Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Песок на дорожке поскрипывал, как морозный снег. Разговор прекратился, казалось, наговорились вдоволь. Может, и не вдоволь, но по сути темы было сказано много, в душе сказанное превратилось в смысловой сгусток, который хотелось донести до дома в цельности, не расплескать, не разбавить ненужными словами.
На Фурштатской у Дворца бракосочетания мы с Рецептером обошли шумную веселую компанию. Заразившись молодежной радостью, Рецептер неожиданно предложил.
– Михаил, давай зайдем ко мне и выпьем по бокалу вина.
– Я не против вина, Володя, но тут кафе в каждом доме.
– Я устал, хочу домой. Пойдем, не противься.
– А Ирина?
– Она только рада будет.
– А глинтвейна у тебя нет?
– Чего?
– Вина, которое любил пить Пушкин.
– Придумал же. Чего это тебе в голову пришло?
– Почему-то запомнил с юности, что Пушкин делал глинтвейн.
– Делал, но я не делаю. Наверное, он мерз, ведь в те времена топили плохо, экономили. А глинтвейн – напиток согревающий. Но у меня есть коньяк, если ты хочешь что-то покрепче.
– Нет, Володя, кроме красного сухого вина мне ничего не надо.
– Вот и хорошо. Договорились.
Я опрометчиво согласился, потом подумал и заколебался в своем решении.
– Нет, Володя, ты извини, но все-таки я не смогу сейчас зайти. Дел очень много, несмотря что сегодня выходной.
– Отказ не принимаю. Зайдем, чашечка кофе, бокал вина много времени не займут.
Конечно, посиделки наши затянулись. Кофе мы выпили много, вина – бутылку. Я слушал Владимира с удовольствием. Он убеждал меня, что его новая работа «Возвращение пушкинской Русалки» – это свободная повесть о драматической судьбе пушкинской рукописи, которую сто пятьдесят лет читают и недопонимают, трактуют при постановках неверно.
Я слушал, затаив дыхание, его литературоведческие познания меня потрясли, его проницательность и доказательность убеждала, я, как ученик, постигавший вместе с учителем решение трудной задачи, трепетал от восторга причастности к удивительному открытию.
– Понимаешь, Михаил, Пушкин на последнем этапе работы над рукописью поменял три сцены. Рукой поэта помечены номера страниц рукописи. Мы поменяли сцены местами в соответствии с указанием Пушкина, скомпоновали поэму так, как указала его рука. Это решение прежде не учитывалось ни литературоведами, ни издателями, поэтому, наверное, «Русалка» считалась неоконченной поэмой. Но я убежден, что это последнее драматическое сочинение поэта – его театральное завещание. И оно целостно.
Рецептер, вдохновенно убеждая меня в правоте своего открытия, казалось, спорил с оппонентами, которые считали, что «Борис Годунов» – итоговое драматическое произведение Пушкина. Мне трудно было разобраться в таких тонкостях. Я верю Рецептеру. Невозможно не поверить человеку, который не только знанием, но сердцем, исполненным любви, проникает в пространства, недоступные простому смертному.
Я немного притормозил своего друга, уведшего меня в такие литературоведческие дебри, которые мне уже были не по уму.
– Зимой я был на спектакле на малой сцене БДТ. Давали «Розу и крест» Блока. Меня давно мучил вопрос, почему в репертуаре «Пушкинской школы», есть не только пушкинские спектакли?
Рецептер пронзительно посмотрел на меня, помедлив, ответил:
– Кто-то мне задавал этот вопрос, не помню. На мой взгляд, это произведение Блока тесно связано с тем, о чем писал Пушкин. Они вместе, так получилось, вглядывались в романтические рыцарские времена. Кроме того, я уверен, что «Роза и крест» находится в пространстве пушкинского мировоззрения.
Я вздрогнул, когда за пазухой зазвонил телефон. Голос жены был строг и неумолим. Конечно, отпустив мужа на утреннюю прогулку, она потеряла его из виду на целый день. Я представил, как она волновалась.
– Все, Володя, пора. Мне сейчас дома устроят такие «литературные чтения»…
– Подожди минуту.
Рецептер сел за стол и начал что-то быстро писать на отдельном листке бумаги.
– Вот, возьми на память, оно свеженькое, я его только несколько дней назад написал. Ты будешь его первым читателем.
Володя, подал мне лист, на котором красиво, крупно, ровными строчками было написано стихотворение.
Что всемирная слава,
Если Пушкин ее не достиг?
Голова ли не в меру курчава?
Сама ли безглава?
Или мир стоязыкий
В словарный секрет не проник?
Африканские кущи
Прорастали в российскую речь,
Но язык всемогущий
Не смог от беды уберечь.
Сколько жизнь обещала,
А носила топор за спиной.
Мало прожито, мало,
Но ему-то хватило с лихвой.
Горячо. Одиноко.
Не слава прельщает, а рок.
За спиной у Пророка
Один лишь всевидящий Бог.
Вечный и ежечасный.
Не судьба – это тоже судьба.
Пушкин, сокол наш ясный,
Спасибо тебе за тебя.
Под стихотворением – число и имя нашего города.
Прочитав, я недоверчиво спросил:
– Это мне, Володя?
– Да, тебе, на память.
Вдруг он больно, звонко шлепнул себя ладошкой по лбу.
– Извини, – взял листок обратно и сбоку дописал:
«Михаилу Зарубину на память о нашей встрече 14 августа у меня на Кирочной, с любовью и дружбой» и расписался.
– Спасибо, Володя. Это один из самых ценных моих подарков, полученных в жизни.
– Ну уж не скажи! – заметно довольный моей оценкой его творчества, парировал Рецептер.
– Да тут и говорить ничего не надо. Впервые получаю в дар стихи, еще не изданные, написанные от руки великим мастером.
– Давай, давай, говори, артисты и поэты любят, когда их хвалят, – радостно засмеялся мой друг.
– Спасибо, родной, спасибо, Володя.
Домой я возвращался зябкими сумерками, город посуровел. Август, изображавший из себя летний месяц днем, к вечеру показал свою осеннюю сущность. Из-за горизонта огромной тучей на город наползала ночь. Но мне было не холодно и не грустно, а даже радостно. Мой друг Владимир Рецептер подарил мне не только стихотворение, но часть своей души. Со мной, профессиональным строителем, специалистом в своей области, он разговаривал на темы творчества, рассказал о своих открытиях, открылся в своей любви к Пушкину. Своим доверием он ввел меня в трудный мир творчества, показал пространство существования гения. Поверил, что я пойму. И мне кажется, что я многое понял, и просветлел душой, и стал увереннее в жизни, даже в своей профессии. Я шел навстречу ветру, благодарно повторяя последнюю строчку из подаренного стихотворения: «Спасибо тебе за тебя…»
Конечно, я имел в виду Владимира Рецептера, моего друга, учителя, кумира.
Избранные письма
Биография в стихах и прозе
Письмо второе
Дорогой Михаил Константинович!
Признаться, я был в некоторой растерянности, получив от вас письмо. Даже представить себе не мог, что в далеком Санкт-Петербурге вдруг объявится мой деревенский земляк, да при этом человек известный и заслуженный, если не сказать, знаменитый. Вы говорите, что нашли меня по Интернету, а вот я это чудо техники так и не освоил. Пишу вам от руки, а не на компьютере, которого у меня никогда не было. И вовсе не потому, что не мог себе позволить этой роскоши. Гораздо родней и привычней старенькая пишущая машинка. Завидую вашему ясному почерку, а у меня он с годами испортился – все же восьмой десяток заканчиваю.
Разумеется, я помню старательного шестиклассника Нижнеилимской средней школы Мишу Зарубина из моей родной деревни Погодаевой, которого за успехи в учебе отправили в «Артек» – единственного из всего района! А потом я узнал Мишу на фотографии шестого «а» с классным руководителем Валентиной Ивановной Куклиной.
С тех пор прошла целая жизнь. Вы хотите, чтобы я рассказал, какая она у меня? Прежде всего: она прошла в Сибири, целиком и полностью, за исключением краткосрочных вынужденных «отлучек» – служба в армии, учеба, нечастые поездки по стране в качестве журналиста. Ваша просьба говорит о том, что, став жителем большого города, заслуженным строителем Северной столицы, вы не забываете нашу тихую родину. Что она для вас, как и для меня – первая любовь (у меня есть рассказ с таким названием). Что вас, как и меня, тревожит судьба нашей Сибири, сегодняшнее варварское отношение к ее богатейшей природе, которая окружала нас с детства, а сейчас погибает на глазах. И беда эта касается не только Сибири и сибиряков – всей нашей страны, как я понимаю. Случилась она не вдруг, ее истоки во временах «светлого прошлого», от наследия которого мы никак не можем избавиться. Об этой любви и этой беде я и писал всю жизнь: стихи, прозу, картины. В них чаще всего фигурирует наша с вами деревня Погодаева, которая теперь на дне морском. А сибирский потоп, между тем, продолжается: готовятся новые гигантские гидростроительные проекты вопреки протестам экологов, журналистов и просто здравомыслящих людей, вопреки даже вполне разумным и очевидным предложениям строить на сибирских реках небольшие, но эффективные гидроэлектростанции, которые не принесут никакого вреда природе. На недавней моей выставке в Иркутском доме литераторов отметили, прежде всего, работы на эту больную тему. Картина, которую я назвал «Лес пошел», представлена в городской газете так: «На краю обрыва, едва удерживаясь корнями над пропастью, роняет свой золотой убор роскошная береза, а далеко внизу ползут по просеке груженые кругляком лесовозы. Природа умирает молча…» А вот что написали о полотне «Три сестры»: «…снежное безмолвие, сопки, нешуточный ветер треплет и гнет к земле три тоненькие северные сосны. Они же не думают сдаваться – их руки-ветви тянутся к светлеющему небу…»
Все правильно. Именно это я и хотел сказать своими работами. Ведь живопись можно не только смотреть, ее можно и читать. С помощью живописи я беседую со своими зрителями, как и с читателями. Просто это выполнено в жанре, который сегодня не очень моден – некоторые искусствоведы слегка презрительно называют его реализмом. Однако для меня он самый подходящий: я сказал то, что хотел сказать, и меня правильно поняли.
Писателем я мечтал стать с детства. Первое стихотворение написал, когда учился в третьем классе. Уговорил родителей выписать для меня иркутскую газету «За здоровую смену» и вдруг увидел в ней стихи таких же, как я, третьеклассников. Подумал: чем я хуже? И написал свои стихи:
Мы идем с веселой песней
Дружно в ногу, к ряду ряд.
Над Москвой-рекой и Пресней
Трубы медные гремят.
Флаги красные, алея,
Так и реют над толпой,
А с трибуны Мавзолея
Сталин машет нам рукой…
Ответ из редакции пришел неожиданный: «Мальчик, не пиши о том, чего сам не видел». Я долго удивлялся: как это они в Иркутске узнали, что я никогда не был в Москве? А на следующий год к нам в школу прибыла пионервожатая из районного центра и выступила с призывом принять участие в смотре самодеятельности. На этот раз я написал о том, что хорошо знал и много раз видел:
Дети лыжами линуют
Берег невысокий,
И ни капли не тоскуют
О весне далекой…
Реакция снова была странная. Прочитав, вожатая округлила глаза и с издевкой спросила: «Где сдул?» – «Сам написал…», – обиженно ответил я, и тут же понял, что мне не верят. Приговор последовал незамедлительно: «Не может деревенский мальчишка такие стихи писать!» Я долго переживал, стихи забросил. Получалось так, что литература – дело для избранных. Но я-то никакой не избранный, обыкновенный деревенский житель, каких сотни, тысячи, миллионы… Иногда в голову мне приходила и вовсе безумная мысли: «А вдруг я – избранный? Разве так не бывает?». Но, как бы ни были сильны мои переживания и сомнения, я вернулся к стихам.
Первый раз напечатался, когда служил в погранвойсках на Тихом океане. Два стихотворения опубликовали в дивизионной газете и даже премию присудили. Но я уже твердо решил учиться на художника и после службы поступил в Иркутское художественное училище. Изредка посещал городское литературное объединение. Сидел в уголке, слушал, читать свои стихи стеснялся. А вот в стенгазете училища был номером первым: рисовал шаржи, писал эпиграммы, фельетоны, статьи. Закончив училище, поехал в Ленинград с вполне сумасшедшим планом: поступить в художественный институт имени Репина, проще говоря – в Академию художеств. И поступил! Но скоро понял, что к новой жизни я не смогу привыкнуть.
Роскошный имперский город, построенный великими европейскими архитекторами, Северная столица России – он был для меня, деревенского парня, холодным и неуютным. Я вырос в иной обстановке. Тем более, вокруг ни родных, ни друзей, ни знакомых. Меня тянуло домой, как магнитом. Я не смог освободиться от этого чувства, и через два года уехал. Обосновался в Нижнеилимске, стал работать в средней школе, где и познакомился со своим учеником Мишей Зарубиным… Вскоре женился, стал примерным мужем: работа, семья, в свободное время – охота, рыбалка, походы по грибы, по ягоды. Жена довольна, я тоже – вокруг меня привычная жизнь. Здесь родились мои дети.
Потом работал в Доме культуры художником-оформителем, ставил спектакли, сам их оформлял. Через несколько лет театру присвоили звание «народного». Писал и стихи, вернее, они словно бы являлись сами собой:
Белело солнце дном тарелки,
И пот с меня ручьем стекал.
С пристрелкой, где и без пристрелки
Я реку спиннингом стегал…
Но райская эта безмятежность резко кончилась с момента затопления долины Илима: ушла под воду моя любимая Погодаева, пришлось покинуть родные края и переехать в город Железногорск. Работал учителем рисования и чтения в школе. По просьбе родителей учеников был переведен в детскую художественную школу директором. И вскоре нашел дорожку в литобъединение при местной газете. Руководил им ответственный секретарь редакции, который тоже писал стихи и прозу. Я показал ему свои произведения. Реакция была для меня неожиданная: «Где ты был до сих пор?» Два стихотворения напечатали в ближайшем номере, на первой полосе! С тех пор стал регулярно писать стихи, рассказы. В журнале «Сибирь» появилась первая моя повесть «Ехин фарт», в коллективных сборниках напечатали повести «Грибное воскресенье», «Пора туманов», «Дедушка Тирдачка»». Я писал о том, что хорошо знал и любил: о речке детства Илиме, о деревне Погодаевой, о дорогах, тропинках, избах, которые покоятся ныне на дне рукотворного Илимского моря… Тогда же я серьезно взялся и за живопись, чтобы напомнить, каких неповторимых мест лишился этот сибирский край волей лихих его преобразователей.
Подытоживая свою творческую жизнь, скажу: у меня состоялось около пятидесяти выставок живописи, индивидуальных и коллективных. В конце девяностых в Восточно-Сибирском книжном издательстве вышел роман «Твой ход, Яверя!», а через год еще роман – «Пыхуны». Меня приняли в Союз писателей России. Были опубликованы книги повестей и рассказов «Алешкина любовь», «Этот мечтатель и фантазер Егорка», поэтический сборник «Пою Илим». В год 60-летия Победы напечатали повесть «Приглашение в память» – о жизни мальчишек и девчонок нашей деревни в годы военного детства. Мне грех жаловаться на литературную судьбу, все, что мне удалось написать – опубликовано.
С того времени и в литературном деле все стало хорошо. Жаль только, поздновато. Опоздал лет этак на тридцать. Я получил звание заслуженного работника культуры, стал почетным гражданином города Железногорска-Илимского. Вот такая выстроилась биография. Это если в прозе. А стихами я бы сказал так:
Этюд о прошлом
Нарезал веников березовых,
Набрал турсук сырых груздей,
Таких некрупных, бледно-розовых,
Какие встретишь не везде.
Прошел просторными покосами,
Полюбовался на стога.
С хребтов зелеными начесами
Сияла празднично тайга.
И речка! О! Стерильно чистая,
Текла в густые тальники,
Неслышно куличок посвистывал,
Взлетали шумно пальники.
… Все это в дальнем детстве было,
Когда хотелось не в мечтах
Красивые автомобили
В дремотных увидать местах.
Хотелось, чтобы быстрый поезд
Будил нетронутость тайги,
И чтоб плотина, словно пояс,
Связала берега реки.
И чтоб трудились киловатты,
И гербициды жгли овсюг…
Мы, деревенские ребята,
Хотели этого вовсю.
Но деды наших интересов
Не понимали, вот глупцы!
Ведь после химии и газов
Природе, так сказать, концы…
А мы не верили: что деды?
Для них все новое – беда…
Прошли года. Жаль, их советы
Мы вспоминали не всегда.
C большим интересом прочел вашу книгу «Я родом с Илима…» У вас интересная и богатая биография: где вы только ни были, с кем ни встречались! Это похоже на приключенческий роман, причем, с такими сюжетами, которые вполне могли бы стать основой для самостоятельных произведений. И документальных, и художественных. Особенно интересным мне показался рассказ о XXVIII съезде КПСС. За его драматическими событиями я наблюдал по телевизору. Мы все его видели по телевизору, а вы в это время были в Кремле, лицезрели все воочию, напрямую участвовали в дебатах, встречались с самыми известными, интересными людьми. А вот написали об этом обидно мало. Тогда ведь решалась судьба горбачевской перестройки, судьба страны. С тех самых пор остался тяжелый и до сих пор нерешенный вопрос: что же мы (то есть, в первую очередь, вы, народные избранники, делегаты) такое сделали, что всё пошло не так, как хотелось большинству граждан той поры? Я бы не прочь поговорить с вами на эту тему, возможно, даже поспорить, уточнить, узнать что-то новое. Если, конечно, вас подобные темы по-прежнему занимают.
С уважением —Георгий Замаратский[34].Август 2006 г.
Мои университеты
Письмо шестое
Дорогой Михаил Константинович!
Рад сообщить, что вышла из печати моя книга «Песни полей. Илимские были». Разумеется, без вашей помощи она неизвестно когда бы увидела свет. Весьма вам признателен. Выглядит книга солидно: твердый переплет, хорошая бумага, 500 страниц текста. По нынешним временам – роскошь, доступная немногим. Судя по первым отзывам, книга пользуется успехом, похвалы слышал еще в типографии.
А вообще мои писательские дела не назовешь блестящими. Я самый старый в Союзе писателей, молодежь постепенно оттесняет таких, как я, в сторонку. Но так и должно быть: молодым везде у нас дорога. Вот только возможности нашей организации стали значительно скромнее. Помочь в издании книг она может далеко не всем. Поэтому молодые люди, не заботясь о своей репутации, о писательском достоинстве, бросаются в атаку, расталкивая всех. Я понимаю, хочется поскорей напечататься. Стремление как можно полнее себя реализовать в жизни – это нормально. Но при этом важно – какими средствами.
Моя рукопись – утвержденная, одобренная, удостоившаяся всяческих похвал, была отодвинута на неопределенное время. Причину мне никто не сказал, но я подозреваю, что меня обошли юные собратья по писательскому цеху с помощью каких-то вовсе нелитературных, мягко говоря, средств. Раньше я не обратил бы на это никакого внимания, но мне уже скоро восемьдесят лет, хочется опубликовать хотя бы то, что уже написано.
Правда, обещали (в утешение!) выпустить небольшую по объему детскую книжку «Тайна дедушки Игнатия». Однако и ее в последний момент отодвинули на полгода. Вы можете сказать: не нужно брюзжать, нужно радоваться – молодежь в гору пошла! Я и радуюсь. Но куда денешь горемычные мысли: у меня, в отличие от них, времени уже нет…
В молодости я никому не завидовал. Зачем? Думал: я сам кое-что умею, а если и не умею, то научусь в любой момент – стоит мне только по-настоящему захотеть. И сейчас, как мне кажется, я не особо завистлив. Точнее сказать, не честолюбив. Хорошо это или плохо?
Станиславский сказал: умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве. В годы моей молодости это звучало, как заповедь для творческого человека. А что я любил – искусство в себе или себя в искусстве? Писателем, поэтом, художником я собирался стать с детства. И не оттого, что жаждал славы. Просто мне нравилось рисовать, сочинять стихи, какие-то истории. Меня хвалили – и это нравилось тоже. У меня было плохое качество – закомплексованность. Я очень болезненно воспринимал критику, нервничал, начинал сомневаться в себе, бросал свои любимые занятия, правда, ненадолго. Похвалы меня, конечно, воодушевляли, даже простое доброе слово укрепляло мою уверенность в себе. О себе в искусстве я старался не думать, слишком буквально понимая авторитетное назидание: вот есть где-то огромное, во весь горизонт, Искусство, и на его фоне – я, маленький, незаметный, и, скорее всего, бездарный. И только когда я сумел написать несколько картин, сочинил несколько десятков стихов, рассказов и повестей, ставших известными – я оказался в компании профессиональных сибирских писателей и художников. Ужас моих творческих сомнений угас. Только было уже поздно. Опоздал…
Талант – хрупкая вещь. Его, во-первых, нужно в себе найти. А потом беречь, растить, как деревце, обихаживать, набираться как можно больше знаний, которые тому способствуют. Вообще постоянно учиться у жизни, у людей, которые не перестают думать: кто мы, зачем мы, что с нами происходит? Я остался недоучкой, хотя вполне мог закончить Ленинградскую художественную академию имени Репина. Мог познакомиться с питерскими литераторами, художниками, увидеть интересных, талантливых людей – это был бы еще один курс «моих университетов». У меня сформировались бы иные представления о том, каким я должен быть, и что мне делать. Но я от этого отказался: вернулся в родные края, в привычный уклад жизни. Этот уклад и сформировал меня как писателя: мои рассказы, повести, романы, стихи посвящены сибирской глубинке.
Ленинград я вспоминаю часто. Но при этом обнаруживаю, что в деталях город порядком подзабыл. Многие проспекты, улицы и переулки всплывают в зрительной памяти, а в каком они районе и как называются – уже и не вспомнить, я жил там всего-то два с небольшим года.
Хорошо помню, как приехал в Ленинград. Московский вокзал, Невский проспект, троллейбус, остановка «Университет», набережная Невы, сфинксы… Я с трепетом поднимаюсь по лестнице, на которую ступали Репин, Суриков, Серов, Поленов – лучшие русские художники. На ступенях сидят мои ровесники и старательно копируют колонны и арки.
Поступил я в институт без особого труда, учиться начал прилежно. Но вскоре нас увезли в колхоз – убирать урожай. Среди однокурсников оказался один деловитый малый, который разведал, что неподалеку от наших подшефных полей имеется заброшенный дегтярный заводишко, и смекнул: его можно быстро приспособить под производство самогона из картошки и свеклы – и того и другого у нас было в достатке. За пару дней мы усовершенствовали оборудование и наладили выпуск убойного напитка, который все же отдавал запахом дегтя. Никого это, конечно, не смущало. Потом подпольное производство раскрыли, самодеятельные фабриканты, и я в том числе, были повергнуты гонениям. Вплоть до строгого предупреждения: в институте нас оставляют условно, «до первого замечания».
В старой части Ленинграда можно было бродить часами, любуясь этим городом. По этим гранитным плитам, по булыжным мостовым, среди этих же домов ходили едва ли не все российские знаменитости – это делало каждую прогулку путешествием во времени. Все портил только непривычный городской быт: необходимость стирать белье, вечные заботы о еде, как приготовить, каких продуктов подешевле и посытней купить… Дома эти заботы лежали на маме и тете, а здесь надо было все делать самому. Я оказался к этому не приспособлен. Питался в столовых. Приносил в общагу всякие полуфабрикаты, а в свободное время болтался в студенческой компании по Невскому проспекту и подолгу сидел в забегаловках. Стипендии с родительскими добавками не хватало, а подрабатывать я еще не научился.
Послевоенный Ленинград снабжался по особым нормам. По сравнению с моими родными сибирскими краями здесь уже наступил коммунизм. Всего было вдоволь, в том числе и спиртного. Мне полюбился портвейн «Три семерки», был он относительно недорогой, и я стал его тайком попивать. Вино снимало тяжкие для деревенского человека стрессы. Студенты больше любили пиво, которое в те времена числилось «дефицитным». За пивом толпились несметные очереди у пивных ларьков и магазинов. Более спокойно можно было выпить пива в тех же забегаловках. Это, по правде говоря, меня и подвело.
Мы с сокурсником, погуляв по Невскому, отправились в Летний сад. Там в кафе подсели за столик к двум симпатичным девушкам, угостили их шоколадом, а себе заказали пиво. Уж и не припомню, сколько янтарного напитка мы тогда выпили, но кажется, немало. Между тем, девушки собрались уже уходить, и мы пошли их провожать. Одна из них понравилась мне своей простотой, интеллигентностью, стройной фигурой. Я уже начал строить различные планы: как познакомиться с ней поближе, куда пригласить ее завтра.
Выпивши мы были изрядно, и от избытка чувств вели себя более чем раскованно: пели какие-то песни, громче, чем это позволяли приличия, смеялись. Откуда ни возьмись – дружинники вместе с милиционером. Вечер, Невский весь в огнях, никуда не денешься. «Ваши документы!». Изучив наши студенческие билеты, блюститель закона составил Акт о правонарушении (деньги тогда милиционеры не брали!). А моя почти уже состоявшаяся любовь так и не состоялась – девушка ушла, не дождавшись окончания этой истории.
Через несколько дней знакомая секретарша из деканата шепнула, что в институт пришли милицейские бумаги с сообщением о моих «художествах», и руководство вспомнило, что я уже однажды провинился и оставлен был «до первого замечания». «Что делать?» – спросил я секретаршу, надеясь, что сейчас мне будет подсказан способ, как все поправить. Но услышал совсем другое: «Вам лучше всего перевестись на заочное обучение…»
Так я простился с Ленинградом. Признаться, я совсем не жалел об этом. Купил билет до Иркутска, вздохнул облегченно, и скоро уже шагал по улицам родного города.
Правда, первый же встретившийся мне знакомый вверг меня в старый грех. Это был изрядно подвыпивший редактор районной газеты Нижнеилимска. Горячие приветствия, объятия, и вот уже редактор ведет меня в ресторан. Я почему-то не сопротивляюсь, хотя давал уже себе слово к зелью не прикасаться. Чувствую, что поступаю опрометчиво, но поделать с собой ничего не могу. После ресторана пошли к местному краеведу по фамилии Преин, которого знала вся Сибирь. В его музее имелся, и до сих пор имеется, уникальный экспонат: знамена Ермака. Конечно, и там выпили, а утром я обнаружил, что мой дорогой этюдник, с которым я отправился в эту первую после приезда прогулку по городу, «ушел», как у нас говорят, в неизвестном направлении.
Через несколько дней, уже в Нижнеилимске, трезвый и принаряженный, я шагал в редакцию, чтобы устроиться на работу, которую мне обещал вчерашний редактор. Но тут мне встретился еще один знакомый – заведующий районным отделом образования. Позвал работать в школу: детей некому учить рисованию. С кадрами проблема. Я стал отнекиваться, но он, хитро улыбаясь, сообщил, что в школу, куда он меня зовет, только что прибыли девять выпускниц университета. Девушки – что надо, красавицы, как на подбор. Любую выбирай!
Я дал себя уговорить. Самое интересное – я действительно нашел в школе жену-красавицу. Мы прожили с ней всю жизнь, и совсем недавно ее не стало, вечная ей память… А я продолжаю жить, как могу, занимаюсь рисованием и литературой, насколько хватает моих старческих сил…
Я из плеяды неудачников, то есть людей несостоявшихся, как ни горько это осознавать. Во всяком случае, так я себя ощущаю в нынешнем своем возрасте. Сказалась деревенская моя неуверенность в себе, в своих возможностях. Лучшие годы своей жизни я «профукал» на охоте, на грибах и ягодах, вместо того, чтобы сидеть за письменным столом или стоять за мольбертом. Конечно, и война помешала, и комплекс неполноценности, который я преодолел слишком поздно. Когда меня приметили сибирские литераторы и художники, я уже был немолодым семейным дяденькой.
Встречи с Валентином Распутиным перевернули меня. Не личные встречи, хотя и они изредка случаются. Встречи с книгами этого писателя. Одним из первых он заговорил о том глубоком духовном и нравственном кризисе, в котором наш народ находился. Он защищал Байкал от «строителей чудотворных». Его проза написана изумительно чистым, как байкальская вода, языком. Почти каждое его произведение становилось событием в духовном пространстве огромной страны: «Живи и помни», «Последний срок», «Прощание с Матёрой», «Деньги для Марии»… И каждый раз – живые лица и голоса литературных героев, тончайшие душевные переживания, и наотмашь хлесткий, точный и тяжкий диагноз наших национальных недугов. Читая его книги, я испытывал огромное желание писать.
Недавно издал буклет со своими пейзажами затопленного Илима, называется «На дне моря». Вручил экземпляр и Распутину. Но уже в момент этого вручения почуял: вряд ли он им заинтересуется. Очень уж он – до обидного – равнодушен к таким, как я – мелкой сошке. Возможно, Распутин и прав – много вокруг него таких, кто желает дружбы с ним, его покровительства. У меня с ним и раньше были такие вот холодноватые встречи. Правда, одну мою книжку он даже сдержанно похвалил, но я постоянно ощущал дистанцию между нами. Может, это старческая мнительность? Мне кажется, что я много чего не доделал, не дописал, не дорисовал. А время уходит и уходит…
Восхищаюсь вами, Михаил Константинович, – вот для меня пример, как можно все успевать: ордена, почетное звание Заслуженного строителя и одновременно – писательство. И дома все хорошо – жена, дети, внуки, любовь и согласие. Даже почерк у вас великолепный. С такими данными вам пора, я думаю, засесть за большую повесть или даже роман о детстве, юности, отрочестве, о вашей сложной и необыкновенной жизни. Глядя на вас, я тоже словно бы оживаю, молодею. Вчера написал об этом стихи:
Сегодня мне лишь только двадцать
(Нет, я не вешаю лапшу
На уши вам), но я влюбляться
Готов в стихи, чем и дышу.
Молчу, коль намекнут на возраст,
Страдая, думая, казнясь,
Мой возраст – это жизнь, и бодрость,
И строк затейливая вязь.
Да, мне сегодня только тридцать
(Плюс пятьдесят списал в архив),
Порой от битых рифм топиться
Хотел бы, но пока что жив.
Да, мне сегодня только сорок
(Еще плюс сорок, рад сказать!)
И есть в пороховницах порох,
Чтоб возраст в узел завязать…
В вас есть для меня загадка. Вы такой же, как я, деревенский парень, и вдруг стали предпринимателем, бизнесменом, как говорится. Или капиталистом – не обижайтесь, не знаю, как вас поточнее назвать. Вы стали в Ленинграде-Петербурге довольно известным человеком, судя по вашим регалиям. Все сложилось у вас на редкость удачно, в том числе в бизнесе. Совсем недавно эти слова – бизнесмен, капиталист, считались едва не ругательными, да и теперь еще многими воспринимаются неоднозначно. С другой стороны, даже в сибирских деревнях появились предприниматели, и никого это не удивляет. Но, по моим наблюдениям, они там далеко не богатеи, хотя и работают, как каторжные.
