Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Поторопившись, поблагодарив хозяев уютного жилища, Бориса Орлова и его заботливую, очень красивую жену Татьяну, я через несколько минут уже сидел за рулем своего комфортного автомобиля. Выезжая из Кронштадта, я почувствовал справедливость его названия – город-корабль. Окруженный со всех сторон бурливыми волнами, он уверенно шел курсом истории, строго соблюдая свое предназначение – быть водным замко́м, морским редутом, защищающим великое детище царей и простых русских тружеников, великих архитекторов и умелых оружейников – Санкт-Петербург. И еще подумалось мне, что Борис Александрович Орлов тоже своего рода редут, мощное укрепление в бурном море литературы, которую он защищает от духовных разорителей и приспособленцев, от барышников, сутяжников и склочников, стремящихся подорвать, разорить литературный процесс, подстроить его под свою выгоду и амбиции. Дай Бог нашему Орлову здоровья и мудрых помощников в его героическом общественном служении, требующем воинской выдержки, силы духа, терпения и смирения. И, конечно, новых личных поэтических достижений. Дай Бог!
Встреча третья
…И бесконечной кажется прогулка.
В это летнее, благоуханное воскресенье мы с сожалением и неохотой уехали с дачи раньше обычного, поторопились, надеясь избежать изнуряющих автомобильных пробок, которые в воскресные вечера обычно закупоривают все шоссе, ведущие из дачной местности в Санкт-Петербург. Но все равно, даже в дневное время дорога оказалась загазованной, тормозящей, нелетной. От дорожных тягот, год от года становившихся все тяжелее в результате нецелесообразного, хаотичного заселения Санкт-Петербурга и его области, я почувствовал изнуряющее недомогание. Дома лег на диван, но и через полчаса легче не стало. Вспомнил, что в таких случаях я прибегаю к простейшему и действенному лекарству – неспешная прогулка для меня лучший доктор. Жена посмотрела неодобрительно, но препятствовать не стала. И только крикнула мне в след:
– Зайди в аптеку, Миша, купи себе таблетки! – Она крикнула еще что-то заботливое, но я уже не слышал, по-мальчишески резво сбегая с последнего этажа по крутой лестнице старинного дома на Большой Морской, где была наша квартира.
Несмотря на то, что вышел я в самый центр, город оказался милосерднее, чем недавняя пригородная дорога. Улица приласкала меня освежающим ветерком, поддержала объятием блистательных зданий-дворцов, глядя на которые я всегда воодушевляюсь, просветляюсь душой. Боясь расплескать захлестнувшее меня творческое, романтическое настроение, я пошел по теневой стороне, но, почувствовав, что в тонкой куртке мне здесь холодно, перешел на противоположную. Но и здесь пологие солнечные лучи только подразнили меня, но не согрели. Поэтому, размахивая руками, я прибавил шагу, стало, действительно, теплее.
Ближайшая на Гороховой улице аптека в выходной оказалась закрытой. Делать нечего, пошел в аптеку, что напротив Казанского собора, уж та точно открыта, так как работает круглые сутки, – со знанием дела решил я, повернув на Невский проспект.
Величайшая улица мира, средоточие деяний гениальных архитекторов, художников, меценатов, в этот вечер оказалась сплошной человеческой рекой. На пересечении ее с Мойкой, вблизи Строгановского дворца, расположились зазывалы на экскурсионные мероприятия. В основном это были непривлекательные представительницы женского пола неопределенного возраста. Конечно, о какой привлекательности можно было говорить, глядя на этих измученных, изошедших на непрерывный рекламный призыв женщин, которые не только зарабатывали себе на кусок хлеба, но делали большое благое дело, уговаривая и уговорив многих прохожих полюбоваться красотами Петербурга с палубы катерка или из окна экскурсионного автобуса. А от любования и до любви недалеко. А любовь во всех ее проявлениях – смысл нашего бытия, которое только в любви и становится счастливым. Так с писательской мудростью я оправдывал этот навязчивый бизнес в центре города, оценивая его добрые стороны.
Задумавшись над смыслом жизни, я не заметил, что иду по тротуару Невского проспекта в плотном людском потоке. Удачно лавируя между участниками многолюдного воскресного променада, дошел до Малой Конюшенной. Вдруг мой слух насторожился, что-то знакомое показалось в тембре голоса и словах, доносившихся из мощных громкоговорителей, расположенных на стенах ближних зданий.
Листва дурманит запахом земли,
Лишайник растекается на стенах.
Архангелами в небе журавли
Трубят о предстоящих переменах.
Тревожит сердце облачная рябь —
Печаль о невозвратном и любимом.
Как сигареты, раскурил сентябрь
Березы, наслаждаясь желтым дымом.
Слепым дождем прибило в парке пыль,
Колышутся аллеи в дымке зыбкой.
Парит на Петропавловкою шпиль —
Божественный смычок над красной скрипкой.
И отраженья кораблей царя
Хранит Нева, прижавшись к парапетам.
Намыло листьев, словно янтаря,
На влажных берегах балтийским ветром.
Перемещалось все: и цвет, и звук,
И бесконечной кажется прогулка.
Осенне-золотистый Петербург
Поет, как музыкальная шкатулка.
В подтверждение своей неожиданной догадки я повернул на 90 градусов и смело пошел поперек людского потока на этот обрадовавший меня звук. Конечно, это звучали известные мне строки стихотворения Бориса Орлова, которое читает сейчас он сам. Достигнув цели, я остановился, стараясь не пропустить ни единого слова поэта.
В похмельных душах нету места Богу.
И суждено домам бесхозно гнить.
Нанизаны деревни на дорогу,
На ней асфальт, но некому ходить.
Одних в боях повыбило, а после
Других к себе сманили города.
Бог не поможет… Если землю бросят,
То, значит, жди – пожалует беда.
Так и случилось… Ничего нет горше,
Чем запах гнили в брошенных сенях.
В день Троицы людей увидишь больше
На кладбище, чем в русских деревнях.
Я слушал как зачарованный. Слова о вере и истории Отечества, о морях и штормах, о любви и долге уводили меня от действительности, увлекали в иные миры. И таких, подчинившихся великой силе поэтической строки, было много. Проходя мимо нашего литературного собрания, люди замедляли шаг, кто-то останавливался, кто-то вовлекался в него, проталкиваясь поближе к поэту.
И я с трудом, шаг за шагом, словно прорастая к солнцу, пробился к небольшой сцене, что была устроена в глубине улицы, в самом начале традиционных для города «Книжных аллей». Бориса Александровича я увидел в плотном окружении любителей поэзии. Слушателей было много, здесь собрались почитатели и знатоки творчества прославленного петербургского автора, были и те, кто раньше не догадывался, что является любителем поэзии, и влюбился в нее здесь «с первого взгляда». Некоторые сидели на стульях, вынесенных из кафе, но большинство, как в церкви, стояли, поэзия – дело святое. Борис Орлов тоже стоял, он был в штатском, но по властным интонациям голоса и по темам стихов все понимали, что перед ними военный человек, капитан, ведущий свою поэтическую Россию между предательскими мелями и политическими рифами.
Указ или приказ – как вражеский фугас:
Уходит флот ржаветь на мели и глубины.
Я список кораблей прочел десяток раз,
А раньше я не мог прочесть до середины.
Останки кораблей – вдоль русских берегов,
Но сраму ни они, ни моряки не имут.
Все тайные враги… а явных нет врагов,
И гибнут корабли трагичней, чем в Цусиму.
Заморские моря грустят без наших рей,
Но флаги на морях не нашего пошива.
О флотские сыны – романтики морей!
Здесь правит не любовь, а зависть и нажива.
Слова просты, смыслы знакомы, так мы все теперь говорим и думаем, вспоминая недавние годы яростного сражения либералов с Советами. Хотя, надо сказать, что Борис Орлов и в убийственные «перестроечные» времена не боялся называть высокопоставленного вора – вором, властного убийцу – преступником, не стеснялся покаяться в своих грехах и проступках. Но поэту по силам не только называть больные темы, но удается заставить – тебя, меня, нас – действовать, понять, что от поступков каждого любящего Россию человека зависит ее судьба и общая победа.
Мне было радостно осознавать свою причастность к этому духовному событию, стоять вместе со всеми, слушать известные мне стихи поэта, понимая, что здесь творится история. Я понял также, что поэзии нужна живая, заинтересованная аудитория. Я читал много книг Бориса Александровича, но сила его слова увеличилась многократно в этом звучном, одухотворенном вниманием слушателей исполнении.
Народ долго не расходился, задавал вопросы, Борис Александрович подробно на них отвечал, спорил, сердился, убеждал. Думаю, что его знаменитые четыре строчки: «Черная подлодка. Черная вода. Черная пилотка. Красная звезда», созданные в годы службы на Северном флоте, после исполнения в центре Петербурга стали родными и для Балтийского флота, и для невских берегов.
* * *
Мне было так радостно, спокойно, благодатно, что я даже не огорчился, когда заметил, что день иссяк, сумерки захватывают город, а солнце, прикрывшись серым облаком как щитом, отступает в сторону Красного Села. Наступающая ночь усугубила прохладу, но я, немного озябший, не отказался, когда Борис Александрович предложил прогуляться до Невы. Разговаривая, мы шли по Невскому в сторону Дворцовой площади. Народу, правда, меньше не стало, и толкотня продолжалась, что заставляло нас, все время кого-то пропуская, отступать, ломать нашу маленькую шеренгу. И только на набережной Невы, у гранитного парапета, нам уже никто не мешал.
А может, и мешал, но мы этого не замечали, зачарованные созерцанием извечных невских волн. Кажется, что нового можно увидеть в них, знакомых мне смолоду? Но каждый раз я с восторгом наблюдаю их великую, вечную, как будто млекопитательную, материнскую заботу. И город, который воспринимался здесь, на берегу, в единой своей живой целостности, приникал к этому живительному потоку как младенец. И казалось, что мы стоим на берегу Вечности, пред океаном Вселенной.
– Борис Александрович, – заговорил первым я, – а вы родом из Петербурга?
Мы давно были «на ты», но сейчас я не столько понял, сколько почувствовал, что пред этой великой красотой, пронизанной поэзией, фамильярности недопустимы.
– И да, и нет. Моя малая родина – Ярославская земля.
– Ярославская?
– Да, да – она моя любимая и родная. В деревушке Живетьево Брейтовского района я и родился. Ну как тебе рассказать о ней? Только так, пожалуй:
Рассвет. Калиток скрип. Собачий лай.
Над трубами – дым, свившийся в колечки.
Живетьево… Черемуховый край.
Деревня дремлет меж ручьем и речкой.
Пыль тихо гонят к пастбищу стада,
Пастуший кнут звучит раскатом грома.
Такой ее запомнил навсегда,
Когда в слезах простился с отчим домом.
Живетьево… Зарос и высох пруд.
Нет «пятачка», где наша юность пела.
Другие люди поселились тут,
Которым нет до прежней жизни дела.
Труд с совестью вошли в крутой раздрай,
Взошел бурьян непроходимой чащей.
Конюшни нет, капустника… Сарай,
Где лен хранился, сломан и растащен.
Живетьево… Жизнь не всегда права.
Не вырастили для крестьянства смену.
Черемухи спилили на дрова,
А в дождь в деревне грязи по колено.
Где удаль? Где отцов и дедов речь?
В полях растут осины да березы.
Но вспомню перед тем, как в землю лечь,
И белый цвет, и ягод черных слезы.
– Это даже не район, а целый край, – не переводя дыхание, продолжил Борис Александрович, – его история уходит в глубины веков. Географическая особенность Брейтовского района – всегда быть «на рубеже», «на границе». Эта территория и называлась порубежной. Поэтому и монголо-татары в 1238 году начали свои завоевания Руси с нашего края. Ты, наверное, знаешь, Михаил Константинович, о знаменитой битве на реке Сить, где прежде непобедимые русичи не смогли задержать нежданного сильного завоевателя. Так вот эта битва была в моих родных землях. А еще потому порубежный край, что находится на путях, соединяющих Великий Новгород и Ростов Великий.
Мои земляки издревле славились ткачеством. Но во времена Петра I, можно сказать, эта земля своим производством породнилась с Санкт-Петербургом. Великий царь, задумав сделать Петербург морской столицей, а на землях, ныне входящих в Брейтовский район, решил разместить вспомогательные ремесла, самодержец здесь лично заложил транспортное судостроительное дело. Так что моя малая родина исторически связана с важнейшими государственными видами деятельности.
– Борис Александрович, а какие знаменитые люди России жили на этих славных землях? – заинтересованно спросил я, чтобы по известным фамилиям лучше представить и запомнить историю неведомых мне краев.
– Да, жили, – сердечно произнес мой собеседник, как будто вспоминая кровную родню. – История края тесно связана с жизнью и деятельностью потомственных Мологских дворян графов Мусиных-Пушкиных. Самым известным среди них был Алексей Иванович – русский государственный деятель, первооткрыватель великого «Слова о полку Игореве», историк, коллекционер и собиратель русских древностей.
Брейтовская земля всегда была на границе важных событий, культур и традиций. Знаешь, когда я смотрю на картину Васнецова «Витязь на распутье», представляю, что вещий камень с указанием путнику возможных путей находился в наших краях, ведь здесь проходила грань между свободной землей и покоренной монголо-татарами территорией. Я верю, что этот хитрый камень еще сохранился, прячется, наверное, в каких-нибудь чащобах, а когда понадобится народу, вновь этот безошибочный указатель окажется на своем месте.
Как я уже сказал, основанный Петром Великим Санкт-Петербург требовал огромного количества ресурсов. Грузы везли по воде. Делали мелкоосадочные суда и барки люди, жившие на землях нашего района. В районном центре театр уже полвека носит гордое звание «Народный». Больше ста двадцати лет библиотечной системе. В середине XIX века землевладелец генерал Николай Зиновьев освободил крестьян от крепостной зависимости за несколько лет до всероссийской отмены крепостного права. В революционные годы здесь по-своему разграничили прошлое и будущее, впервые в России создали Брейтовскую советскую волостную республику. Когда я был маленький, моя мама с гордостью говорила о нашей земле. Я запомнил ее слова на всю жизнь. Тогда я еще не знал модного ныне слова «патриотизм», я просто очень-очень любил свою землю, свою Родину, свою семью.
Борис Орлов был так вдохновенен в своем рассказе, что, казалось, он может еще несколько часов рассказывать об истории родного края. Но меня интересовали и другие вопросы.
– Послушайте, Борис Александрович, Ярославль – центральная часть европейской России. Леса, холмы, поля и топи… Откуда же у вас появилось желание ходить по морям-океанам, да еще не просто моряком на надводном корабле стать, а подводником. Ведь с детства вы не сиживали на берегу мощной реки и не мечтали о дальних плаваниях, вглядываясь в морскую даль.
– Плохо вы географию знаете, уважаемый Михаил Константинович. А Рыбинское море?! Оно ведь всем морям море! – радостно воскликнул Борис Александрович.
– Но это же не море, а водохранилище, вернее, рукотворное море, – покраснев, попытался я исправить свою оплошность.
– А какая разница! Когда плывешь по Рыбинке, не думаешь, что это рукотворное море. Море – ведь тоже сотворено, если не человеком, то Богом. А человек создан по образу и подобию Творца. Так что спорить здесь не о чем. По определению море – это часть Мирового океана, обособленная сушей или возвышениями подводного рельефа. И ничего в этом определении не говорится о том, кем оно сотворено. А у нас волны – больше двух метров. Ширь – берегов не видно. Сколько помню себя, во мне боролись два страстных желания: быть моряком, как мой отец, и поэтом. Оба с Божией помощью исполнились.
Помню наши походы с отцом по Рыбинке – счастливейшие события и лучшие дни моей жизни. Я и сейчас до мелочей, до золотых прибрежных песчинок, до радужных оттенков мелких рыбешек, снующих под водной гладью, помню красоту нашего моря.
Только представь, на просторе уже волна, подгоняемая ночным ветром, а мы с отцом на стоянке, где-нибудь посередине «моря-океана», у необитаемого острова. Вот рассказываю тебе, а сам слышу неспешные разговоры взрослых. Прислушайся и ты, Михаил Константинович, может, услышишь жужжание комаров, призывные трели неведомой птицы. Приглядись – видишь – рог месяца, изобильно рассыпающий по небу спелые звезды. И волны своими мягкими губами тянутся к ним, лакомятся ночной сладостью звездного света.
– Прекрасно! В вас сейчас говорит поэт. А я не люблю рукотворные моря. Одно такое погубило мою родную деревню, под водой остался дом, где я родился, покосы и луга, наши поляны, где мы мальчишками играли в войну, набирались жизненной мудрости. И кладбище. Ничего не осталось. Даже поклониться нечему. Думаю, если бы у вас родной уголок был погребен под водой, как Помпеи под пеплом, другая бы картина рисовалась. И настроение было бы иное.
Орлов ничего не ответил, сочувственно вздохнул, но потом попытался возразить.
– Не хочу спорить, – сказал он, – у каждого человека свой взгляд на создание рукотворных морей. Знаю точно, – без Рыбинской ГЭС не было бы развития промышленности, не работали бы крупные заводы. Кроме того, весенние паводки и летнее обмеление Волги составляли бы массу препятствий для судоходства. Ведь мощный Волго-Балтийский канал связан с Волгой благодаря Рыбинке.
– Сейчас ведь время другое, Борис Александрович, электроэнергии, как говорится, пруд пруди. Может, разобрать плотину и спустить воду?
– Да, вы не первый, кто говорит об осушении водохранилища. Но когда подсчитаешь расходы и предполагаемую выгоду, в основном эстетического плана, за голову схватишься. Я неоднократно беседовал с бывшими жителями затопленных территорий. Некоторые из них страдают от ностальгии по своей малой родине, это правда, вспоминают, – какие были заливные луга! Причем это говорят даже те, кто был вывезен с тех территорий в глубоком младенчестве и лугов тех никогда не видел.
А другие резонно возражают:
– Из-за этих заливных лугов в крае постоянно свирепствовали кишечные инфекции. Дизентерия, брюшной тиф и паратиф косили людей сотнями.
Во время сенокоса на заливных лугах расстройством желудка страдало большинство крестьян. Дети от глотка сырой воды могли заразиться кишечной инфекцией и умереть. Я уж не говорю о гепатите. И о сальмонеллезе, печеночном сосальщике и прочих коренных обитателях заливных лугов. Что мы получим при осушении водохранилища?
Мы получим огромную пустыню, устланную в основном песком, ведь мизерный плодородный слой давно размыт и унесен течением в Волгу. В эту пустыню будут вкраплены разных размеров лужи и болота, в большинстве мелкие, с застойной цветущей и зловонной водой. Мало того, получим благоприятные условия для массового выплода малярийного комара.
Весной снова будем получать заливные территории (не луга!), просто мелкие водоемы, которые, может, и станут лугами, но через десятки лет. А может и не станут! Многолетние сбросы в водохранилище промышленных отходов предприятий города Череповца, сейчас покоящиеся на дне под толщей воды, выйдут на поверхность, потекут в Волгу, отравляя все водозаборы, находящиеся ниже водохранилища. Частично загрязнения останутся в почве осушенного водохранилища, делая весьма сомнительной возможность и целесообразность рекультивации территории. Да и какой может быть разговор о сумасшедших затратах на рекультивацию, если у нас все больше возделываемых земель изымаются из использования и зарастают кустарниками!
К условиям водоема давно уже «притерто», приспособлено огромное водное хозяйство: водозаборные и водоочистные сооружения Рыбинска, Тутаева, Ярославля.
А судоходство? Именно водохранилище обеспечивает прохождение судов «река-море», грузовых и пассажирских, связь с Волго-Балтом, Беломорканалом. Все это хозяйство обеспечено причалами и навигационным оборудованием.
Здесь и дешевая электроэнергия, причем экологически чистая. Помогает решить проблему пиковых нагрузок. Кто все считал, кто оценивал?
– Да остановитесь вы, Борис Александрович! Если вас послушать, впору прыгать в Неву от ужасной перспективы. Убедил! Доказал! Но это уже размышления не поэта, а специалиста по обеспечению живучести корабля.
– Извини.
Борис Орлов замолчал, я даже подумал, что его командирский нрав утихомирила, умилостивила окружающая красота. Но через несколько минут он вновь продолжил спор с условным оппонентом, обращаясь ко мне.
– Вы знаете, Михаил Константинович, у нас в стране есть реформаторы, которым бы только выдумать и толкнуть идею покруче, себя показать этаким гением-преобразователем. Вообще реформаторство мне кажется психической болезнью. Помните наших горе-младореформаторов? У них патологическая страсть все ломать, все перестраивать, доводить до абсурда. Весь этот нездоровый их запал ухудшает функционирование устоявшейся системы, причем часто это делается в чьих-то личных корыстных или «корпоративных» интересах. Под шумок можно много «бабок» срубить. Кто распознает, почему пересохли все колодцы в населенных пунктах, расположенных у моря? Кто озаботится экологическими нарушениями?
Я интересовался в деталях этой проблемой. Могу сказать, к прежнему состоянию возврата нет.
Вы поймите меня правильно. Идея осушения или снижения воды в Рыбинке опасна, экономически бессмысленна, экологически сомнительна.
– Да ладно вам, я ведь к слову сказал о спуске воды, отчего вы так разнервничались, Борис Александрович, как будто я собрался прямо сейчас открыть спусковой кран?
– Причем тут вы? Не с вами я веду спор и разговор, – не оценив моего юмора, парировал собеседник. – Общественная палата России с маниакальным упорством проводит одно за другим слушанья по осушению Рыбинки, при этом игнорирует мнение общественности города Рыбинска и Рыбинского района. Не прислушиваются ее члены к мнению местных экспертов, экологов. Позабыли и про общественность Тверской и Вологодской областей.
– А чего это они вдруг занялись этим вопросом? Что, больше заняться нечем? Все осушено, осталось только Рыбинское водохранилище извести? – вновь пошутил я.
– Вот, вот и я о том же. Кто же это так настойчиво, словно дятел, пробивает вопрос осушенья? Не знаю. Может быть, хозяева дворцов, что стоят на берегах Истринского водохранилища, хотят обезопасить себя от высоких грунтовых вод?
– Так они нам об этом и скажут. А вы сами, Борис Александрович, точно знаете, что будет, если спустить воду? Что произойдет с водохранилищем? Или это ваши поэтические прозрения?
– О чем вы говорите, любезный Михаил Константинович, вы же строитель. Любому школьнику понятно, что вреда от осушения или понижения Рыбинки будет во сто крат больше, чем от сохранения его.
– Ну, если школьнику понятно, тогда будет еще долго Рыбинское море существовать в теперешнем виде. Почему? Сейчас это говорят школьники, пока они подрастут, пока хозяевами станут, вот тогда и решат, как быть. Много воды утечет.
– Ваши слова да Богу в уши.
– А Он нас слышит, Борис Александрович. Посмотрите на небо.
Мы оба одновременно запрокинули головы. Над нами мерцали мириады звезд. Там, вверху, был мир особый, правильный, гармоничный. Каждая звездочка, каждая планета веками, тысячелетиями оставалась постоянно на своих, заданных Богом местах. И эта незыблемость, бывшая сродни святости, помогала мятущейся человеческой душе поверить в ее Божественное предназначение.
Вода Невы, как будто услышав наш с Борисом разговор, тоже потемнела, нахмурилась. В этот вечер волны Невы были особенно густыми, глубокого стального оттенка, так что казалось, воздух был насыщен приторным запахам прокатного металла. И вся река напоминала огромный прокатный лист, уносящий на себе отражения звезд, прибрежных петербургских красот и наши переживания в далекие моря.
От созерцания этой объективной сущности, подвластной Богу, от любования своевольной стихией, которая сама может за себя постоять, действительно, становилось легче. Борис Александрович освободился от нахлынувших на него страхов и даже заулыбался, когда мы вышли на Дворцовую площадь. Красота утешает, возрождает, вразумляет наши недоверчивые сердца, забывающие народную мудрость: «человек предполагает, а Господь располагает». На Дворцовой площади лучше всего понимаешь, что такое Божий промысел: не иначе – Господь «расположил», чтобы Санкт-Петербург выстоял в страшных испытаниях, сохранился в великой архитектурной целостности. Невозможно представить, как во времена большевистских погромов и фашистской блокады сохранились эти символичные сооружения – Исаакиевский собор, Зимний дворец, Александрийский столп с Ангелом-хранителем! «На все воля Божья», – подумал я и удивился, услышав от Орлова:
– Да, действительно, на все Божья воля.
По площади мы шли молча. Здесь, как в храме, громко разговаривать было неприлично, тем более поздним вечером, который услышал нас, наши переживания, и ответил, и подбодрил красноречивыми символами.
Под аркой Главного штаба Борис Орлов оглянулся назад и, указав рукой на Адмиралтейство, произнес гулким шепотом:
– Вот здесь моя альма-матер была.
– Почему была, Борис Александрович? – в полный голос спросил я.
– Сейчас Высшее военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского, в котором я учился, выселено из этих стен, а сюда переведен из Москвы Главный штаб Военно-морского флота России. Видите, над зданием развевается Андреевский флаг, он символизирует присутствие высшего военно-морского командования.
– Жалеете?
– О чем?
– Что училище переехало.
– Да мне-то жалеть нечего. Я свое получил, учился здесь, в самом центре нашего славного города, напитался великой его историей и военно-морской традицией. Для современного учебного заведения это здание уже, конечно, не подходит. Это почти музей. И то, что сюда переехало руководство Военно-морским флотом из Москвы, считаю правильным. Символичным! Скажу по секрету, специальный факультет, который я окончил, остался пока в здании Адмиралтейства, и курсанты продолжают здесь учиться.
Как будто в подтверждение нашего возвышенного разговора неожиданно, словно из глубины небес, раздался пронзительный звук. Он повторялся и повторялся, охватывая дали, проникая в наши сердца, наполняя их верой и надеждой.
– Наверное, это колокола Исаакиевского собора? – то ли утвердительно, то ли вопросительно сказал я.
– Нет, это колокола Казанского собора, – опять шепотом ответил Борис Александрович.
Перезвон нарастал, наполнялся новыми гармониками, становился многозвучным. Колокола весело перезванивались, как будто переговаривались, спорили, соглашались, постепенно их разные по тембру голоса сливались в единое симфоничное звучание, возвещающее время молитвы. Где-то вдалеке, на Екатерининском канале, заговорили колокола «Спаса на Крови». Они были от нас далеко, поэтому их колокольная симфония казалась глуше, смиреннее, трагичнее. Да это и объяснимо – ведь это были колокола храма «на Крови».
Какая великая музыка! Действительно, хочется поднять к небу глаза и молиться. Борис Александрович перекрестился и блаженно вздохнул. Наверное, про себя прочитал молитву.
– А вы, Борис Александрович, верующий человек? – поспешил я, находящийся на грани веры и неверия, задать ему этот значимый для меня вопрос. Как будто не слыша меня, Борис произнес:
Возрождает Господь колокольные звоны,
Оживают и вера и святость в словах.
Покаянная скорбь. Горько плачут иконы,
Словно старые матери, в русских церквах.
Прозреваем и в белые храмы приходим,
Черный грех из души прогоняем крестом.
Горько плачут иконы о русском народе —
Блудном сыне, пришедшем в родительский дом.
Искушенье народа – нет хуже напасти:
Продается душа, чтобы тешилась плоть.
Квартиранты Кремля не управились с властью —
Православною Родиной правит Господь!
Я молчал. Орлов продолжил:
– Кто-то мне сказал – «нет плохих звонов, есть плохие звонари, нет плохих колоколов, есть плохие литейщики». Все колокола освящены, они словно звучащие иконы.
– Борис Александрович, а вы верите в Бога? – робко повторил я свой вопрос.
– Трудная тема. Если отвечать кратко – верю. Но по законам Православия я недостаточно воцерковленный человек. То есть недостаточно связанный с жизнью Церкви, которая требует от прихожанина регулярного участи в богослужениях, в насыщенной церковной жизни, требует от человека умения жить по христианским заповедям, поддерживать отношения с церковной общиной и т. д. Стремление к такой жизни у меня есть, а времени на нее нет.
– Прости, что пристаю с вопросом. Так получилось в моей жизни, что я всегда осознавал себя атеистом. Но сейчас, уже в преклонном возрасте, стал все чаще и чаще задумываться о Господе, о заповедях Божиих, о Божией справедливости и возмездии. О спасении. А как ты пришел к вере? К Богу?
Сейчас, по-братски, мне было привычнее обращаться к Борису Александровичу «на ты». Ведь говорят в храме – все мы братья и сестры.
– Вера в Бога – не только убежденность в том, что Он есть. Вера проявляется в доверии Богу, Божиему Промыслу, в осознании жизненного принципа: «Не как я хочу, но как Ты, Господи. Да будет воля твоя». Если человек умеет слышать Божию волю и подчиняться ей, то Сам Господь ему помогает. Мне повезло в жизни. Наша родственница, сестра моей бабушки, была монахиней в монастыре. Монастырь богоборцы разорили, осквернили, но веру отнять у русских людей не смогли. Бабушка вернулась в деревню, купила себе маленький домик и обустроила его подобно келье, стала вести тайную монашескую жизнь. Много, помню, было у нее икон. Тогда в нашем районе совсем не осталось церквей. Бабушка Елена проводила в своей избушке службы по случаю церковных праздников. Мы с сестрой помогали ей, коротали у нее все свободное время. В этой своей келье она нас с согласия наших отца и матери крестила. Уже будучи взрослым, я рассказал одному православному священнику, что был крещен монахиней, и спросил, не нужно ли провести новый обряд крещения.
– Нет, не нужно, – был его ответ. – Таков о вас Божий промысел. Ведь это все совершалось в лютые богоборческие времена, когда Церковь в руинах лежала. Хорошо, что вы были хоть так крещены. И это для вашей дальнейшей судьбы было благом и спасением.
Борис Орлов опять замолчал, губы его зашевелились, я был уверен, что он молча читал молитву. Наверное, на помин души бабушки Елены. Потом он продолжил.
– Да, бабушка Елена многому нас научила, часто нам говорила, что когда человек выполняет заповеди Божии, живет по совести, тогда и только тогда его можно назвать верующим. Вера – это не только безотчетное, всепоглощающее чувство, но состояние ума, воли, сердечных чувств человека. Большинство людей имеют неглубокое духовное зрение, не прозревают замысла Божия, не различают духов зла, доверяются им, ведь в наше апостасийное время их тьмы и тьмы. А Бог знает все. Поэтому тем, кто на Него уповает, Он помогает, Он помогает воплотить истинно доброе и дает на это силы, – говорила мне бабушка Елена.
