Михаил Константинович Зарубин
Илимская Атлантида. Собрание сочинений
Глава III
Весна, спотыкаясь о последние зимние холода, сама не набравшись достаточного тепла, не торопясь, отогревала город. Появились проталины, а в солнечные дни в окнах общежития студгородка можно было видеть голые спины, подставленные солнечным лучам. Но Ивану было не до загара. Весь месяц: лекции, библиотека, чтение по ночам, зачеты и экзамены, короткий сон. Никакой слабины себе не давал. Время летело. Закончились экзамены, а с ними и учеба в техникуме, последняя производственная практика и защита диплома. Удастся ли потом хоть на недельку вырваться в деревню, матери уже нет, но родня осталась. Шесть лет, как в городе, а тянет на родину. Тянет к реке, где столько рыбачили, жгли костры, в тот лес, где собирали бруснику с Петькой… Каждый раз, приезжая летом в деревню, Иван в душе ждал, что Петька откликнется, даст о себе знать…
Если раньше практика длилась два месяца, то теперь ее продлили до восьми. Чем это было вызвано, никто толком сказать не мог, однако защита диплома отдалилась на полгода.
По расписанию поезд отправлялся в два часа дня. А дел сколько! Иван встал рано, быстренько привел себя в порядок, собрал сумку. Много ли вещей у студента из общаги? Бельишко, пара книг, справочник, перышко глухаря. Ждать автобус не стал, сразу побежал к Маше, чтобы застать ее отца. Договорились встретиться с ним до отъезда. В двенадцать будущий тесть уезжал в командировку. Разговор был по-военному коротким. Получив напутствие и просьбу беречь Машу в той глухомани, куда их отправляют на практику, Иван снова отправился в техникум, чтобы забрать свои и Машины документы.
После этого – в общежитие, взять приготовленную сумку с вещами, и снова – к Маше. Хорошо, автобус подкатил сразу.
Как ни спешили, все равно Машина мать усадила их за стол, напоила чаем. С огромной сумкой и чемоданом с трудом втиснулись в трамвай. Скрипя и стеная, переполненный «транспорт» медленно тащился по неширокой улице, и с такой же скоростью рядом двигался поток машин. Но – успели, сразу к посадке.
Остались позади маленький вокзал, университетская набережная, гостиница «Интурист», планетарий, Ангара, мост через нее… Состав набирал скорость, за окном мелькали дома, склады, огороды, мелкие речушки. Наконец, поезд вырвался на простор, потянулись поля с глубокими весенними проталинами, деревни с почерневшими избами, ряды тополей, осин и берез, одиночные кривые замшелые ели и стройные подрастающие сосенки…
* * *
В железнодорожный техникум Иван поступил случайно, рассчитывая в дальнейшем перевестись в другой техникум, но – Маша… Впервые увидел ее на втором курсе и сразу понял – никуда отсюда ему не уйти. Было им по шестнадцать, первая любовь… Девушка жила с родителями, Иван в студенческом общежитии. В техникуме даже короткие минуты между занятиями проводили вместе; потом Иван провожал Машу через весь город домой. Пешком, километра три. О чем говорили? Обо всем на свете. Рассказывали друг другу о прочитанном, обсуждали, спорили. Иногда Иван читал ей стихи. Мечтали о будущей жизни. В том, что эта жизнь будет красивой и безоблачной, они не сомневались. Им было интересно вдвоем. Длинная дорога, казалось, слишком быстро заканчивалась, а расставаться не хотелось. Влюбленные о своем чувстве не говорили, молчали, но это не требовало доказательств. Кроме одного раза, когда Маша, краснея, напрямую спросила Ивана, как он к ней относится. В ответ Иван прочитал ей стихи одного из любимых своих поэтов, Евгения Винокурова:
Присядет есть, кусочек половиня,
Прикрикнет: «Ешь!» Я сдался. Произвол!
Она гремит кастрюлями, богиня.
Читает книжку, подметает пол.
Бредет босая, в мой пиджак одета.
Она поет на кухне поутру.
Любовь? Да нет! Откуда? Вряд ли это!
А просто так:
Уйдет – и я умру…
С Машей он забыл свое сиротство. Отца своего он не знал, тот умер от фронтовых ран, когда Ване не было года, а мама, самая лучшая на свете, умерла неожиданно. Словно солнце исчезло за тучами.
– Ваня, сходи к проводнику, попроси чаю, – услышал он, словно издалека, Машин голос.
– Мы еще не успели отъехать. Вряд ли он такой расторопный… Как рыкнет на меня.
– А ты попробуй, Ваня, – настаивала Маша. И убедительно посмотрела на жениха…
– Попробую. – Сколько всего можно сказать без слов, глазами. Всё! Абсолютно всё!
Проводник недовольно заворчал:
– Не успели сесть, уже чаю! Вода-то должна вскипеть в титане… Или сырую?
В купе девчонки собирали на стол. Вместе с Машей их было трое. Настя и Наташа – из одной с Машей группы. Первая рабочая практика. Девчонки впервые покидали дом на долгие месяцы. Настя, в свои восемнадцать, нигде еще не была, даже на Байкале. Успею, говорила она, жизнь длинная…
Она была хохотушкой, смеялась по поводу и без повода, получая удовольствие и от компании подруг, и от поезда, что ладно стучал колесами на стыках рельс, и от вагонной суеты, – от всего, что попадало в поле ее зрения. Иван оказался вместе с ними благодаря Маше. Ее родственник, железнодорожник, узнав, что троицу юных девчонок посылают на глухой разъезд одних, уговорил директора техникума направить вместе с ними и парня. Разумеется, Ивана. Об их отношениях с Машей в техникуме знали все. Почему сам Иван не настоял на совместной практике с Машей? Они обсуждали предстоящую разлуку, чувствовали, как трудно им будет друг без друга, а просто взять и попросить, чтобы отправили вместе – стеснялись.
Наконец, проводник принес чай. Правда, к этому времени с припасами уже расправились всухомятку. За окном мелькали черемховские угольные терриконы.
– Междуреченск, куда мы едем – центр угольной промышленности Кузбасса! – тоном преподавателя сообщила Настя.
– Угольной? – удивился Иван.
– В энциклопедии прочитала. Городу десять лет, окружен угольными разрезами и шахтами, расположен в Горной Шории. При слиянии рек Уса и Томь…
– Томь? – удивился Иван. – Может, ошиблась? Томь в Томской области.
– Ничего не ошиблась. А природа… Скалистые горы, увенчанные вековой тайгой, порожистые реки с родниковой водой, густой целебный воздух…
– А по-моему, место, куда мы едем, называется Хакассией.
– Энциклопедию я наизусть не учила, но помню, что республика – Горная Шория.
Маша с улыбкой смотрела на спорщиков. Знала – ее Ваня во всем любит точность.
– Хорошо бы в Междуреченске оставили работать, – убирая со стола, сказала Маша.
– Вряд ли, – Иван чувствовал себя за старшего. – Путевая машинная станция обычно с весны до осени на трассе работает, а в городе только зимой, и то не всегда.
– А почему у нее такое название – путевая машинная станция? – спросила Наташа.
– Ну да, путевая… – Сокращенно – ПМС.
– Ты же работал на ней, когда был на первой практике.
– Название не интересовало меня. Их, этих сокращений, столько, что все не упомнишь. К примеру, СМП – строительно-монтажный поезд, УНР – управление начальника работ.
– А ПМС – механизированное передвижное предприятие, выполняющее плановые работы по ремонту пути на эксплуатационной сети железных дорог. – Наташа неторопливо произносила слова, как будто читала учебник. – Проводит реконструкцию верхнего строения пути, все виды капитального ремонта, выполняет смену стрелочных переводов, защищает от снежных заносов и затопления пути.
До Междуреченска добирались почти двое суток.
Как и предполагал Иван, на станции их никто не ждал. Подразделение уже находилось на одном из разъездов где-то на границе с Хакасией.
Междуреченский вокзал приютил практикантов на ночь.
Сдав вещи в камеру хранения, побродили по вечернему городу. Большой поселок, превращенный в город на бумаге…
Центральная площадь – здесь в праздники проходят колонны, утверждая единство партии и народа. Здание с красным флагом – местная власть, недалеко милиция, суд, прокуратура… Дом культуры, баня, универмаг, а вокруг двух-трехэтажные деревянные и кирпичные жилые дома. Не город, не поселок – большая деревня. Слышалось мычание коров, блеяние коз, крики пастухов, лай собак. На окраинах вздымались горы породы, поднятой из забоя вместе с углем.
В городке весна уже набрала силу, в палисадниках проклюнулась трава, за низкими заборами на грядках стрелки лука нацелились на солнце.
Не увидев никаких достопримечательностей, вернулись на вокзал. В зале ожидания на неудобных деревянных диванах скоротали ночь.
Глава IV
Только к обеду следующего дня добрались до этой загадочной ПМС. Платформа, железнодорожные пути. Никаких строений. Вокруг лес, слева от блестевших на солнце рельсов с гулом несся поток воды – казалось, в стремительности он соперничает с поездами, пролетающими мимо. Чуть вдали, на ответвлении, десятка два пассажирских вагонов, выкрашенных в ярко-зеленый цвет, да у начала короткой платформы – маленькая будка дежурного. Он и показал место стоянки ПМС, назвал ее «конторой». На уложенных кое-как железнодорожных путях собрались вагоны разных времен. Первые советские товарняки, на черных торцах которых виднелись надписи: «Шейки расточены» и «Приписан к депо “Ожерелье”». Среди этих маленьких двухосных вагонов попадались теплушки, первые цельнометаллические пассажирские. Чуть в стороне – техника: площадка для тепловозов, вертушек, на которых доставляют рельсошпальные решетки, подъемный кран с деревянной кабиной. Была она когда-то зеленой, но краска слезла струпьями, оголяя потемневшие доски обшивки. Два путеукладчика вдали…
Аппарат «конторы» располагался в обычном вагоне с табличкой «Путевая машинная станция». Планировку изменили, но теснота осталась.
Кадровичка обрадовалась, встретила ребят как хороших знакомых.
– Ну наконец-то! Ждем уже несколько дней, начальник беспокоится. Звонил в управление железной дороги. – Посмотрев на оробевших девчонок, со вздохом произнесла, словно беседовала сама с собой: – Совсем крохотульки, поди и восемнадцати нет. А у нас для несовершеннолетних работы на путях нету. Найдем здесь чего-нибудь, может, в столовой, или наряды писать.
«Крохотульки» разочарованно молчали, не ожидали такой встречи.
– Так есть восемнадцать-то? – взглянув на девчонок, уточнила кадровичка.
– Есть! – за всех ответил Иван.
– А у них языка нету?
– Есть! Есть! – вразнобой засмеялись девчонки.
– Вот и хорошо. А то у нас были в прошлом сезоне две малолетки, мы с ними намыкались. Ой, намыкались.
– Из нашего техникума? – спросил Иван.
– Из Красноярска. Да ладно, потом расскажу. Начнем с жилья. Вы трое, – посмотрела она на девчат, – будете в купе, вагоны старенькие, но чистые. Это у нас женское общежитие, не семейное, хотя гостей хватает.
– Каких гостей? – спросила Настя.
– Каких? – Кадровичка поверх очков посмотрела на девчонок, – мужики у нас гостями зовутся, но сейчас это редкость, – успокоила она. – А ты, Иван, в мужское общежитие, в плацкартный вагон. Не купе, но полка, матрас обеспечены. Да все образуется, привыкнете, – стала успокаивать женщина, заметив недоумение в глазах «крохотулек».
Иван на прошлогодней практике уже жил в вагонах и знал всю подноготную. Дослушав инспектора, сказал, как ему казалось, по-мужски весомо:
– Анна Петровна, я уже второй раз на практике и очень прошу – поселите нас в семейное общежитие.
– Почему?
– Там все-таки поспокойнее, нет вечерних «концертов» после получки.
– Да я не против, но у нас ведь семейных пар нет, то есть тех, что в законном браке. Временные, сегодня – живут, завтра – сами понимаете… Подобрали вагон, где пожилые женщины. Мужчины в этот вагон и не заглядывают. Но если пожалуют в гости к вам, защитницы найдутся, – улыбнулась она. И подумав, добавила: – подбирали жилье для вас – сломали головы. Коллектив-то у нас: много из мест заключения, у некоторых запрет на проживание в крупных городах. Деточки, плохого мы вам не пожелаем.
Доводы Анны Петровны показались убедительными.
Коллектив «конторы», человек двести, подобрался в основном женский. Мужчины все были похожи друг на друга, несмотря на разный возраст – землистые, небритые физиономии, синие мешки под глазами; как показалось Ивану, ни одного приятного лица, теплого человеческого взгляда. К работе они относились, мягко говоря, без энтузиазма, к званию ударника не стремились. Свою главную задачу они видели в том, чтобы добросовестно обслужить женскую часть населения. Иногда за это и биты бывали. В общем, ПМС была сугубо женским миром. Были эти женщины физически сильные, выносливые и беспредельно терпеливые. Иван вначале удивлялся: как можно в одном месте собрать столько женщин с такими качествами? Все оказалось просто: на работу в городе их не брали, общежития не давали, да и других препятствий хватало. А здесь им были рады. Направляли их сюда «органы». Ни тюрьма, ни лагерь. Но все-таки работа и крыша над головой.
Свобода, ограниченная инструкциями: больше «нельзя», чем «можно». Кто-то смирился, кто-то затаил ненависть. Нет, ни к кому-то конкретно – ненавидели всё и всех: власть, соседок, прошлую неудачную жизнь, судей, которые засудили, как им казалось, несправедливо, мужчин, бросивших их, забывших про своих детей.
Эта ненависть не давала по-человечески жить, была как раковая опухоль, пожиравшая в женщинах лучшие их природные чувства, причиняла им мучительную боль. Хотелось хоть временно избавиться от нее. Она вырывалась наружу потоками изощренного мата, бешеными криками, выяснениями «отношений». Часто, без особой причины, женщины внезапно бросались друг на друга, выдирали волосы, царапали лица, выбивали зубы. У женщин подобная ярость была откровенной и частой, в отличие от мужчин, пытавшихся ее заглушить и как-то сгладить.
Железная дорога проходила в долине реки Томь. Напротив разъезда река мелкая, по пояс, дно галечное, течение быстрое. Надо обладать навыками, чтобы перейти на другой берег, хотя ширина реки невелика. Площадки вдоль реки хватало только для железнодорожного полотна и узкой тропинки, по которой можно пройти гуськом друг за другом. То на одном берегу, то на другом речным потоком намыло галечные пляжи. Горы, тайга, а если удастся подняться повыше, то вдали, в ясную погоду, можно увидеть снежные вершины – гольцы. Воздух пьяняще чистый, целебный, настоянный на хвое и таежном разнотравье. Но это в стороне от дороги, рядом – неистребимый запах креозота.
Подальше от реки – открытые поляны, чащи пихтарников, заросли можжевельника. А черемша, знакомая Ивану по родным иркутским местам, встречается всюду. Она спасает от цинги – другой-то съедобной зелени нет. Почти весь участок дороги, отведенный «конторе», пролегает через необитаемую тайгу. Один за другим встречаются на пути водоразделы, отроги и хребты, покрытые темной зеленью непроходимых чащоб. А рельсы всё бегут вперед и вперед…
Иван, выросший в таежном краю, дивился красоте этих мест. Дивился и тому, сколько рядом раздраженных злых людей, готовых при одном неосторожном слове изувечить, прибить.
Иван, девчонки постепенно втянулись в распорядок, день за днем… Каждое утро – одно и то же. Ранний подъем, быстрый завтрак из того, что бог послал, или что успели с вечера приготовить. Поездка на платформе, прицепленной к тепловозу. Весь день на солнцепеке; едкий запах креозота, которым пропитывают шпалы, и еще чего-то, специфического, что бывает только на железной дороге… Обратный путь на платформе, жилье-вагон, консервы на ужин… Тяжелый сон, и снова утро. Жизнь – колесо, крутится, крутится… Желание одно – никогда больше сюда не возвращаться.
Наташа, Настя и Маша жили уединенно, никто на них не покушался и не приставал. Если соседки были трезвыми, любые просьбы девчонок выполнялись безотказно. Ну, а если уж набрались, а это случалось каждую неделю в выходной, студентки затихали как мышки, старались никому не попадаться на глаза.
В один из таких дней заявились «гости». Не свои, пришлые. «Свои» мужички были все распределены, и шаг вправо или влево сурово карался. На разъезд прибыл состав восстановительного поезда. Кто его отправил в это Богом забытое место, и зачем? Нашлась «добрая душа» – подсказала мужичкам, где устроились юные студентки.
Иван влетел в купе, когда там уже стоял визг, мужики хрипло матерились, хватали девчонок, пытались снять с них сарафаны.
Какой-то верзила, вцепившись одной рукой в Настин подол, свободной махнул Ивана по лицу, но удар пришелся вскользь. Иван ухватил руку обидчика и резко придавил ее дверью купе.
Верзила взвыл, отпустил «добычу» и махнул еще раз. Иван сумел увернуться. Девчонки кричали, отбивались, чем ни попадя. Иван размахивал тяжелой разделочной доской, прикрывая девчонок. Из соседних купе выскакивали женщины, вооруженные кухонной утварью. Поняв провал затеи, «гости» вывалились на улицу. Уже на выходе «старшой», видимо, по привычке, походя, ткнул кулаком в живот бабу-Тоню. От неожиданного тычка женщина чуть не упала, – ящик для мусора сзади удержал ее, она прочно уселась. «Старшой» рассмеялся и с удовольствием хлопнул ее по щеке:
– Получи, старая.
Все ее звали баба-Тоня. Она пользовалась уважением, была доброй, неглупой. Своих детей не имела, рано потеряв мужа. Ходили слухи, что десятилетний срок отбывала за свою родную сестру. Может так, может, по-другому – здесь все были мастера придумывать слезные истории. Природа не обидела бабу-Тоню: среднего роста, широкая в кости, она была необыкновенно сильна и ловка. А вот лицо… Глубокие борозды прорезали его, делая изможденным, старым, и прозвище «баба-Тоня» приклеилась к ней раз и навсегда.
Разгоряченные схваткой, «гости» выбрались из вагона, баба-Тоня за ними. Еще не смеркалось. По берегу реки росла густая высокая трава, а у самого вагона после дождя образовалась большая лужа.
Баба-Тоня похлопала сзади по плечу обидчика.
– А ну, давай поборемся, голубок, поглядим, кто сильнее!
– Рехнулась, старая? Отойди, а то последних зубов… – Он оглядел ее презрительно.
Мужик был здоровый, рослый, про таких говорят – жеребец.
Баба-Тоня без слов схватила «жеребца» за полы расстегнутой телогрейки. Не успел народ настроиться на потеху, как обидчик уже барахтался в луже на спине и дрыгал ногами, пытаясь подняться.
Иван подметил, как она ловко дернула мужика за полы телогрейки на себя и в сторону, слегка крутанула, перекинула через подставленное бедро.
«Старшой», весь в грязи, с трудом встал на ноги, лицо перекосила злоба. Сжав кулаки, бросился к женщине. Баба-Тоня, чувствовалось, «на кулачках» уступала – увертывалась от ударов, но все же один чиркнул по щеке. «Старшой» решив ударить справа, подался вперед, и в этот момент женщина схватила его одной рукой за запястье, а другой за воротник телогрейки, дернула на себя и вбок, и снова опрокинула противника на спину. Теперь он медленно поднялся с ругательствами и, выдернув из-за голенища сапога нож, кинулся на бабу-Тоню. Из полукружья зрителей вдруг выскочила гибкая, пружинистая женщина и, прикрыв собой бабу-Тоню, неуловимым движением выбила нож. Был ли это бокс или самбо – удары попадали мужику в голову и грудь. Видимо, при ударе в голову ее женскому кулачку было больно, и она встряхивала рукой. Один из ее ударов в живот оказался решающим: противник согнулся от боли, и в этот момент получил сокрушительный удар в челюсть. Обидчик бабы-Тони долго лежал без движения, пока друзья, тихо матерясь, приводили его в чувство.
Иван заметил, что присутствующие, и мужчины, и женщины, вели себя, как болельщики в спортзале, и не вмешивались в драку. А когда побежденный упал, они хором считали до десяти. Спортсменка откровенно радовалась. Прыгала, смеялась, в испачканном кровью платье, приглашала выйти с ней на бой, конечно, понимая, что ей равных здесь нет.
Никогда прежде Иван не видел таких драк. Ругань между женщинами в деревне, где прошло его детство, была делом обычным, но такого, что он увидел здесь, в деревне быть не могло. Умение женщин защитить себя поразило Ивана. Это какие же испытания нужно было пройти, чтобы научиться так защищать свое достоинство. Точнее, не достоинство, – на кону была жизнь. Даже такая убогая, в которой счастливые минуты – как в дождливую осень солнечный луч. Что ожидало их впереди? Все то же пьянство, болезни, одиночество…
Иван, как мог, успокаивал девчонок. Машу не отпускал от себя, держал за руку. В закрытом купе не спали почти до утра, в любой момент ожидая повторной атаки. Девчонки плакали, собирались уезжать, опасаясь, что дальше будет еще хуже. Иван молчал, не зная, чем и как их успокоить.
События наслаивались как ил – день ото дня. Многие женщины годами не бывали в кино, некоторые слышали, что существует театр, но никогда не видели ни одного спектакля. Даже нитку проводного радио начальники не додумались сюда провести. Самым большим достижением местной цивилизации был патефон. Человек, имеющий патефон, считался «культурным». Ни разу не видел Иван здесь и читающих, и вообще книг.
В студенческом общежитии большого города были свои неурядицы, проблемы, трудности, но светлых, радостных дней выпадало все-таки больше. Дрались ли парни? Еще как! Участвовал ли в них Иван? А куда денешься… Общага есть общага, со своими законами и правилами, своим кодексом чести. Так велось на Руси во все времена, начиная с зимних кулачных боев и летних праздничных рукопашных. Дрались в общежитии часто и ожесточенно. Иван, с тех пор как стал дружить с Машей, старался избегать ссор, не было прежнего запала.
Но драку между взрослыми, а тем более женщинами?! Ни улыбок, ни спокойных лиц, не искаженных тоской и злобой. Все разговоры о водке, мужиках, и мат через каждое слово. Они даже не замечали его, привыкли. Женщины не расположены были к мирной беседе, отмалчивались. Разногласия решались ударом кулака, ногой, головой, да любой частью тела, способной принести победу, а значит – убедить противника в собственной правоте.
Ивана, не имеющего трудового стажа, навыков и профессионального опыта, назначили бригадиром, даже не спросив согласия. Он понял причину: больше некого. Ни одна женщина здесь не согласится, чтобы ею руководила другая. Вот и поставил начальник во главе бригады практиканта, в надежде, что они не поднимут на пацана руку и будут вести себя в его присутствии потише. Начальник оказался прав, но это было все, что он мог сделать. В бригаде, насчитывающей двадцать пять человек, не было ни одного мужчины. Руководить таким коллективом непросто, Иван почувствовал это сразу. Но от природы он был парнем стойким, выносливым, это и помогло ему. Относились подчиненные к нему по-разному: кто-то как к ребенку, кто-то как к молодому мужчине, с которым приятно поговорить, нечаянно дотронуться рукой, неуклюже пошутить, да и вообще – любым способом высказать свое расположение и приязнь. Эти женщины навсегда вошли в его жизнь, и он знал: их лица, с выразительными мимическими отметинами бездомности и скитаний, он уже не забудет никогда. Многие из нынешних его подчиненных в прошлом имели семью, детей, теперь не осталось ничего, кроме лагерей, судимостей. Родные и знакомые отказались от горемычных.
Специальными вилами весь день кидали путейцы гранитную щебенку в шпальные «ящики» – так называлось расстояние между шпалами. Противный скрип металла о камень удручал. Мелкая каменная пыль, способная найти любую, даже невидимую щель, не щадила – все было облеплено ею. Одежда, пропитанная потом и пылью, быстро превращалась в панцирь. Получая небольшие деньги за тяжкий труд, работницы отводили душу за стаканом водки, вина или самодельной «бормотухи». Пить начинали сразу же после аванса или получки. Заползали на платформу, горланили песни, народные и блатные, неуклюже топтались в пьяной пляске. Выбрав место на берегу, раздевались почти догола и продолжали свой «праздник» в реке.
Иван поразился, впервые увидев все это. Попытался вмешаться, но женщины настоятельно попросили не вмешиваться и отойти в сторонку. Каждый «праздник» заканчивался дракой. Никто не помнил, из-за чего они начинались. Для женщин было бы горем прожить этот день без драки, не выплеснув боль и злость наружу.
Очередная драка случилась неделю назад. Иван, зная повадки своих подопечных и законы взаимоотношений, отошел в сторону, присел у путейского столбика, стал наблюдать за железной дорогой. Он был уверен, что женщины не выберутся на железнодорожный путь, но все равно держал красный флажок наготове.
Солнце припекало, тело покрылось потом, ноги затекли. Он встал, прошел чуть вперед, прилег под куст черной смородины, расстегнул рубашку. Взгляд манило бесконечно высокое небо, душе хотелось смотреть и смотреть в его ласковую бездонность, проникать в неведомые глубины, ум восхищался стройными, гармоничными законами мироздания.
Из дремы его вывели голоса. Приподняв голову, Иван увидел женщин из своей бригады, Лидию и Татьяну, из самых «приличных». Они меньше других пили, редко «качали права» и почти никогда не дрались. Подружками они не были. Обе дородные, с выпуклыми женскими формами, бедрастые, грудастые, еще относительно молодые. Какая беда забросила их в этот дикий край, Иван не знал, однако среди товарок они выделялись.
Бабы ополоснулись в воде, не снимая платьев, и присели на большое, гладкое от воды бревно. Иван не слышал, о чем толкуют, но по интонациям чувствовалось напряжение. Неожиданно собеседницы разом вскинулись, встали друг перед другом в угрожающих позах, сжав кулаки. Стояли картинно, вполоборота друг к другу, и настолько близко, что соприкасались плечами.
Внезапно Лидия мощно, по-мужицки ударила Татьяну кулаком в живот.
– Не смей подходить к нему! – заорала она, наклонившись к самому лицу Татьяны. – Сука!
Иван был на стороне Татьяны, хотя и не знал, почему. Ему не видно было ее глаз, но чувствовалось, что удар она получила изрядный. Лидия, победно торжествуя, уперла кулаки в бока. В следующий миг Татьяна разогнулась и изо всей силы врезала обидчице. Удар пришелся снизу, голова жертвы резко откинулась назад. От таких ударов даже профессиональные боксеры валятся без чувств, однако Лидия, падая, еще пыталась схватить Татьяну за ногу и опрокинуть ее. Та оказалась половчее, ухватила руку противницы и заломила за спину. Лидия истошно завопила:
– Отпусти, сволочь! Отпусти!
Отпустив поверженную, Татьяна стала приводить в порядок платье, но в это время Лидия цепко ухватила ее за волосы, Татьяна поддала коленом в живот, началась рукопашная. Казалось, сцепившиеся хотят убить друг друга.
Иван подбежал к дерущимся, пытался разнять, призывая остальных женщин на помощь. Явилась подмога. С трудом растащили соперниц.
Лидия сидела на гальке, опустив руки между колен, тупо смотрела перед собой. Татьяна сходила к реке, смыла кровь, расчесала волосы и спокойно объявила сопернице:
– Так что подходила, подхожу и буду подходить…
Женщины еще долго обсуждали «дуэль». Из-за кого подрались Лидия и Татьяна, Иван так и не понял, у обеих имелись свои «мужья» или сожители, кому как нравилось называть этих мужичков, любивших хорошо выпить, а после на потеху попеть и поплясать. Говорили, что соперницы не поделили повара в походной столовке. Иван не особо верил этому. Лысый, сухой как щепка мужик не очень-то подходил на роль героя-любовника.
На другой день, отправляясь на работу, Иван видел Татьянины припухшие разбитые губы, а у Лиды вместо лица один сплошной синяк. Никто не удивился: добрая половина женщин имела такой вид.
Девчонок определили в основную колонну. Там выполняли замену звеньев пути, и бригады были укомплектованы мужчинами. При всей тяжести этой работы студентки не переживали того, что выпало на долю Ивана. В «конторе» часть рабочих трудилась на постоянной основе, в своей жизни они не видели ни тюрем, ни лагерей. В свое время они учились в профтехучилищах, получили специальности слесарей-путейцев и работали, как писали в газетах, на благо Родины. Обычные работяги, при случае, не прочь выпить, и все-таки никакого сравнения с женской «дикой дивизией» не могло быть.
Они жили семьями в двухосных вагончиках, в каждом жило по две семьи. В Междуреченске, куда путейцы возвращались поздней осенью, у них имелись квартиры. В общем-то, не считая мата, который являлся основой разговорной речи, в них не было ничего плохого. Среди сезонников, которые принимались весной до осени, слесаря-путейцы являлись гордостью предприятия.
Вот с ними и работали Маша, Наташа и Настя. С непривычки девушки очень уставали. Иван знал эту работу – шпалы таскать и взрослому мужику мало радости, не говоря уже о рельсах, стыковых накладках и других деталях железнодорожного пути. Иван просил начальство перевести его к девчонкам, но получал категорическое «нет». Однажды, ни у кого не спросясь, он бросил свою бригаду и пришел помогать Маше. За это на вечерней оперативке он был наказан:
– Карнаухов, я вынужден отдать тебя под суд! – кричал начальник. – Бросил на путях бригаду, она оказалась неприкрытой! А если бы поезд раздавил людей?
Иван пытался оправдываться, но крик только усиливался.
– Невозможно работать! Одних уродов к нам присылают! – распалялся начальник. – Я тебе после практики такую характеристику дам, что ты не диплом, а волчий билет получишь.
Иван молчал, не огрызался, хотя было очень, очень обидно. Сколько раз он просил начальника не возить пьяных баб на работу, давать после получки и аванса отгулы – пока не придут в себя…
В ответ слышал:
– А ты заставляй!
– Они же пьяные, под поезд угодят.
– А ты следи, чтоб не угодили. Мы поставили тебя освобожденным бригадиром. А отгулы за пьянку не положены.
– Тогда увольнять надо.
– Ишь, какой умный! А кто работать будет? Пушкин?
Разговоры эти то возникали, то затихали.
А сегодня – начались угрозы.
Маша, как могла, успокаивала. Когда Иван смотрел в ее глаза, раздражение и боль куда-то уходили: столько в этом взгляде светилось доброты, преданности, любви… Она была его радостью; счастье, которое наполняло его, когда он оказывался с ней рядом, не поддавалось оценке. Глубину его чувства можно было сравнить лишь с глубиной того высоко, чистого весеннего неба, в которое он так любил смотреть в свободные минуты.
А любящий лучистый взгляд Маши был самой большой наградой.
Взявшись за руки как дети, они шли к реке, слушали ее тревожный шум, любовались зыбкой красотой летнего леса, и, казалось, мир вокруг становился добрее и милосерднее.
