васька коров пасет, а мать в район уехала.
– Ладно, чего тут спрашивать, все ясно. Галя, отведи детей к амбару под навес, дай чего-нибудь поесть.
– А у нас ничего нет.
– Что, и хлеба нет?
– И хлеба.
– Ну, Лизка, вы даете. Как ты можешь детей голодом морить?
Лизка не отвечала, только противно застонала.
– Где рожать будем, Лиза?
Та недоуменно помотала головой, пожала плечами, потом вдруг громко ответила.
– Да здесь, на кровати.
Мишкина мать подошла к кровати, сдернула грязную неопределенного цвета простыню, полосатый матрас выявил свои многочисленные рыжие пятна.
– Да, антисанитария… Мишка, сбегай домой, возьми в сундуке чистую простынку, она сверху лежит. Заодно пирожков захвати, они на столе в кути лежат, полотенцем накрыты, и банку молока захвати для девчонок. Они голодные, угости их. Но Мишка словно не расслышал материнский приказ. Он стоял как вкопанный, понимая, что здесь происходит какое-то важное, непонятное, таинственное событие.
– И чего ты решила, что рожать начинаешь? – строгим голосом спросила мать непутевую соседку.
– Я ж не в первый раз. Сама знаю все.
– Знаю, что не в первый, но ведь сроки есть. Ты хоть недели считала?
– Чего их считать, – пересохшими губами Лизка рассказала матери историю сегодняшнего дня. – Утром начались сильные схватки. Потом поутихли. Я даже поспала. К полудню опять схватило, да так сильно, что криком я всех детей распугала. Потом и воды отошли, думала – началось. Нет, все стало успокаиваться, а сейчас снова терпежу нет.
– Ложись, Лизка, потихоньку, не торопись, успокойся. – Мать помогла Лизке выбрать правильное положение, приговаривая: – что ж ты бабку Аксинью не позвала. Она же у нас всю деревню на свои руки приняла.
– Галька бегала к ней, нет ее дома, – простонала Лизка. – Сказали, что в лес ушла, травку целебную собирать.
– Эх Лиза, Лиза, такие дела нужно загодя решать.
– Так не думала я рожать.
– Но ты же человек, скотина и та чувствует, когда время подходит.
– Ой, ой, ой, – истошно завопила Лизка.
– Чего кричишь, детей распугаешь! – прикрикнула на нее Нюра.
– Не могу терпеть, пошла, пошла, пошла кажись.
– Кто пошла?
– Девчонка.
– Откуда ты взяла, что девчонка?
В этот момент, взглянув на кричащую Лизку, Мишка к своему удивлению увидел головку младенца. От удивления и смущения мальчик широко раскрыл рот и стал нервно тыкать пальцем в сторону новорожденного, видя, как появились уже его плечики. Мать, заметив любопытство сына, приказала:
– Миша отвернись, не смущай женщину. А ты Лиза потужься, не торопись, все хорошо, вот уже появляется, – она подложила правую руку под головку младенца, который скоро появился во весь свой младенческий рост. Мишкина мать ненадолго опустила его вниз головой, изо рта младенца вытекла вся слизь. И малыш победоносно заорал. Возвестил миру о своем появлении на свет. Человек родился!
Мать завязала пуповину и ножницами перерезала ее.
– Ну, Лизка, получай мужика.
– Тетя Нюра, вправду мужик? – радостно прохныкала Лизка.
– Вправду, Лиза, вправду. Да еще какой крепыш – на загляденье! – подбодрила ее Мишкина мать. А Лизка заговорила будто сама с собой:
– Мужичка родила, какое счастье!
– А девчонка бы была, разве не счастье?
– Да у меня их пятеро.
– Зато помощницы будут.
– Не дождаться мне их помощи.
– Но и парень завтра не возмужает, и помогать не будет, – резонно парировала Нюра. – Ты не болтай, а лучше покорми маленького, он ведь много сил истратил на свое появление на свет Божий.
Мишкина мать прикрыла обоих теплым халатом, который лежал на табуретке возле кровати.
– Лежите, отдыхайте.
Выйдя во двор, Нюра увидела своего сына, облепленного испуганной ребятней. Мишка как мог успокаивал их.
– Ну что, воробушки, братик у вас появился, – сказала Нюра.
Все с любопытством посмотрели на нее, только старшая Галька неожиданно спросила.
– Тетя Нюра, а мама жива?
– Жива, Галя. Ты с чего этот глупый вопрос придумала? Она вашего братика кормит. Пойдем, Галя, к маме, сама увидишь.
Все подошли к кровати, новорожденный лежал рядом с матерью. Лизка, увидевши дочь, всполошилась и вернулась к своему обычному дерзкому тону.
– Ну чего пришла, погодите немного. Идите, погуляйте.
Мишкина мать завернула младенца в пеленку и передала сверток сыну.
– На, подержи и, пожалуйста, выйдите с Галей в сени, а мы здесь с Лизой роды закончим.
Мишка на вытянутых руках держал живой комочек. Руки почти сразу затекли, спина устала. Он побоялся, что уронит этого кроху и, заметив сундук, разместил сопящего как котенок малыша на его крышке. С Галькой они стали рассматривать этого нового на земле человека.
– Миша, Миш, ты посмотри, как он кривит ротик.
– Это он увидел тебя, Галка, вот и ухмыляется.
– Почему же?
– Как почему? Увидел сестренку. Вот когда увидит пятерых сестренок, тогда глазки закатит от удивления.
– Ты думаешь, он понимает, где сестра, а где чужой человек?
– Ну а как же, вот на меня даже не смотрит.
После этих Мишкиных слов ребенок натужился, его личико сморщилось, как у старичка, он широко открыл глаза и посмотрел на мальчика ясным, каким-то особенным взглядом. Наверное, в знак благодарности за то, что Мишка помог ему появиться на свет.
Галька и Мишка застыли, разглядывая этого, только что появившегося на свет человечка, ставшего им родным. Они рассматривали его головку с темными пушистыми волосиками и крошечными прозрачными ушками. А он с удивлением разглядывал их, но быстро устал, закрыл глазки, как будто собрался спать, но вдруг начал вертеть головой, закричал и заплакал. Мишка крепко прижал ребенка к себе и вместе с ним стал раскачиваться, надеясь так успокоить младенца.
– Ну не кричи ты, не кричи, – ласково, по-братски приговаривал Мишка.
– А может, он есть захотел, – резонно заметила Галька, – к маме его надо отнести.
– Сбегай, посмотри, как там она? – скомандовал Мишка, войдя в роль «главного» на родах.
Однако девочка не успела исполнить приказание своего начальника и специалиста по всем вопросам. В сени вышла Мишкина мать и, увидев сына в затруднительной ситуации, поспешила ему на выручку.
– Дай, Мишенька, его мне, он тут с вами устал.
Ребенок, почувствовав женские ласковые руки, сразу успокоился.
– Ну, пошли к маме, малыш, она тебе молочка даст, ты и уснешь, – приговаривала добрая женщина.
Мишка с радостью вышел из сеней во двор и с облегчением вдохнул свежего воздуха.
В это время открылась калитка, и во двор ввалилась с кутулями[31] Лизкина мать. Увидев всех детей и соседку, она испугано спросила:
– Нюра, с Лизкой беда?
– Не беда, а радость! Внук у тебя появился!
Харитина, не дослушав соседку, бросив сумки у сеней, поспешила в дом с причитаниями.
– Ой, Лизка, ой Лизка, как же так, ты почему без меня родила?
И уже из глубины дома донесся ее радостный возглас:
– Ну-ка покажи парня, – а дальше зазвучали неразборчивые слова, возгласы.
И пошла кутерьма.
Мишка с матерью отправились к себе. От амбара их окликнула Галька. Обернувшись на ее голос, Мишка увидел пять грустных детских мордашек. А Галька прохныкала:
– Можно я пойду к вам?
– А кто с сестрами останется?
– Так бабушка ведь пришла.
– Не до вас сегодня ей будет.
Галька опустила голову. Мишкина мать тихо вздохнула:
– Господи, детей рожают, а они никому не нужны. И уже громко сказала:
– Мишаня принесет вам сейчас пирожков.
– Ну вот еще чего, – устало буркнул «главный» на родах.
– Тетя Нюра, я сама с вами схожу, – радостно откликнулась Галя. – Девчонки подождут. Подождете? – крикнула она сестрам.
Четыре головки, как цветы на ветру, закивали одновременно.
Вечером через открытое окно, что выходило во двор Карнауховых, Мишка слышал громкие разговоры в доме Перетолчиных. Мать Лизки пыталась петь, но голос срывался, дальше шли нецензурные слова, выражающие, вероятно, высшую степень радости.
Уже после вечерней дойки и ужина у Карнауховых появилась пьяненькая Харитина.
– Нюра, спасибо тебе за внучка. Ты ведь знаешь, сколько лет мы его ждали. Праздник пришел в наш дом, может, зайдешь, посидишь вместе с нами по такому случаю.
– Чего по-пустому сидеть, выпивать мне все равно нельзя.
– Что, совсем-совсем, и даже стопочку?
– Да, Харитина, даже стопочку нельзя, иногда позволяю себе капельку кагора, но и то раз или два в год.
– Кагора, Нюра, не держим.
– Ну и ладно, ну и хорошо, – деликатно отговаривалась от ненужного приглашения Мишкина мама.
– Чего хорошего? Человек помог, а от угощения отказывается, не дело это, Нюра. Не привыкла я в долгу оставаться, где я тебе этого кагора найду? – настаивала счастливая бабушка.
– Перестань, соседка, еще расквитаемся.
– А то, может, пойдем, Нюра? – продолжала приставать пьяненькая Харитина.
– Нет, я уже к утренней дойки готовлюсь, пораньше нужно прийти, вечером уборку не сделала.
– Ну смотри, твое дело, а за парня низкий поклон. Видишь, какая дочь у меня бестолковая, я ее утром еще спросила, как у тебя, она махнула рукой, не скоро, вот я и поехала в район.
В окно выглянула Лизка.
– Тетя Нюра, тетя Нюра, мы решили назвать нашего мужичка Мишкой, в честь вашего Мишки. – Вопросительно посмотрев на мать, замолчала.
– Правильно решили, – басом в знак одобрения сказала Харитина.
– Как там твой сын? – спросила Нюра.
– Да спит он, а я радуюсь, наконец-то парень родился.
– Ты фельдшера вызывала?
– Завтра будет.
– Береги себя, Лизка, ты для детей – главная в жизни.
– Пока здоровье еще есть.
